Свобода не даром

Цюрих. Январь 2016       Кевин получил свободу. Относительную, разумеется. В сопровождении охраны он мог перемещаться по городу без Гилберта, пусть даже маршрут следовало оговаривать с ним заранее, — будто Кевин мог забрести куда-то не туда или встретиться по дороге не с теми людьми. Гилберт вносил корректировки, попутно выясняя, зачем ему понадобилось в ту или иную сторону.       — Тебе на самом деле важно, по какой улице я пройду? — фыркнул Кевин. — Или все это для того, чтобы я ни в коем случае не наведался на исповедь к пастору Дитеру? — очередной расспрос в кабинете вызвал только раздражение: не собирался он заводить никакие сомнительные дружбы.       — Не повторяй плачевную историю из Дилуэрта, — услышал Кевин. — Не ищи великанов там, где их нет.       Новая нотация? Ладно, он проглотит ее молча: не столько Дилуэрт, сколько Пфин все еще оставался живым напоминанием, когда следует прикусить язык.       — Мне всего лишь хочется знать, чем ты займешься, пока я буду занят, — убрав документы со стола в ящик, Гилберт поднял на него глаза. — Не хмурься.       — А ты… всегда работаешь так? Без выходных? — спросил Кевин, помедлив: разве он хмурился?       — По большей части да.       Верно, Гилберт предупреждал еще в Саут-Йоркшире: он будет наведываться не столь часто. Кевина Тайлера, запертого в пустующем особняке, такое положение вещей могло лишь радовать. Нынешний же Кевин больше не отличался тягой к аскетизму и одиночеству. Каждый вечер он терпеливо ждал, когда Гилберт закончит дела, и чаще всего не дожидался: тот освобождался за полночь, поднимался в спальню и просто ложился спать, не тревожа его сон.       В доме появился частый гость. Милтон, худощавый парень лет тридцати, не обращающий на присутствие Кевина ни малейшего внимания. Лондонский секретарь Гилберта появлялся на пороге не каждый день, лишь в том случае, если босс оставался дома. Здоровался с Кевином с суховатой вежливостью, если сталкивался с ним в коридорах, либо если оба присутствовали на обеде или ужине, и так же скупо прощался. О деловой стороне Гилберта Кевин по-прежнему не имел должного представления, и почему этот человек здесь, а сам Гилберт не укатил в Лондон, если накопились дела, — оставалось неясным.       Кевин же маялся от безделья. Упавшее с неба благословение не беспокоиться о том, на что жить, оборачивалось накатывающей апатией. Кевина будто вышвырнуло за борт. Занятие — стоило найти поскорее какое-нибудь. Чтение, конечно, это хорошо, но разве можно весь день сидеть за книгами? Гилберт накидал для него примерный план прогулок: парки, старинные кварталы, музеи, но едва ли и это спасало. Кевин ощущал себя дикарем и тупицей: что именно должно его восхитить или оставить хотя бы мало-мальски весомое впечатление? Понравился ему разве что ботанический сад. Кунстхаус, вопреки ожиданиям Гилберта, тоже не впечатлил. Кевин не понимал ни самих экспонатов, ни какой смысл в них заложен. Он старался на них смотреть, как тот учил, но разве можно вставить себе чужие глаза? В вопросах искусства он был безнадежен, и свербящее недовольство собой изо дня в день только нарастало: Гилберт завел в его лице домашнего питомца, образованием которого к тому же никто и не занимался.       — Тебя еще не достали мои манеры за столом? — Кевин напомнил о том, что у него должен появиться преподаватель по этикету. Или вопрос его воспитания уже утратил актуальность?       Гилберт чуть покачал головой:       — Побудь еще немного собой. Мало кто может себе это позволить.       И снова до Кевина не доходило. Собой — это кем? Да он уже напрочь отвык от самого себя! Он полностью отказался от своей жизни — ему, черт возьми, даже телефон не был нужен! И та, какую он вел сейчас, обескуражила бы любого, кто знал его в Штатах. Впрочем, стоило признать, планета не перестала вращаться, пока он находится вне соцсетей, — замедляло ее другое. Он будто застрял между двумя мирами, свой старый покинул, но вот приглашение в новый так и не пришло. Швейцария оказалась лишь перевалочным пунктом, и Кевин очень ждал того дня, когда они уедут из Цюриха, инстинктивно предчувствуя перемены: если они и случатся, то в Англии. В груди жгло желанием каким-то образом их приблизить. Но его, готового в приоткрывшуюся дверь колотить кулаками, почему-то оставили на пороге. Он ведь до сих пор не получил однозначного ответа, Лондон или какое другое место станет его следующим пристанищем. Оставалось надеяться, что хотя бы не Саут-Йоркшир.       — Я могу взять тебя в любую точку планеты, — шепнул Гилберт на ухо, когда Кевин завел разговор. — Но что ты можешь дать мне взамен?       Кевин не отнесся к вопросу серьезно: Гилберт с ним явно играл. Что ж, значит, следующий ход за ним — он прижался к Гилберту вплотную. И поцеловал, впервые после Церматта. Вечер в горах, когда он отхлестал себя ремнем, стал последним — с сексом, и теперь, в Цюрихе, Кевина поедала не только скука, но и желание физической близости. «Грех, совершенный всего однажды, к тому же с отвращением, мы повторим затем много раз, и уже с удовольствием», — Кевину вспомнилось эссе по окончании первого семестра — его блестящее сочинение на цитату Уайльда. Он сам выбрал тему — художественный образ был готов. Разумеется, речь шла о Томе. Сейчас он с трудом понимал, чем его однобокий, плоский опус на четыре страницы заслужил высокую оценку. Токсичные, едкие строчки, тезис за тезисом обнажали порок и людские грехопадения, — как Кевину думалось, заслуженно без поблажек, — на деле лишь демонстрировали его глупость. Его и ничью другую. К счастью, Том никогда не узнает — Кевин ни за что ему не скажет об идиотском эссе. И без этой ерунды было о чем сожалеть и за что извиниться. И, вероятно, не единожды.       Кевин осторожно перекатился на бок. Он уже давно не спал, да и ночь прошла бессонно — он постоянно ворочался и просыпался. Гилберт, напротив, устало завалившись в кровать ближе к часу, спал как убитый и, похоже, что просыпаться пока и не намеревался, хотя рассвет остался давно позади. Может, хотя бы сегодня, хотя бы пятничный вечер он не станет тратить на работу? Кевин, честно сказать, на это сильно надеялся. А что касалось наступившего утра, раз уж оба они все еще в постели… не было ничего проще, чем к Гилберту прикоснуться. Приласкать его плоть — пока он еще не очнулся ото сна, и, разбудив, отдаться. Или, скорее, навязаться — пусть так. Пусть даже это будет быстрый секс — подойдет и такой. Точнее, подойдет хоть какой. Неважно. Слишком долго не было никакого.       Об аморальности намерений Кевин уже и не задумывался. Тот же пастор Дитер не слишком-то себя ограничивает: осуждая плотскую связь своего мецената, он преспокойно продолжит вести с ним бизнес и изо дня в день брать его деньги. Так почему останавливать себя должен он, Кевин? В отличие от пастора, он не клялся идти путем праведным и служить господу каждым деянием своим.       Рука скользнула по нагретому под одеялом боку. От близости теплого тела у Кевина встал почти сразу. Может, и сам грех не столь уж греховен? И не все ли равно всевышнему, в какие дырки долбится Кевин Тайлер? Дела поважнее — разве нет у него таких? Голод, войны, эпидемии, например? Да даже тот же самый футбол: все интереснее, чем заглядывать в постель. Хотя нет, чем постель не интереснее… Кевин переместил ладонь Гилберту на грудь. Провел по коротким, густым волоскам и спустился ниже — на животе таких почти не было. Гилберт разлепил губы, облизнул их, но окончательно так и не проснулся; Кевин продолжил свое занятие, почти что исследовательское. Он трахался с этим мужиком, начиная с осени, но прежде и не смотрел на его тело, во всяком случае, с должным вниманием. Это была правда: чаще всего Кевин намеренно отворачивался или и вовсе закрывал глаза. Похоже, что и в Церматте, раз ему до сих пор казалось, что вокруг пупка у Гилберта не было поросли. Нет, волоски росли и там, и чем ближе к паху, тем гуще. Сейчас Кевину даже понравилось ощущение под пальцами шелковистых нитей. Если трогать их едва ли, касаться только подушечками, становилось щекотно и приятно.       Гилберт наконец отреагировал, вытянул из-под одеяла локти и потянулся. Кевину пришлось увернуться: один из них почти достал до виска.       — Аккуратнее никак? — протянул он, впрочем, не особо-то беспокоясь о том, чтобы отодвинуться. У него были иные заботы: Кевин откинул одеяло и вжался стояком в горячее бедро.       У Гилберта тоже стоял. Ладно, почти — но отступать Кевин не был намерен. Не в этот раз. Семь суток! Целую неделю его развращенное в Церматте тело сидело на диете, смысла которой Кевин не мог понять при всем желании. Дела делами, но как насчет выкроить четверть часа и сбросить напряжение? Теперь ему не оставалось ничего, кроме как взять под контроль хотя бы эту четверть часа — хотя бы этого утра. Гилберт изогнул губы в подобии улыбки — слабой и ленивой. Он откинул ногой одеяло, обнажая себя окончательно, вот только глаза снова сонно зажмурились. Кевин взялся за отозвавшуюся ему плоть — членом Гилберт соображал явно быстрее.       — Доброе утро, — шепнул Кевин.       Гилберт ничего не ответил, а Кевин просто сполз вниз по простыне — или, скорее, по телу Гилберта. Давай же, просыпайся! Давай трахаться — ты ведь так любишь это делать!       Кевин взял в рот, но едва ли хоть на треть — он посасывал одну лишь головку. Он не собирался будить полноценным минетом. Гилберт поднял голову и снова уронил ее на подушку. Ладонь упала Кевину на плечо, следом скользнула в волосы. Потянула вниз и немного вбок: возьми глубже, — но Кевин не послушался. Потом. Может быть. Не отводя от Гилберта взгляда, он снова провел членом по своим губам, высунул язык и постучал по нему стволом — Гилберту понравится. Понравится же? Еще как. Тот схватился за яйца, согнул колени и развел их, пережимая себе у корня. Пробудившееся желание уже меняло его расслабленное лицо. Головка тоже блеснула смазкой — двумя каплями. Крупными и тягучими — Кевин поддел одну пальцем. Прозрачная нитка потянулась за его ногтем. Казалось, ее бы получилось намотать и себе на руку, до того липкой и вязкой она была. Кевин очертил пальцем в воздухе петлю. Нитка натянулась и разорвалась.       — Выглядит странно, — снова шепнул Кевин.       — Это из-за тебя, — ответил Гилберт.       А Кевин снова взял на язык. Ни испуга, ни смятения — ничего такого он не почувствовал, когда Гилберт коснулся его входа, — лишь предвкушение: скорее бы… скорее. Гилберт потянул его за мошонку — Кевин прополз вверх по простыне. Он не освободил рот, наоборот, брал глубже и глубже, раз за разом тыкаясь носом в темные волоски. И отпрянул лишь тогда, когда пальцы, прохладные от слюны, наконец, его заполнили. Кевин закусил губы. Жар, копившийся внизу живота, хлынул по всему телу. Он даже не решился снова сосать, только облизнул две выпуклые венки — горло перестало слушаться. Кевину хотелось дышать, длинно и глубоко, а еще громко стонать и вовремя сглатывать набегающую под язык слюну, иначе бы та текла по подбородку.       Гилберт вел себя так, словно ему и самому требовалось взять паузу. Он прекращал ласки резко и внезапно, замирал, а когда начинал снова, то очень скоро останавливался. Кевин, уложив голову ему на грудь, то оттопыривал задницу навстречу пальцам, то, наоборот, увиливал, чтобы потереться набухшим членом о простынь, о Гилберта, плевать обо что — куда попадет.       Щетина. Из-за нее чесались губы, но Кевин поймал себя на том, так ему тоже нравится. Или даже больше — аж яйца поджимались. Пошло все к черту! Кевин перехватил Гилберта за запястье и просто вынул из себя его руку. Да, пусть катится все к дьяволу — он хотел большего. И не медлил. Сел сначала на пятки, а затем просто перекинул через Гилберта колено, опускаясь бедрами на его пах.       Кевин взял ладонями сразу оба ствола, ожидая, пока Гилберт, перекатившись под ним на бок, достанет из тумбочки смазку. Кевин ее тут же забрал. Вылил из тюбика ему на член и размазал у себя меж ягодиц. Кевин уже обращал внимание, как у Гилберта краснела мошонка. Не всегда — лишь когда его возбуждение становилось особенно сильным. Сейчас оно было именно таким, с закатившимися глазами и алыми яйцами. Наверное, такими же пятнами пылала шея и у самого Кевина. Он направил в себя тугую головку. Принять член без помощи не получалось — чертова неделя перерыва! Кевин уперся коленями в матрас, пытаясь насаживаться на ствол короткими, равномерными движениями. Гилберт не помогал, но и не мешал, — просто наблюдал за ним из-под полуприкрытых черных ресниц. Наконец, его нутро поддалось, головка преодолела упрямый ободок. Кевин поморщился.       — Больно? — темные брови приподнялись, проявив на лбу две бороздки. Одна из них была глубже, вторая едва ли заметна — за ночь успела разгладиться.       Кевин мотнул головой.       — Тогда почему ты на меня смотришь так? — Гилберт взял его за плечи и на этот раз он толкнулся сам.       Как? Бедра Кевина устремились вниз. Как на тебя еще смотреть? Он снова приподнялся — чтобы в нем почти ничего не осталось, зато опустился резче и смелее, настраиваясь на свой ритм. Разве все это не ты? Разве кто-то другой приучил желать подобное? Не ты ли выдернул простого парня из того понятного, элементарного мира, где грех — это грех, а добродетель не вызовет и сомнения? Кевин отвел глаза.       Уже через минуту, держась на вытянутых руках, он постанывал без остановки; вопросы закончились. Кевин плавился — в каждом колебании бедер, даже слабом их покачивании, в каждом сокращении мышц. Те зажимали распирающую плоть жадно и туго. Его колени разъехались — наверное, он сам ставил их все шире и шире, позволяя заполнять себя до предела, — простыня-то не была скользкой.       Нижнюю губу запекло: Кевин вонзил в нее зубы. Удовольствие прошило его новой вспышкой, режущей и острой, Гилберт приласкал его член. Прерывистый выдох из груди — Кевин запрокинул голову. Просто чувствуй. Без вины. Без стыда. Кевин выучил этот урок. Он выпрямил спину. Он хотел таких вспышек больше — целый каскад! Его бедра, наконец, взяли то, чего ждали неделю.       Его не хватило надолго — устали ноги. Кевин опустил глаза на свой крепко зажатый ствол. Затем лег на Гилберта ребрами — перевести дыхание, оно тоже сбилось. Чужое сердце стучало быстро и громко. Или, может, это лихорадка собственного? На лбу Гилберта, покрытом испариной, собралась капля. Кевин подцепил ее пальцем. Какая она на вкус? Кевин думал, что будет соленая. Нет. Лишь немного терпкое на языке послевкусие, но новый поцелуй убрал и его.       Когда он выдохся совсем, Гилберт перевернул его на спину. Кевин схватился за него, чем только мог — сжимая ему бока, плечи, шею. Гилберт двигался в него частыми ритмичными толчками. Кевин не слышал его стонов, свои заглушали все — пока не раздался глухой и хриплый, как от боли, какую невозможно сдержать. Наверное, именно этот звук Кевина и замкнул: оргазм скрутил его в ничтожную секунду. Кевин замер, вскрикнул: «Боже!», — и следом какое-то ругательство. Больше он ничего не помнил. Разве что как долго еще сжимал Гилберту спину, не позволяя тому отстраниться.       Их совместное утро закончилось, как только Гилберт из него вышел, — Кевин даже завтракал один. Когда к обеду в доме появился Милтон, стало ясно, что хозяин вернется до наступления темноты: похоже, все же решил не занимать работой выходные. Кевин был готов скрестить пальцы, чтобы его затеплившаяся надежда оправдалась. Ему было мало утра, он не насытился. Его невысказанную молитву услышали: Гилберт освободился к восьми, отпустил секретаря до понедельника и предложил Кевину проветриться. Несмотря на накрапывающий дождик, Кевин согласился. И не пожалел: от прогулки он получал самое настоящее удовольствие, хотя за минувшие дни уже успел обойти Альтштадт вдоль и поперек, да и сам маршрут был известен — точь-в-точь, что и в первый вечер в Цюрихе. Впрочем, все это было неважно: присутствие Гилберта наполняло исхоженные городские тропы чем-то новым. Чем именно? Да ничем особенным — просто разговорами, счищавшими с Кевина налет собственной никчемности. Он мог нести всякую ерунду, глуповато шутить или отвечать невпопад, даже его куцые впечатления о музее Кунстхаус не вызвали ни единой насмешки или неодобрения: Гилберт просто сказал сходить туда еще. В воскресенье и на этот раз вдвоем.       Кевин смахнул мелкую дождевую россыпь с рукава пальто. Да, рядом с ним он мог быть самим собой, как этого и хотел сам Гилберт, — быть без притворства. Хотя кое-что Кевин все же утаил. Просто не стал озвучивать — свой визит в церковь два дня назад. Ту самую, где пастор Дитер вел службы. Впрочем, Гилберт ведь и так знает — как он может не знать? Кевин был уверен, о его перемещениях докладывают самым подробным образом. К тому же он не нарушил никаких правил: специально выбрал время, отведенное туристам, чтобы не встретить ни самого Юлиуса Дитера, ни кого бы то еще из служителей. Просто хотелось помолиться и обратиться к господу в доме его — не станет же Гилберт ему это запрещать! Однако успокоения Кевин так и не нашел. Не то чтобы он почувствовал себя в священных стенах лишним — тем, кому не найдется места, — само место показалось пустым и ненастоящим. Словно кукольный домик: как будто человеческий, но на деле не более чем игрушка.       — Утром можем посетить мессу, — Гилберт продолжил планировать выходные.       — Не вижу смысла.       — Неужели надоело?       — Ничуть, — солгал Кевин. — Но лучше оставим больше времени на Кунстхаус. Наверняка там найдется картина, о которой мне будет интересно послушать.       — И не одна, — Гилберт явно был в этом уверен.       В свете гирлянд и кое-где еще не убранных рождественских елок улица Напфгассе очаровала Кевина так, как чаруют детей волшебные сказки — только и слушай с открытым ртом. В его случае — смотри во все глаза, чем Кевин и занимался, завороженно озираясь по сторонам.       Первый этаж четырехэтажного дома, ничем не выделявшегося среди соседних, занимала кондитерская и, судя по вывеске, основали ее еще в девятнадцатом веке. Наверное, Кевин бы не обратил никакого внимания ни на яркие широкие окна, ни на пестроту прилавков за ними, если бы не невероятный, головокружительный запах ванили от самых дверей — у него засосало под ложечкой. Он не был голоден, но чашка горячего шоколада для озябшего пешехода становится едва ли не самым желанным искушением. Тем более, если уж точно знать, какой именно варят здесь, в Цюрихе, — не сравнить со Штатами.       Кевин остановился перед окном. Чего там внутри только не было — всевозможные десерты и сладости: крендели, фруктовые корзинки со сливками и без, кексы, покрытые глазурью и сахарной пудрой, пряники и даже целые торты, высокие и нарядные, как на праздник.       — Это вкусно? — спросил он.       — В детстве я мечтал здесь жить, — ответил Гилберт.       Кевин улыбнулся. Если бы его привели сюда ребенком, пришлось вытягивать обратно за уши: он бы тоже захотел здесь остаться.       — Угости меня, — Кевин обернулся.       Гилберт открыл перед ним дверь. Кофе, какао и выпечка — от запахов и правда кружилась голова! Кевин занял столик, а Гилберт направился к прилавку — выбрать для него свой любимый десерт — именно так Кевин и попросил.       Кевин снял шапку и шарф — в зале было тепло и уютно. Его еще немного потряхивало, правда, промозглая погода была ни при чем. Стоя у витрины, Кевин вдруг подумал о том, что хотел бы попробовать не только любимый десерт Гилберта: кажется, он был готов попробовать большее. Он не сказал это вслух, в таком безумии он боялся признаться даже сам себе. Мысли крутились не лишь вокруг тех странных, все еще пугающих Кевина сексуальных практик, в какие Гилберт его постепенно втягивал. Кажется, дела шли еще хуже.