Свобода не даром

      Похоть плавила кровь.       — Подними руки, — сказал Гилберт.       Чертов Робер с торопливым вылетом, чертов ресторан. Не стоило тянуть до дома: в туалете или даже в машине Кевин не посмел бы отказать. Одежда, пока только водолазка, устремилась прочь. Брендон до него добрался. Наконец-то. Спасенная гордость мальчишки, кому оно нужно? От собственного великодушия чуть яйца не лопались, а тот, похоже, и не догадывался, какой участи избежал, и снова пытался ускользнуть.       — Надо отлить, — Кевин сделал к двери шаг. Дальше не вышло, Брендон толкнул его обратно к стене: терпение не та вещь, что не имеет границ.       Кожа. Бархатистая. Горячая. Волнующая. Ткань полезла по плечам. Можно было бы остановиться, бросив ее где-то на шее, но Брендон натянул ее Кевину на лицо. Он не имитировал укус, как это можно делать, едва ли зажав сосок в зубах, — сделал это по-настоящему. Тише. Ладонь накрыла пискнувший рот: всего лишь ничтожная плата за воздержание. Брендон втянул носом воздух. Подмышки Кевина были сухими, но запах все равно чувствовался. Брендон прикрыл глаза. Он дразнил Брендона весь вечер, но теперь можно не ловить жалкие отголоски: он окутывал коконом. Или второй кожей. Волнующей. Бархатистой. Горячей. Наконец-то. Ладонь Брендона остановилась на вздутом животике, чуть ниже пупка: терпи, Кевин, теперь твоя очередь.       — И только посмей сделать это мне в рот, — предупредил он, споро занявшись его штанами.       Если бы Кевин посмотрел вниз, то сквозь тонкую вязку увидел бы всего лишь силуэт. Но и сквозь ткань проглядеть было немыслимо: когда тот опустится на колени. Что случится быстрее? Разглядит Кевин или почувствует? Брендон приблизил лицо к его паху; сам он не упускал ни мгновения, когда его рот ласкал ему плоть.       Брендон прошелся языком — пока еще по белью. Отвратительное ощущение сухой тряпки — то еще удовольствие, но прямо сейчас естественное желание остановиться вытеснялось иным. Брендон не прекратил. Наоборот, он сделал это снова — еще и еще, пока ткань не стала тверже. Они были в равном положении, никто из них не видел, как набухало у Брендона под языком, как покраснев, чуть высунулась еще спрятанная головка, а затем отозвалась, затребовав свободы. Резинка на белье сползла вниз.       Неестественное вытесняет нормальное — не об этом ли Кевин думал, упираясь голым задом в стену? Когда скользнул членом в горячее горло? Зависшие в воздухе кисти сцепились в замок, опустить их он так и не решился. Под его тихий стон Брендон взял до конца. Отстранился и снова наделся на всю длину, превращая это движение в череду непрерывных действий. Ему показалось, они встретились глазами: Кевин за ним как будто наблюдал. Секундой позже Брендон подавился: во рту растеклось терпким.       Со спущенными штанами Кевин ввалился в примыкающую дверь. Щелкнул замок. Свитер, торопливо сунутый ему в руки, Брендон отбросил на спинку кресла. Ослабил ворот рубашки и сразу же избавился от галстука. Его всегда заводили запахи любовников, возбуждало носить их на себе, но он не помнил, чтобы прежние ощущались столь же остро и ярко. Брендон поднес руки к лицу. Даже Том пах слабее — сравнение по генетической идентичности казалось вполне резонным. И в то же время бессмысленным: Брендона всегда удивляло, как быстро выветривался Том. Частички же Кевина напоминали волоски защищающейся крапивы: только дотронься. Но не только запах — даже его вязкая сперма, та тоже долго не растворялась на языке и совсем не заглушалась слюной, лишь зубной пастой — Брендон успел в этом убедиться еще до Церматта. В Церматте он убедился в другом: все это в Кевине ему очень нравилось.       Он отпустил его только справить нужду — никакого душа, но в ванной все равно зашумела вода. Брендон покосился на дверь: крапива жгла огнем. Да, он по-прежнему мог отключаться и уходить в работу с головой, мог не дотрагиваться до Кевина неделю и даже не вспоминать о сексе с ним, но когда момент наступал… объяснить дальше было сложно. Разящее до безобразия ванилью, их совокупление напоминало, скорее, те самые пирожные из кондитерской на улице Напфгассе: приносят быструю сытость и следом лютый голод. Завтра. Завтра. Ладно, завтра уж точно. Он сделает, наконец, все по-настоящему. А потом он видел ее, случайную улыбку на чаще настороженном лице, — что могло быть более настоящим? Смелая и наглая, будто секущая розга. Слишком редкая, чтобы нарочно ее спугнуть. Гилберт расстегнул манжеты. Выпороть Кевина розгой — давняя мысль обдала душным жаром, но и сегодня розгу держала вовсе не его рука. Может быть, завтра.       Все-таки на волшебников не держат зла: даже с мокрыми взлохмаченными волосами Кевин выглядел, будто вот-вот начнутся съемки на модный глянец. Прежде порой смешно, иногда нелепо, от всего этого не осталось ни следа: Робер был мастером. Не портила вид даже легкая сутулость.       — Смотришь так, будто записал меня в утопленники, — Кевин переступил с ноги на ногу, позволяя себе новое бесстыдство: укрыть свою наготу. Полотенце торопливо закрутилось на бедрах.       — Я запрещаю тебе закрываться в ванной, — все еще одетый, Брендон сел на разобранную кровать.       — Да, вышло долго, — Кевин и не стал перечить. И вот он уже улыбнулся той самой улыбкой, осторожной поначалу и примирительной в итоге. Брендон затаил дыхание: какое же нахальство надеяться на то, что она сработает.       — Убери немедленно, — он указал взглядом на полотенце.       Послушное, оно упало на пол. Любовник все больше походил на любовника. Покорный, смиренный, каким ему и следовало быть. И никакие алеющие щеки не смогли бы убедить Брендона в обратном. Что это? Снова стыд? Брендон не верил. Отзывчивый, жадный до ласк — разве Кевин не стал таким? Именно таким и стал: в их постель еще ни разу не приходили холода. И этот вечер не станет исключением: напрасно Кевин намывался, вспотеет еще не раз.       — Комод. Верхний ящик, — Брендон туго сглотнул. Под языком скопилась слюна.       Что там? Кевин не спрашивал, просто шагнул и потянул за ручку. Немного опасливо, но больше — с любопытством. У Брендона перехватило дыхание. Жаль, он не видел лица, — многое упустил, — если даже спина, выпрямившись, как по команде, оказалась столь красноречива. На плоской, обтянутой бархатом подушечке Кевина ждало то, что должно было напомнить бусы — две полоски с шариками разных размеров. Бусины на второй не столь отличались друг от друга, зато имели алмазную форму — с узким основанием и расширением кверху.       — Что ты знаешь об игрушках?       Кевин мотнул головой: ничего, — продолжив тщательно рассматривать обе. Предназначение увиденного яснее некуда: это должно оказаться в нем.       — Какую взять? Обе? — спросил он, погодя.       — Любую. Выбор за тобой.       — Это больно?       Брендон уже слышал эти интонации, один в один, правда, от Кевина такие звучали впервые. Бесцветная легкость в голосе, почти равнодушие. Наверное, Андерсон все это время и видел его таким — оттиском покойного брата. Но Брендон не был Дугласом, чтобы позволить себя сбить с толку. Когда Томас напускал на себя подобное безразличие? Ни разу. Показным был как раз таки его интерес, но шила в мешке не утаить, правда, Кевин?       — Ничего из того, что бы ты не захотел повторить, — Брендон наконец ответил.       Том ему верил. Всегда. Но Кевин и здесь был весь наоборот. Слова? К черту слова. Проверить и удостовериться — что-то же должно выдать лжеца? Кевин развернулся к нему всей своей нагой юностью.       — Будешь и дальше так пялиться, — глухо проговорил Брендон, поедая увиденное глазами, — мне не останется ничего, как взять эту подушку… да-да, вон ту, ближнюю, ты абсолютно прав, — взгляд Кевина метнулся на изголовье кровати. — Снять с нее наволочку и надеть на твою недоверчивую голову.       Что это — вздох облегчения? Попытка себя приободрить или же просто звук — всего лишь не уплотнять тишину? Нет, просто Кевин не сдержал улыбку: подобная угроза могла только насмешить. Бусы он выбрал наугад — просто вытащил из ящика не глядя.       — Иди ко мне, — выдохнул Брендон уже без тени шутливости.       Тюбик смазки лежал под рукой, но он не торопился. Он уже укладывал Кевина себе на колени, когда шлепал, это не было в новинку, но Брендон огладил округлые ягодицы с притихшим, затаенным восторгом. Как давно этого не делал — память вырисовывала забытое. Разумеется, Том не был последним, с кем Брендон использовал игрушки, но с появлением Кевина все остановилось.       Горячий душ распарил кожу — настоящий шелковистый бархат под ладонью — как такие не отхлестать? Но Брендон всего лишь раздвинул две половинки: может быть, завтра. Смазка залила вход. Кевин сомкнулся туже, пришлось втиснуть в него палец: прохладные капли, наконец, просочились внутрь. Том тоже не переносил холод — от льда пришлось и вовсе отказаться. Брендону оставалось только надеяться, что теперь ему повезет больше.       Первые две бусины погрузились внутрь. Совсем крохотные, легко и быстро. Третья чуть шире в диаметре, но все еще меньше фаланги пальца. Четвертая — вот это другое дело: Кевин точно ее почувствует. Ее Брендон ввел иначе, короткими круговыми движениями. Палец растер остатки геля по нежным краям. Те уже стали ярче и розовее. Добавлять смазку Брендон не стал — от череды натяжений ободок начнет жечь, но зато когда под ласками придет облегчение, Кевин расценит эту жестокость иначе. Тем более, что действовал Брендон аккуратно, словно имел дело вовсе не с живой плотью — хрупким оригами: одна неосторожность и все сломается.       Кевин лежал, не шевелясь, замерший, покорный, и только глухо постанывал, когда его тело принимало еще. Каждый новый шарик подталкивал уже вошедшие глубже и надавливал на простату — еще сильнее. Член Кевина, такой блестящий, словно его окунули в масло, лежал у Брендона на ноге, и даже от мимолетных к нему касаний Кевина начинало трясти. Когда дрожь перерастала в неконтролируемые, непрерывные конвульсии, Брендон останавливался и успокаивающе гладил по влажному затылку.       Принять последние бусины, самые крупные, Кевина пришлось все же заставлять, они вошли туже всех. Когда снаружи осталось только кольцо, Кевин всхлипнул как-то жалостливо: его спина вовсю сверкала мелкой россыпью пота. Боже! Сколь же бессмысленно, преступно много времени потрачено на душ, вежливость и терпение — на всю подобную чушь! От нарастающего напряжения в паху Брендон стиснул зубы. Возможно, что и сегодня не стоило подходить к этой черте, и прямо сейчас у Кевина следовало спросить, как он, но Брендон молчал. Да, он перегибал: не о боли речь, но наслаждение тоже бывает мучительным. Перед тем как начать, у Кевина должно было появиться стоп-слово, Брендон это прекрасно знал. Но рассудил иначе: не хотел он слышать никаких стоп-слов. Они и так нарушили уже десятки правил, одним больше — мир не рухнет: тем более, что ничего опасного или травмирующего с Кевином не случится. А слова… Слова — это власть, и право на такие, как и на доверие, придется заработать. И еще долго учиться после, как пользоваться всем этим правильно: пока что Кевин умел лишь спекулировать страхом или что хуже — чертовой дюжиной своих комплексов.       Ладонь Брендона легла ему на поясницу: первая из бусин ждала где-то здесь. Впустил бы ее Кевин так глубоко, имея право на решение? Губы влипли во влажную лопатку. Нет. Вот поэтому Брендон и оставил власть себе.       Полоска внутри не была жесткой, чтобы в движении причинить дискомфорт. Скорее, она назойливо дразнила, но непривыкшего к подобному пугало и это: Кевин перелег на кровать медленно и осторожно. Брендон не дал ему отползти далеко: нащупав на простыне тюбик, вернул головой себе на бедро. Щелкнула крышка. Этого не требовалось технически, отсасывал Кевин и по слюне, но Брендону до одури захотелось измазать эти искусанные, припухшие губы — пусть мерцают пороком.       — Окажи мне услугу, — прошептал Брендон, освободив налитую плоть от белья.       Тяжелый член упал Кевину на язык. Гилберт надавил и на шею. Зачем тебе власть, Кевин? Одна неосторожность — и все сломается.       Губы заскользили по стволу — еще не слишком умелые, но именно они все чаще будили в Брендоне желание распробовать их на вкус. Горячие. Живые. Сладкие. Брендон зажмурился. Не то чтобы это было дежавю, но однажды, точно такие же, забрала у него смерть — себе на потеху. Иссохшие и посиневшие — от одних лишь воспоминаний желание схлынет. Но, кажется, Брендон и сам оказался весь наоборот. Его возбуждение даже не утихло. Наоборот, острое и жгучее, оно созрело столь быстро, как по мгновенному щелчку, и теперь яростно требовало выхода.        Сверкающий гель, давно растаявший на губах, вылез за контур и растекся у Кевина по лицу, но Брендон даже не всмотрелся в его красоту. Он просто потянул за резиновую петлю, вынимая шарик за шариком, уже и не вслушиваясь в то, что Кевин проделывал ртом. Он жаждал иного. Уложить его лицом вниз и отодрать так жестко, насколько хватит сил. Чтобы раз и навсегда уяснил, кто здесь имеет право на решения.       Растянутый, подготовленный зад принял его без сопротивления. А раз промедления не требовалось, Брендон начал сразу в темп. Так, чтобы Кевин стонал сразу в голос, а еще лучше — кричал: длинно, громко и протяжно, сокращаясь на его стволе и бросив любые попытки быть хоть немного тише. Он остановился перевести дыхание, давая недолгую передышку и Кевину. Уронив голову, тот сомкнул дрожащие ладони в замок. Во время одной такой, не начатой, молитвы в него брызнула сперма.       Несколько секунд после Брендон еще упирался лбом ему в спину. Затем встал с постели. Рубашка липла к телу, ее хотелось поскорее снять. С порога в ванную в Кевина полетело полотенце.       — Вытрись, — бросил Брендон перед тем, как закрыть дверь. — Я скоро.

***

      Понимание искусства — это как чувство юмора. Нет его — даже груда пояснений не заставит тебя смеяться. Кевин прочитал этот вздор в одной из подсунутых ему книжек: что если человеку просто неинтересно? Но сегодня, кажется, он ухватил смысл. Тот же музей, те же картины, и он ведь был здесь совсем недавно, но, как иначе, если не с повязкой на глазах? Вон там два ягуара, например, — как он их не заметил? Сейчас Кевин не мог отвести от них взгляд. Невероятные просто, совсем как живые. Но поражала вовсе не реалистичность шкур: было в них что-то совсем человеческое. Хищник взрослее, вероятно, спал; во всяком случае, болезненно он не выглядел. Второй был поменьше, еще детеныш, околачивался вокруг, ощерившись — вот-вот готовый впиться зубами в любого, кто осмелится нарушить их семейный покой.       — У тебя есть такие? — спросил Кевин. Он хотел добавить вопросу тон шутливости, но смешок затух на полпути. А вдруг на самом деле есть? Живут себе в каком-нибудь загородном особняке и в ожидании хозяина точно так же отпугивают нерадивых чужаков?       Гилберт качнул головой.       — Нет.       — Разве богачи, вроде тебя, таких не заводят?       — Я не держу ягуаров, Кевин.       — Львы?       — Тоже нет.       — Хотя бы обезьяны? Не может быть, чтобы не было никого.       Гилберт не стал отвечать. Просто встал у него за спиной, вместе рассматривая ягуаров еще некоторое время, затем негромко предложил:       — Уделим внимание другим работам?       Кевин кивнул: другим так другим.       На подходе в примыкающий зал Гилберт поинтересовался:       — Причина во вчерашнем?       — Ты о чем?       — Ты на взводе. Сам не в себе.       — Глупости, — фыркнул Кевин, сунув руки в карманы штанов. Сегодня почему-то мерзли ладони.       — Я так не думаю. Знаешь, я хотел обсудить то, что мы сделали, но ты уснул. Не стал тебя будить.       — Очень вежливо с твоей стороны, спасибо, — коротко улыбнувшись, Кевин зашагал быстрее, но далеко вперед не ушел. — «Сон в летнюю ночь»? — он остановился перед новой картиной. Ее он тоже не заметил в прошлый раз.       Гилберт кивнул:       — Только не спрашивай, не держу ли я ослов.       Кевин и не собирался. Он вообще не хотел продолжать глупый разговор.       Гилберт прав: он был на взводе, и визит в Кунстхаус не помог ничем. Не отвлекла ни сама выставка, ни спокойствие залов не принесло умиротворения. Напротив, Кевин нервничал все сильнее и просто не находил себе места. Почему здесь, черт возьми, так тихо? Эй, люди, сегодня же выходной, забыли? В почтенном молчании, блуждающие от одной рамы к другой, они вызвали только злость. Наслаждаетесь тишиной? А вот в голове Кевина гнездился несмолкаемый рой, и никакие вчерашние девять шариков в его заднице не были тому причиной. Абсурд и бессмыслица — вот что было. Похититель знакомит похищенного с племянницей — что за новое развлечение такое? Разве не мог Гилберт отужинать с девчонкой сам? Семейное дело: какое отношение к этому имел он, Кевин не понимал.       — Мне обязательно присутствовать на ужине? — поинтересовался он на обратной дороге. До ужина оставалось пара часов.       — У тебя какие-то иные планы?       — Голова болит.       Гилберт, сидевший рядом на заднем сидении, прошелся по нему оценивающим взглядом, будто это ему было по силам — провести диагностику на глаз. И не поверил ни слову.       — Вчера ты был не против. Что изменилось?       Его вопрос Кевин пропустил. Вернувшись в дом, он снова попытался увильнуть: он совсем не был настроен на новых людей, — но Гилберт пресек его попытки. На этот раз окончательно, демонстративно указав на ремень: ему надоело спорить. Если Кевину есть что сказать — что-то аргументированное и хоть немного осмысленное, что ж, он выслушает. Любые иные отговорки ему стоит придержать при себе и сберечь время обоим.       — То есть ты отлупишь меня за то, что я не голоден? — протянул Кевин удивленно.       — Не сомневайся.       Признаться, он не особенно поверил в обещанное, но что на самом деле у этого человека в голове, Кевин не знал. Некоторые вещи он перестал понимать. Некоторые? Да это он себя пожалел! Перестал он понимать многое. Почти все, если уж начистоту. Еще полгода назад у него был ответ на любой вопрос. На любой, какой ни спроси! Но его жизнь перевернулась с ног на голову, и в этой новой, незнакомой, он остался без навигатора. Не находились ответы даже на самое элементарное — с каждым днем он становился все глупее. Вчера его трахали, не озаботившись снять дорогую одежду, — не слишком-то похоже на страсть. А на что тогда похоже? Кевин задумался, но без толку: много бы он знал о страсти, чтобы обо всем таком рассуждать. Но Гилберт-то знал? Куда делись все эти другие, кого он трахал в одежде? Или без нее — неважно. Или важно? «Что ты хочешь от него, Кевин?» — вопрос на миллион, если не больше. Но кто заплатит хоть цент, когда ответ уже известен? Кевин много чего хотел, стоило только осмелиться на признание. Есть дорогую еду. Носить дорогую одежду. Жить в домах, похожих на музей. Кататься в Церматт. И в Лондон. И много куда еще. И машину. Да, он хотел машину, тоже дорогую. Он входил во вкус — ну и что? — кому не понравится такая жизнь? А вот та помойка, в какой он жил прежде и какую лишь по незнанию принимал за сносное существование, заслуживала самого искреннего презрения. Такое объяснение, простое и понятное, Кевина вполне устраивало. Вот только было бы с ним все так легко… Кевин и сам не понимал, как все перечисленное уживалось с его желанием вернуть себе свободу? Разве мог он по собственной воле продолжить все это — с мужчиной? Секс? Совместные дни и вечера? Музеи и путешествия? Смог бы? Впрочем, никто выбора ему и не давал, чтобы сейчас об этом рассуждать. Но а если выбора не было, чем этот человек платил за его несвободу? Почему не дарит подарки? Крестик не в счет, хотя и он наверняка стоит целое состояние. Разве не заслужил он то, что получают содержанки? Разве так у богачей не принято? Или принято, но для кого-то другого — вовсе не для таких, как он? Кевин снова ничего не понимал. Ничего. Даже то, какую одежду следует носить по какому случаю. Проклятье.       — Что надеть? — Кевин перегнулся через перила. Он уже практически дошел по ступенькам до второго этажа.       — Рубашка и брюки подойдут.       — Галстук? — выкрикнул он. Гораздо громче, чем это требовалось. Всего лишь ужин, а он должен вырядиться, будто на выпускной вечер!       Гилберт поднял на него голову: он не глухой:       — Обстановка неформальная, — ровно ответил он. — Только, если тебе хочется.       Кевин кивнул. Не захотелось.       Ив Гилберт пришла к шести, и через четверть часа они уже разместились в столовой. Поданная еда мало чем отличалась от той, что подавали им двоим — действительно ничего торжественного или выходящего за рамки обычного, разве что вино оказалось легче и добавилось два салата, видимо, на вкус гостьи. Гостьи? Кевин поспешил себя поправить. Гостем здесь был он, но никак не эта девочка с лавандовыми волосами. В висках стало тяжелее: никакого притворства на этот раз, голова действительно разболелась.       Как выяснилось, отдыхали они практически в одном месте — Альпы, только Ив каталась во французской их части. Все еще взбудораженная поездкой, она болтала без умолку, правда, охотнее делилась впечатлениями о самом путешествии, нежели с кем и как проводила время, и даже ни разу не вспомнила о своем бойфренде, или кем там ей приходился сокурсник. Она вообще избегала любых вопросов, что могли касаться интимной жизни кого бы то из присутствующих. Не спрашивала, где они познакомились или что-то из этого. Темы поднимались исключительно нейтральные и приятные: красивые места, интересные города. Кевину было что сказать, но он, по большей части, все равно отмалчивался. Он так и не понял Ив Гилберт, каким человеком она была. Ясным было лишь то, что манеры и воспитание она получила отменные — никаких неудобных вопросов или излишне любопытствующих взглядов в его сторону. То и дело она поглядывала на Кевина, ладно — довольно часто, но выглядело это так, будто знала она его долгими годами, и они просто давно не виделись. Хотя время от времени в ее глазах все же читалось недоумение, особенно когда Кевин брал в руки приборы, но она тут же закрывала все это улыбкой. В конце концов, Кевин отложил чертову вилку в сторону.       Он тоже поглядывал на Ив Гилберт. Красивая. Раскованная. Веселая. Но Кевин не мог избавиться от ощущения, что на него смотрит тот самый детеныш ягуара — с сегодняшней картины. Были ли острые зубы юной Гилберт лишь разыгравшимся воображением или все-таки предчувствием, Кевин не желал обманываться: каким бы грешником ни был Гилберт, порицание заслужит именно он. Гилберт снова был прав, говоря о косых взглядах: все они будут обращены к парню из ниоткуда. Брендона Гилберта в этом городе знали, его семья десятилетиями пользовалась почетом и уважением, а он, Кевин, просто был тем, кто предпочитал общество богатых и влиятельных мужчин. Это видела сейчас Ив Гилберт? Такого парня? Без сомнений. Что еще она могла узреть за вылощенным фасадом? Безупречным, без единой трещинки — никакого намека на реальное положение дел. Да и осудила бы она дядю, даже разузнав о похищении? Кевину хотелось бы думать, что да, но разве поймешь этих толстосумов? Может, они вообще друг друга не порицают? В отличие от них, нищебродов из чертовой Алабамы? Кривые побеги следует срезать. Кто так говорил? Мать? Дядя? Дед? Все. Но кто-то ведь придумал фразу первым? Кто из них додумался назвать Тома таким — даже не допустив мысли, что единственно ровным был именно он, а кривым - как раз все чертово дерево? Том, подсовывавший сладости под подушку и девчонок — на свидания. Том со своими дурацкими историями, такими смешными, что Кевин даже забывал о непрерывных побоях. Может, один только он и стоил того, чтобы звать его семьей?       — Кевин? — его позвали откуда-то издалека. — Ты еще с нами? — голос был женским.       — Да, — Кевин с готовностью закивал: лучше компании не найти.       — Так и все же… где ты учился? — видимо, девчонка это уже спрашивала, и теперь вынуждена повторять.       — Школа журналистики.       — Должно быть, это безумно интересно.       Дежурную фразу Кевин дополнил своей, такой же дежурной:       — Мне нравился курс. Это интересный опыт.       — Наверняка. Дядя тоже связан с медиа. Немного.       Гилберт улыбнулся:       — Давайте не будем за ужином о делах.       В глазах Ив застыл настойчивый вопрос: почему? А вот Кевин решил ее поддержать.       — Канал, — озвучил он. Да, он был в курсе.       — И несколько газет. Дядя решил их коллекционировать, — Ив рассмеялась и перевела глаза на Гилберта. — Она еще наша? Та крохотная американская газетка? Бруклин… «Бруклин Ньюс», кажется?       Кевина обдало ледяной водой. Затем остановилось время.       Гилберт молчал. Что, тоже забыл название?       Кевин ответил за него. Он-то уж точно помнил правильно.       — «Бруклин Блог», — в горло упало что-то шершавое, но Кевин не позволил себе закашлять. — Кстати да, тоже забывал спросить… еще твоя?