рядом

Руки Никиты сцепляются за широкой спиной мужчины. Сквозь тонкую футболку он чувствует его напряжённые мышцы, проходится пальцами по очертаниям лопаток, оставляет одну — левую — руку на месте, а правой плавно ведёт вдоль позвоночника. Дима чуть вздрагивает и плотнее прижимает Сударя к себе по инерции, и Никита чувствует — теперь не только руками — как сильно тот напрягается. — Расслабься, — шепчет ему почти в самое ухо Никита, и в тишине этот шепот кажется путеводным. Ему легко говорить «расслабься», когда вся ответственность лежит на чужих плечах. Но почему-то сейчас Диме не хочется думать ни о чем, кроме как прикосновениях Сударя и едва уловимых поцелуях на его шее. Никита склоняет голову чуть набок, снова сцепляет руки за его спиной в замок, и утыкается носом в шею. Дима чувствует кожей его каждый вдох и выдох, и от этого бегут мурашки. Ему никогда не привыкнуть к такой близости, никогда до конца не осознать, насколько Сударь заставляет сбиваться собственное дыхание такими выходками. Никита не успевает сделать ничего — даже поцеловать, пройтись руками вдоль тела дальше, — как Диме уже тяжело дышать. Сударь, кажется, от близости слышит даже пару пропущенных его сердцем ударов. И злорадствует, гаденыш. Ведь точно злорадствует: знает, как тяжело ему вмиг дышать, в ответ обнимать, чувствовать голову на своем плече, руки, ухватывающиеся крепко за спину. — Никит, — также тихо шепчет Масленников, и Сударь тут же поднимает голову. В его больших темных глазах отражается немой вопрос; и Дима в который раз поражается, как он по-чудному выглядит — словно инопланетянин, так не вписывался он в его обычную жизнь. — Я тебя люблю. Никита тут же расслабляется; улыбается, глазами одними улыбается, и в них Масленников видит фейерверк из ярких искорок. Не успевает одуматься, как Сударь тянет его на себя. Оказываются на постели. Гаденыш, лежит, улыбается. Уже не только глазами — по-настоящему улыбается. Весело ему, смешно, радостно; на душе легко. Дима нависает сверху — и пытается удержать равновесие, чтобы не придавить Никиту всем своим весом. А Никита, как назло, руки — уже на шее сцепленные — не распускает, лишь больше тянет. — Дурак, да? — хмыкает Дима. — Да, дурак. — соглашается Сударь. И отпускает. Резко отпускает, неожиданно — упорству Димы стоит позавидовать, но и его не хватает, чтобы удержаться на месте. Никита оказывается придавленным к кровати, чувствует на штанах Масленникова выпирающий бугорок и улыбается. Дима чувствует себя глупо, — в руках Никиты становясь марионеткой какого-то немого театра. Но не может не признать: ему это, по правде, нравится. Масленников опирается на руки, чуть привстает, продолжая нависать над Сударем, и смотрит ему в глаза. В глазах ведь правда; а Никита и так как сплошная открытая книга, глаза у него широко распахнуты и взгляд устремляется в самое сердце. Переворачивает что-то внутри. От такой интимной сцены — не объятий, не поваливания на кровать, а всего лишь взгляда прямиком глаза в глаза, — и Сударя изнутри будоражит. Он сам на локтях приподнимается и к Диме тянется; вплотную приближается, почти касаясь губами чужих губ, дыханием обдавая лицо Масленникова. Того коробит. Он рот приоткрывает, чуть наклоняется к Нику поближе... Сначала они едва касаются друг друга губами — будто первый, робкий поцелуй, хотя таких уже было сотни. И с чужими, и с таким родным и настоящим. Никита чуть покусывает нижнюю губу мужчины, и тот, на мгновение отрываясь от поцелуя, тут же начинает новый; склоняет голову набок, наклоняется ближе, одной рукой под его рубашку лезет, а сам скользит языком по чужим дёснам и углубляет поцелуй. Сударь от прикосновений Димы чуть выгибается; его холодные руки скользят по разгореченному телу Никиты, создавая контраст. Ник теплыми пальцами поддевает край его футболки и касается спины, скользит к позвонкам — своей любимой части тела. Масленников мычит прямо в поцелуй, прикрывает глаза и сжимает бок Сударя сильнее, уже ниже, почти у бедер. Все, как в тумане — прикосновения, которых всегда так мало, поцелуи, спускающиеся все ниже, чудом оказывающаяся где-то далеко одежда, блуждающие вдоль чужого тела руки, уже знакомые, манящие изгибы, вздохи и стоны, ласкающие слух. Они забываются в друг друге, тонут, как в бескрайнем океане, и учатся под водой дышать, деля последний глоток кислорода на двоих. (Не в этом ли прелесть стать единым целым? Не в том ли смысл — собирая себя по кусочкам, найтись в ком-то другом?) Уже засыпая у Димы на плече, сквозь сон Сударь бормочет: — Ты знал, что сердца двоих близких людей действительно могут биться одинаково? — В унисон типа? — переспрашивает Масленников. — Ага. Может, у нас тоже. — Ник убирает голову с его плеча — Дима даже успевает расстроиться, — и укладывается на его груди; прислушивается к сердцебиению. Спустя пару минут он выдает: — У тебя, кстати, походу аритмия. — У тебя, походу, тоже? И, не смотря на все шутки, полночи Дима прислушивается к сердцебиению Сударя, сравнивая со своим. Совершенно не замечая, как начинает вдыхать и выдыхать синхронно со спящим.