В моих костях, в крови бушует болезнь, Которую я бы исцелил, если бы смог. Hurts — Redemption.
Ему казалось, что он сходит с ума. После двенадцати месяцев одиночества и трёх в компании деймона, как она себя называла. Но с Саян Кётёр было проще — они были похожи, отражение души, как-никак, а вот голос, голос… Он звучал в глубине головы эхом, встревоженным и настойчивым, но неразборчивым, будто помехи. Но помехи можно было исправить, избавиться от них, а голос, голос… Джон действительно думал, что сходит с ума. Прошло больше года разлуки с женой и сыном, его прекрасным смышлёным сыном, и он действительно думал, что просто не выносит. Но, благо, его переубедили.***
Северные народы ему нравились. Ему нравилась их культура и язык, то, как они обращались друг с другом и с ним. Ему нравилось, как они выделяли «х» и «а» в его имени и как забавно это звучало из уст детей, которые смущенно передавали ему поручения взрослых, руками отчего-то закрывая уши. Ему нравилась их глиняная посуда и песни по вечерам, когда их голоса становились сильнее и мощнее, и пусть пение это с трудом можно было назвать мелодичным, Джона восхищало то, как именно пахтары это делали и с какой отдачей, искренностью, игнорировать, противостоять которым было невозможно. Вероятно, поэтому он и раскрылся им, вероятно, поэтому он и остался, позволив выделить себе один из домов, приняв предложение учиться, но… Быть может, он просто устал быть один. Он не до конца понимал, почему шаманы решили взять в ученики его — доктора наук, далёкого от религии и всего магического, но мужчины были настойчивы и упорны, и он невольно сам стал таким. Хотя было не просто. — Тьи идьёшь протьив ветьра, Джопари*, — медленно качая головой, повторял Баай. Он был не главным, но одним из почитаемых старейшин. Дети говорили, что его назвали в честь бога, и ходили слухи, что именно поэтому он так долго живёт*. Джон не знал, верить ли им. По виду Баая сложно было сказать, сколько ему, кто он вообще, раз на то пошло — его глаза были чуть шире, чем у остальных, а кожа отливала золотом, и длинные негустые волосы с парочкой седых волосков были сплетены в тоненькую косичку и сдержаны цветастой повязкой. Он был невысоким, с усталым, но чистым взглядом, и короткими ногтями, чернота с которых переходила на кожу. Баая почитали и уважали, но он не охотился, как остальные, а предпочитал готовить. — Не противься себе. Хочьешь дюмать? Дюмай. Поими. Потьём почувьствуешь. — Я пытаюсь, — прохрипел Джон, поднимаясь. Они общались на русском, правда Джон чувствовал, что навыки его просели, но благо Баай не придирался. Шаман усмехнулся. — Дьелай. Баай был немногословен — Джону казалось, что навыков не хватало — но он понял, чего шаман добивался. Его научно подкованному разуму новая информация без изучения давалась плохо, внутренний скептик противился необоснованной вере, но, в конце концов, у него начало получаться, только… Эхо в голове не исчезало. Прошло больше десятилетия с тех пор, как ему сказали, что это, и ещё пять, с тех пор как он решил начать исследование, но ничего не становилось лучше. Не становилось четче, яснее, зато становилось громче, и это отвлекало, отвлекало, отвлекало. Осечка позволила огню добраться до ладони, и он взвыл, падая на колени, лбом прижимаясь к земле. Баай недовольно цокнул. — Тьи не сачредотьочьен, Джопари. — Я пытаюсь! — проревел он, выдыхая весь скопившийся в легких голос. Он сел, прижимая раненную руку к груди — кожа стремительно краснела, покрываясь пузырями. — Я пытаюсь, — повторил он. Шурша подошвами сапог, Баай подошел ближе. Недовольно цокнул, затем его ладонь, тёмная от чернил татуировок, замерла над его — покрасневшей и изувеченной, и Джон ощутил исходящий от неё холод. Он облегчённо выдохнул. — Просто этот чёртов голос… — Голас? — переспросил Баай, а затем лицо его стало вдруг серьёзным. — Илэмумат? Джон поднял голову, заглянув Бааю в глаза. Сначала ему показалось, что он ослышался — при всей сложности русского языка, такой невыговариваемой тарабарщины он ещё не слышал. Но Баай повторил его, медленно, будто разделяя на слоги: «Голас — Илэ-му-мат». И тогда Джон догадался, что, должно быть, это был родной язык Баая. И пусть он не был уверен в значении этого слова, но интуитивно догадывался, что оба они говорят об одном и том же. Он кивнул. Тонкие брови Баая нахмурились, и на лице отразилось выражение, которое Джон никогда не видел прежде. Непонимание, растерянность будто даже. Он смотрел ему прямо в глаза, но по ощущениям он был где-то глубже, внутри его сознания, пытаясь… понять? — Тьи ушталь, Джопари. — Нет, Баай, я… — Неть, — покачал головой Баай, отстраняясь. Непонимание на лице его будто огрубело, застыло, как вода на морозе. — Неть. Патьом. Патьом. И он ушел. Развернулся и, быстро переваливаясь с ноги на ногу, направился в сторону деревни. Следом за ним, ловко прыгая, направилась куница, чей бело-коричневый мех блестел, ловя лучи полуденного солнца. Джон вздохнул. Он вернулся в деревню часом позже, медленно пробравшись через таявшие сугробы, и по прибытию закрылся в домике. Он чувствовал себя разбитым и раздавленным, и ранение, зажившее вскоре после того, как он воспользовался мазью, не было тому причиной. Взгляд Баая, морщинка, залегшая между его нахмуренных бровей, и тонкая нить поджатых губ будто отпечатались на внутренних сторонах его век, и каждый раз закрывая глаза, он видел их. Эхо в голове утихло, но всё же было ощутимо. Прислушиваясь, ему казалось даже, что он может различить слова. Или, быть может, сознание, зная все детали, само дорисовывало картину. Он не мог сказать наверняка. Джон понял, что заснул, лишь когда его разбудили стуком. Он медленно поднялся. В дверях — если так можно было назвать завешанный тканью проём, стояла маленькая девочка. Котелок, удерживаемый ею, был едва ли не больше её головы. Заметив, что он проснулся, она улыбнулась. — Вы прапуштили южин, — сказала она негромко. Джон охнул, заметив, как видное в проёме небо начинало темнеть. Он кивнул, перехватывая у девочки котелок и благодаря её на эвенкийском. Та засмеялась. Когда он начал есть, она не ушла, с любопытством оглядывая его скромное жилище. Джон знал, что подобное поведение не поощрялось, но он не возражал. Деревенские дети были к нему дружелюбнее, чем кто-либо, а здесь на Севере это был большой показатель. Взгляд девочки остановился на лежавшей на полу куртке — один из многочисленных подарков местных. Она подняла её и расправила. Джон отчего-то смутился. — Она немного пыльная. — Ничьего, я памою. — Нет, нет, не стоит, я… — И кокчаликагча*! — воскликнула она, а потом будто смутилась, вспомнив, где находится, и, захлопав пушистыми ресницами, взглянула на него. — Мажно? Он замер, не зная, как реагировать. Он не понимал, о чём говорит девочка — даже близко не догадывался, но девчонка была переполнена восторга, так что отказать он не смог. Получив в ответ кивок, она заулыбалась, кажется, ещё шире, прижимая куртку к груди, и быстро-быстро кивая, направилась к выходу. Потом замерла в проходе и резко обернулась. Щеки её горели. — Саман Баай ждьёт вас. — Где? — встрепенулся он, отчего девочка ещё больше покраснела. — Нёним биралду*, — выпалила она, и не успел он спросить, что это значило, как она убежала прочь. Лишь выходя он понял, о каком месте говорила девочка. Длинные реки — какие-то притоки Енисея — проходили в километре от деревни, и Джон вспомнил, как один из шаманов говорил, что лишь в одном месте можно чувствовать себя спокойно — на косе. Туда-то он и отправился. Смеркалось. Идущие навстречу местные беспокойно спрашивали его, куда он направляется, и, услышав ответ, предлагали проводить. Он отказывался. Саян Кётёр летела над ним, и, чувствуя, как спокойно и свободно она ощущает себя в этом холодном ночном воздухе он невольно заражался этим чувством. Полы плаща подрагивали при ходьбе, задевая колосья высокой травы, земля пружинила под ногами. Ему не было страшно, но в окружившей его тишине звучавшее в голове эхо стало громче. Он ускорил шаг. Баай действительно находился на косе. Он сидел на камне, средь высокой травы, так что Джон не сразу смог разглядеть его, и, видимо, заметив его смущение, мужчина сам окликнул его. — Джопари! — на лице Баая не было улыбки, но выглядело оно мягче, будто застывшее тесто кто-то размял сильно рукой, сделав тёплым. Он указал на пустующее место рядом. Джон присел. — Тьи чувстьвуешь? Ребяческий вопрос «Что?» едва не сорвался с губ Джона, но он действительно чувствовал. Коса, уже поймавшая последние лучи солнца, тёмным зеркалом блестела впереди, и ветер разносил круги по её поверхности, но всё это ощущалось таким… правильным. Спокойным. Джон понимал, о чём говорили шаманы. Находясь здесь, сложно было представить, что где-то там на материке близится война. Он кивнул. — ‘десь харашо.Когдьа сайдьёт снег будьет празьдник. З’десь. Тебье поньравится. — Я уверен, — кивнул Джон с улыбкой. Он слышал о приближении праздника — многие местные говорили о нём по вечерам. И он действительно думал, что ему может понравиться, как и всё, что делали эти люди. Но всё же он был уверен, что Баай позвал его не для того, чтобы рассказать о традициях. Он повернул голову. — Баай, ты хотел поговорить со мной о чём-то? — Да, — Баай глубоко вздохнул, и на секунду Джон испугался, что лицо его вновь огрубеет, но оно осталось неизменным. — Тьвой Илэмумат, — он произнёс это слово медленно, интонационно разделив на две части «илэ-мумат». Затем посмотрел Джону прямо в глаза. — Тьи знаешь о гармонии, Джопари. Нельзья тьак грубо… — Баай, я… — Скаши, — Баай вдруг схватил его за предплечье, заставив заглянуть в глаза. Взгляд его был прямой и ясный, не терпящий возражений. И Джон, вздохнув, повиновался. — Когда я только начал своё путешествие, я встретил ведьму. — Я знаю. — Нет, — возразил Джон, и грудь у него стянуло. История с Ютой ему не нравилась, но ещё больше ему не нравилось, что о ней знали все. — Другую. Гораздо раньше. Я был в районе Поволжья и попал в её ловушку. Она не убила меня только потому, что Саян оказалась похожа на её подругу, — Джон усмехнулся, взглянув на парящего в небе деймона. В воспоминании мелькнул озадаченный взгляд ведьмы, как домиком нахмурились её растрёпанные брови и как наивно звучал её вопрос: «Что ты делаешь так далеко от Дона?» — Одиночка? — уточнил Баай. Джон кивнул. — Да. — Я поньял, о ком тьи, — кивнул Баай, но кивок этот превратился в покачивание головой. — Тьебе очень повезло, Джопари. Они не столь милосердьны. Особенно с Дона. — Я знаю, — кивнул он. — Мы недолго общались — на рассвете она исчезла, но перед этим рассказала о моём… О моей родственной душе, — Джон вздохнул, прикрыв глаза. Оцепенение, настигшее его тогда, нагнало его и сейчас. Саян крикнула что-то в небе. — Долгие месяцы до этого я думал, что болен. Что это… В месте, откуда я прибыл, где оставил свою жену и сына, такого нет, — он взглянул на Баая. Они никогда не говорили о его происхождении, но иногда Джону казалось, что Баай понимает. Поэтому он его и выбрал. — И мне никогда не было это нужно, и я никогда не нуждался в этом. — Ньо получил. — Да. Точнее… — Джон вновь вздохнул. — Я не слышу голос. Только эхо. — Тьакое встьречается. Когда илэмумат слишьком мал или… — Баай сделал паузу, и Джон понял, что второй вариант будет относиться к нему. — Или кьогда тьи не хьочешь слышать. В этой фразе должно было быть осуждение, и Джон, наверное, даже хотел услышать его там, но тон Баая был ровный, а взгляд мягким, и Джон отчего-то ощутил себя маленьким ребёнком, который собирается рассказать секрет понимающему взрослому. Он прикрыл глаза, запустив пальцы в волосы. Ему нужно было что-то сказать Бааю, но правда была в том, что он сам не определился, что чувствует. — Что сказала та ведьма? — произнёс он на чистом русском, и Джон издал низкий звук, зародившийся прямо у него в груди. — Что это мужчина, который преодолеет много испытаний, чтобы найти меня и поможет обрести всё, что я потерял. — Этьо харошо. — Но если деймоны всегда противоположного пола, тогда почему… — Джон не стал заканчивать фразу. Ироничность ситуации показалась ему абсурдной, и он не видел в этом смысла. Какое-то время они молчали. Джон сидел, обхватив голову руками, а Баай смотрел на косу. Когда стало совсем темно, так, что он едва мог различить лицо шамана, тот заговорил. — Наши предьки верили, чьто Всельенная справедлива. Чьто она даёт то, чьто мы заслюживаем. Илэмумат о равновесии. Допольнении дьруг дьруга. Не о любви. Нельзя свьодить илэмумат только к любьви. Тьак делают только глупые люди. А тьи не глупый, Джопари, — он поднялся. — Пойдём. — Куда? — спросил Джон, вскакивая. Баай приподнял бровь в усмешке. — Дьомой. Холодает, — он сжал его плечо. — Тьебе не нужна помощь, чтьобы справиться с этим, Джопари. Тьи поймёшь этьо. Сам. Баай мягко улыбнулся ему, передав в этом незначительном, казалось бы, жесте, всю правдивость собственных слов. Джон ощутил исходящее от его ладоней тепло даже сквозь ткань накидки. И он поверил этому теплу.***
Снега растаяли две недели спустя, и дела Джона пошли в гору. Он быстро овладевал навыками, и когда и вода, и ветер покорились ему, шаманы заговорили об обряде. Парри знал о процедуре — читал в немногих сохранившихся учебниках и расспрашивал шаманов — и подобная честь смущала его, но Баай улыбнулся, покачивая головой. На закате перед началом первого этапа процедуры он пришел к нему с тарой до краёв наполненной непонятной жидкостью. Когда Джон спросил, что в ней находится, шаман засмеялся. — Тьи не хочешь зьнать, — сказал он, протягивая ему кувшин. Джон решил не сопротивляться. Жидкость имела весьма яркий, но противоречивый вкус — по-началу казавшаяся горькой, позже она приобрела сладковатый жирный привкус, что сильно вязал на языке. Эффект он ощутил едва зажглись первые огни — он никогда не пробовал наркотиков, но почему-то подумал именно о них. Сознание его будто покинуло тело, позволив как бы наблюдать за всем со стороны, пронизанное непонятным напряжением, которое нашло выход лишь когда завершилась последняя часть ритуала, и до бела раскалённая пластина коснулась кожи. Испытанная боль была похожа на большой взрыв. Он кричал, и волна крика вырвалась наружу, за пределы тела и мира. И он вдруг ощутил дикое притяжение — будто в центре его сущности находился крюк с нитью, что переливалась золотом и серебром, натянувшаяся так сильно, что практически вынуждала его сокращать расстояние из страха разрыва. Он оказался в комнате с низким потолком, чьи очертания были смазаны, будто Джон смотрел на неё из-за толстой линзы под водой. Здесь были люди, спавшие на полу в мешках, но от них оставались лишь образы, выведенные ненаточенным карандашом. Кроме одной, к которой и тянулась нить, которая и светилась тёплым золотым светом, над которой он оказался быстрее, чем успел подумать, потому что движение, желание это было естественным, природным почти. Это был мужчина. Он спал, положив одну руку под голову, а другой обхватив себя за живот будто в защитном жесте, и волосы его растрепались, закрыв половину лица, а ресницы подрагивали, когда он дёргался во сне. У головы его, свернувшись в клубок, лежало животное — деймон, понял Джон — заяц. И в момент, когда он понял это, мужчина распахнул глаза. Золотой свет, исходящий от них, едва не ослепил его. Мужчина попятился, и Джон увидел полнейший шок, отразившийся на его лице, и он понял, что тот тоже видит его, и страх сковал его, и… — Ли! — прокричал кто-то из его мира, и Джон дёрнулся, и его снесло, а мысли понеслись бешеным потоком, сливаясь в звоне серебра и золота. Он проснулся, резко сев на кровати, чем напугал находившихся в доме детей, которые, как выяснилось позже, должны были ухаживать за ним. Саян Кётёр забралась к нему на колени, свой небольшой головой прижавшись к его щеке, и он начал гладить её, ощущая потребность почувствовать хоть что-то реальное. Ближе к обеду Баай зашел его поздравить, на что одна из девочек с восторгом сообщила, что его куртка готова. Та и правда оказалась аккуратно расшита яркими нитями, что складывались в замысловатый узор, значения которого он не понимал, но девочка была так довольна своей работой, что он не мог перестать её благодарить. Когда он предложил что-то взамен, та засмущалась её больше, а потом вдруг быстро ткнула в выглядывающую из рюкзака книгу. На его незаданный вопрос она тихо, но чётко произнесла: — Читьать. Он широко улыбнулся, согласившись. Девочка засияла, как вечерний костёр, и даже захлопала в ладоши, но потом быстро взяла себя в руки, скрестив их за спиной и потупив взгляд. Но спустя время, когда он доел принесённую другой девочкой еду, она спросила. — Чьто вьи видьели? Подруга грубо одёрнула её, но он покачал головой, вопросительно уставившись на девочку. Та, несколько смущённая реакцией подруги, но всё же решившая не отступать, спросила: — Саман Баай гьовориль, чьто вьи увьидишь, к чьему стремьиться. Чьто вьи увидель? Джон обескураженно захлопал глазами. Когда они ушли, Джон слышал, как старшая девочка ругает младшую на эвенкийском. И ему было искренне жаль, что так вышло. Он проснулся ночью от боли в голове. Заживление должно было затянуться на месяц и применять обезболивающее было бы непозволительно грубо, так что он просто сел, прижавшись затылком к стене. Медитация позволяла избавиться от боли, но в этот раз, стоило ему расслабиться, как он услышал голос. Даже не так. Пение. Он распахнул глаза. На секунду ему показалось, что кто-то пробрался к нему, но нет, пение раздавалось непосредственно внутри головы, и голос был чистым и звонким, как перелив золота, и… Ох. — Что такое? — обеспокоенно спросила Саян, подбираясь ближе. — Джон, что… — Он поёт, — произнёс он едва слышно, а потом повторил, не до конца уверенный, что скопа его поняла. — Он поёт. Я слышу его. Птица издала звук, выражавший нечто среднее между удивлением и испугом, а Джон закрыл глаза, шумно дыша и голос зазвучал ярче. Он не был громким, скорее уверенным, и одна и та же строчка повторялась несколько раз, будто… — Он пытается успокоить себя, — прошептал он, чувствуя, как Саян прижимается к нему, но не открывая глаз. Сознание его полетело вперёд, точно следуя нити, и всего на мгновение, на крохотное едва уловимое мгновение ему удалось увидеть его, стоявшего на крохотной кухне с металлической кружкой в руках. И когда он повернулся, взглянув прямо на него, Джон распахнул глаза. Пошатнувшись, он в последний момент выбросил руки вперёд, удерживая себя от падения. Голову пронзило вспышкой боли, он зашипел, медленно возвращаясь в сидячее положение и пытаясь восстановить дыхание. Голоса больше не было. — Джон, — окликнула его Саян Кётёр, подпрыгнув ближе. — Джон, что с тобой? — Я не знаю, — просипел он. Руки его трясло, и он сжал их, чувствуя, как начали дрожать стены дома, пока сердце его колотилось где-то в горле. — Я не знаю. Саян попыталась его успокоить, но он оттолкнул её. Обхватив руками голову, он упёрся локтями в колени и стал медленно дышать, пытаясь привести себя в привычное равновесие, но за закрытыми веками всплыл диалог — его незначительный кусочек, вонзившийся в подкорку тонкими длинными иглами. — Ты не сможешь избавиться от неё, — произнёс пьяный Азриэл, заглядывая ему в лицо. Его глаза блестели от количества выпитого, а на лице отчего-то проявилось забавление. — Даже если ты ещё больший безумец, чем я, ты не сможешь, Грумман. — Я могу попытаться. — Нет. Нет, нет, нет, — Азриэл покачал головой, напомнив ему мокрую собаку. — Нет. Ты не захочешь, Грумман. Поверь мне. В момент, когда ты ощутишь это по-настоящему… Ты не сможешь отказаться. Не сможешь. Джон вцепился пальцами в волосы. Плечи его задрожали, а сквозь грудь будто протянули сотни, тысячи нитей. Золотых и серебряных. Не сможет?