Дура

Не говори маме - Вертолеты (акустика)

Дом неуютно-огромный, в несколько холодных и как будто нежилых этажей; ощущение, что его тупо сняли под вписку, кто вообще согласится жить в таком промерзшем и унылом месте. Подымаясь по крутым ступенькам, я уже начинаю жалеть, что решила покрасоваться трогательными ключицами в резком вырезе облегающей кофты. Ее ровная полоска проходится намного ниже моих плеч, незнакомые парни проходятся по мне взглядом. А назад возвращаться уже поздно, надо было не соглашаться и не садиться в такси изначально. Но Дина весело бредет рядом, что-то щебечет, кому-то меня представляет. Мы с ней не то чтобы прям подруги, но очень тесные знакомые, поэтому сегодня я выходила из общаги, чтобы выпить чашечку кофе, а не литр водки со спрайтом. Но как уж выходит (а выходит как обычно). — Это Дора, — я знаю, что у меня контрастно-темные губы на ряду с бледной кожей и удушающе милые родинки под ключицами, поэтому большинство (а большинство — это парни) здесь рады меня видеть. Это практически раздражает; каждая феминистическая клетка моего мозга яростно начинает вопить, что моя сексуальность абсолютно не для вас… — Привет, Дора, я — Ваня. …кроме тебя, пожалуй. Ваня выглядит как любая из вариаций фразы «he’s so hot», особенно когда с деланной небрежностью запускает пальцы в волосы; татуировка на его предплечье заставляет меня беспокоиться, не смазалась ли помада. — Ты голодная, хочешь пиццу? «После этой фразы я, возможно хочу отдаться тебе на столе, но пицца тоже вполне ничего». — Да, неплохо было бы съесть что-то. Это всегда так работает, понимаете? Ты просто смотришь на парня и осознаешь, что вы обречены на поцелуй. Для создания этого знаменитого сексуального напряжения достаточно взгляда. Ваня ведет меня к странному вельветовому дивану и низкому столику, усеянному коробками из-под пиццы — там, разумеется, кто-то толпится. — Это Дора, ее нужно накормить и напоить, — Ваня кивает какой-то девушке, и я замечаю малиновую россыпь блесток у нее над скулой, а еще выше — идеально выведенную и невероятно хитровыебанную стрелку. — Классный макияж, — девушка в ответ улыбается с милым прищуром глаз, сжимая в одной руке бутылку Финляндии. Шикуем, я смотрю. — Тебе наливать как пусечке или как родной? На пусечку я сейчас похожа мало, очевидно, определяю я, глядя на полу-полный (мыслим оптимистично) пластиковый стакан. Не хочу думать о том, как нелепо я смотрюсь, пытаясь откусить от пиццы, не задевая контуры пухлых губ. Девушка со стрелками смотрит понимающе. — Если что, я Дора, — говорю с набитым ртом. — Эта типа дора-дура? — я не хотела, чтобы парни подобному этому типу, когда-либо вообще пересекали параллельную прямую моей жизни. — Это типа иди нахер. Как вы можете догадаться, нервы у меня ни к черту. У меня работа, которую я терпеть не могу, учеба трещит по швам, а вместо того, чтобы по-хорошему выспаться и сделать что-то полезное, я планирую опять нажраться в толпе незнакомцев. Потрясающе, напомните не задавать больше вопросов, куда катится моя жизнь. И кто в этом виноват. Мы затеваем удивительно светскую для этого помещения беседу, обсуждая работу и учебу (кто во что горазд). — И ты — училка английского языка? — мне никогда никто не верит, пора уже и привыкнуть. — Училка, училка, — я не успеваю даже раскрыть рта, но голос сзади звучит убедительнее, чем у получилось бы у меня. Выглядит как сюр. — Что ты, блять, здесь делаешь? — проговариваю это и выпиваю стаканчик до дна. Драматично. — У нас занятие завтра, иди подкаст послушай. — Drop dead, — Владик небрежно падает в диван напротив. — Marvelous! — выдаю в притворном восхищении (знание сленга и правда приятно удивляет, главное чтоб в сочинение не вставил). Все вокруг незадачливо крякают. — Она твоя училка, что ли? — кто-то толкает Владика под бок, и я осознаю, что никогда не была в ситуации глупее, но лучшая защита — это нападение. — У вас сюда школьников пускают, что ли? Владик, ожидаемо, вскидывает свои дурацкие брови, но выдает усталее, чем ожидается: — Как же ты заебала, — от души так. Если честно, это тоже больнее, чем ожидается. — Я не могу понять, вы встречаетесь, и поэтому ты его учительница английского? — еще одна потрясающая версия. — Я просто его репетитор. А как объяснить? Что я слишком молодая, инфантильная и несобранная, поэтому пью здесь, а он слишком маленький, наглый и в своем познании настолько преисполнился? Бред. — Влад, привет, — Ванечка выруливает из ниоткуда, пожимает руку Владику и выглядит весьма довольным, даже гитару прет. Но сразу же глазами находит меня (приятно), кивком: — Это Дора. — Это Владислава Александровна, вообще-то, — его яду нет предела, а у моих нервных клеток — есть. Проговариваю, упершись щекой о ладонь, параллельно следя за тем, как наполняется мой стаканчик: — Ты мне домашку не прислал. Владик цыкает, Ванечка смеется, и это вдвойне приятно; все-таки у меня незримое преимущество. Они даже сидят рядом, как будто для того, чтобы я могла провести сравнительный анализ. Ванечка — выше, небрежнее и приятно мне улыбается, а Владик — извилистая и шипящая змея с ямочкой на щеке, анализ закончен, всем спасибо. Будем пить и петь, вариантов не остается больше. Когда у Владика в руках оказывается гитара, я совершаю самую фатальную ошибку в своей жизни: — Только не СМЕТАНАband. Владик улыбается. Скалится, я бы даже сказала. Какая же ты дура; я выпиваю еще один стакан. — Как скажешь, Дорочка, — ядом в уменьшительно-ласкательный суффикс. Владик, разумеется, в своей стихии: пьяные посиделки непонятно где, строение глазок, сопливые песни. — …тебе б в мои мысли…* — и прямо в глаза сверлит. Да я и так в курсе, что охуела бы. Но кто ж тебе сказал, что я вообще туда хотела. — И кто из нас больной, если ты все еще со мной. Не в бровь, а в глаз. Они странно смотрят на меня, палятся — оба. И ни один из этих взглядов я не могу назвать уместным или приятным, да и все происходящее здесь тоже. Меня пробирает неясная дрожь, непонятно от чего — холода или нервов. Владик игнорирует, Ванечка участливо предлагает дать толстовку (с себя). Джентельмены. До конца Владик не доигрывает, это его какая-то странная привычка наряду с курением, подергиванием плечами и неуместным флиртом. — Я вот на концерт их иду. — Сука, я тоже хочу, — Владик наконец-то достает своего школьника наружу. — Ну, я хоть не зря работаю как черт, — таков был план: заработать денег и уйти покорять концерты всяких дерьмо-групп. — А как же я? — бабах: обезоруживающе-прямой контакт глаз, так что на стенку лезть охота. Хочется ответить «а что ты», но эти игры с ним довольно опасны. — Вань, дай толстовку, я замерзла все-таки, — без предупреждения вскакиваю по направлению к ближайшей комнате (спойлер: это будет ванная). Не могу сказать, что я пьяна и поэтому жажду безумств в приступе алкогольного экстаза. Мне правда холодно, я совершенно не считываю взгляды Ванечки, пока он не начинает смотреть в упор. Тем-самым-обреченным-взглядом. То, как я стаскиваю с себя кофту, резонирует вызовом в каждом движении рук и растрепанности в волос. В кружевном (слава богу, кружевном) белье очевидно еще холоднее: в отражении зеркала моя кожа кажется болезненно-бледной и уязвимо покрыта мурашками. — Скажи, я красивая? Почему парни не сбегают после таких вопросов, слышать такое мне было бы страшно. — Очень. Движется ко мне, как в замедленной съемке, и его контрастно-теплые руки касаются моих плеч, скользят-обволакивают-стискивают. Конечно, я хочу, чтобы он меня поцеловал. Я хочу, чтобы он стал единственным, кто поцелует меня сегодня. И мне правда нравится его скользящая мягкость и плавные движения, водружающие меня в неясный шелковый кокон. И губы, суховатые и шершавые касаются моей кожи. Висящее впереди зеркало убеждает меня в том, что эти поцелуи в изгиб шеи происходят не со мной, и эти пальцы очерчивают абсолютно не мои ключицы. От плеча до впадинки за ухом (я дышу через раз). Ванечка даже разворачивает меня не резко, а плавно, как сквозь вату (глаза карие-карие, и — главное — никаких ямочек). Мы обречены на этот поцелуй изначально, и нет ничего противоестественного в движениях языка и закусываниях губ (таких тонких, почти неправильно тонких) — я не закрываю глаза, наблюдая за отражением, — ирреальным, чужеродным и совершенно точно не моим собственным. Ванечка правильно держит мое лицо в своих ладонях, подушечками очерчивая круги на скулах, и мне нравится в нем все. Но как же ничтожно мало и как пресно он ощущается на губах и рядом (на контрасте только одного присутствия другого человека, которое электризует даже вдыхаемый воздух). Это все неправильно, но мне стоило так отчаянно целовать Ванечку на глазах у всех. — Блять, закрываться надо. Мысли материалы, а ты, Дора, — дура. В идеале, эти несколько «блятьзакрыватьсянадо» вкупе с захлопнувшейся дверью не должны ощущаться так остро и больно, но ситуация далека от идеальной. Ванечка слепой или что-то вроде. Зато прилежно отдает толстовку, снятую в этот же момент, а в ней тепло. Хреново, но очень тепло. — Я курить, — не уверена, что ему до меня есть дело, и как мне предполагаемо вести себя дальше, и что, блин, это вообще было. Курить мы ходим даже не на улицу, а в бильярдную. Когда вы слышите слово бильярдная, вам наверняка видится полутемная изысканность и изящные движения кия, но от бильярдной там только столы. Вот на них можно сидеть и курить. Этим я и занимаюсь сейчас, зубами лопая разноцветные капсулы; испачканный фильтр напоминает о том, что помада размазана безнадежно. Я уже говорила, что курю только по пьяне, нервам и во имя токсичной эстетики дыма. Сейчас все вместе. Но это лучший из всех сценариев, которых мог произойти сегодня (вру: лучшим было бы не выходить из общаги вообще). Хотелось выпить и потерять в этом огромном доме Ванечку, Владика и черта лысого. Руку не меняют, поэтому я решаю найди девочку со стрелками в надежде, что рядом с ней водка и хорошая компания. Но дом, если честно, больше напоминает путанный лабиринт с миллиардами промерзших и пустых комнат. — Если ты ищешь Ваню, то он уже с кем-то другим сосется, — угадайте, кто весьма заботливо держит меня в курсе. — Бывает. У Владика всегда находятся какие-то предельные силы, чтобы держаться непринужденно — даже сейчас, опершись о стену с сигаретой в зубах, он палится только неспособностью поджечь ее с первого и даже со второго раза. В конце концов, я отбираю и закуриваю ее сама. — Ты охуела? — Владик непривычно много матерится. — Ты маленький еще, — разумеется, мне нет дела до его возраста и потенциального рака легких, но разве мы с ним коммуницируем не чтобы раздражать друг друга? Читаю по его губам: пиздец. Не могу не согласиться. — Почему каждый раз, как я тебя вижу, ты с каким-то новым додиком? — Владик бесится, а я отчего-то спокойная как дверная ручка. — А ты следишь? — выдыхаю с дымом. — Хреновая с тебя училка. — Так не учись у меня, господи, — вру на счет спокойствия. Спокойствие относительно меня вообще понятие относительное. — Всем же легче станет. Владик коротко хохочет, как будто я выдала что-то абсурдное согласно его реальности. — Представь, что ты больше меня никогда не увидишь, — обезоруживающе бьет под дых, и я в полной мере осознаю, что мы будем продолжать эту нездоровую тягомотину до тех пор, пока не рухнем. Курю дальше потому что хочется занять свой рот чем-то не таким вредным. — Ты ведь специально, — моя улыбка нездоровая от слова совсем. — Не знаю, как, но специально. — Специально что? — Глаза мне мозолил, — кажется, я бросаю окурок на пол и подхожу ближе. Ничего не будет. — Только один раз, — тише и ниже, это должно пугать, но на деле ни капли. Я уже почти вплотную, разве что носом не впечатываюсь. — С ней, да? — это уже шепот, но я в безопасности. Он никогда не станет целовать меня прямиком после другого, слишком маленький и гордый. — Да. Но я отчего-то забываю напрочь, как мы познакомились. И да, мы целуемся, а меня шарахает осознанием, что последний раз я ощущала это месяцы назад и как это похоже на все сны и воспоминания, только в стократ сильнее. Как будто с ног сбивает. А так и происходит — я уже у стены. — Дура, — шипит между поцелуями-укусами. Так бывает: ты встречаешь парня и осознаешь, что вы обречены на поцелуй каждый раз, когда оказываетесь на расстоянии метра. И это не то чтобы невозможно остановить — только мысль об этом настолько за пределами обоюдного желания, что даже страшно от осознания, насколько наплевать сейчас. Я не оправдываюсь, я весьма откровенно продолжаю цепляться пальцами за широкие плечи и целовать-целовать-целовать в осознании, что нужда в воздухе переоценена. Владик творит что-то невообразимое с моей шеей, как будто его губы умудряются касаться каждой клеточки, и он пальцем жестко оттягивает ворот толстовки, отвоевывая еще больше обнаженной кожи. — Почему на тебе эта одежда? — Я не знаю, — выдыхаю возле его уха. Сомневаюсь, что помню свое имя. То, что нам удается влететь в одну из комнат, не разомкнув объятий, на грани чудес, если бы смогло удивить что-то кроме того, как жгуче ощущаются его прикосновения. Как только я оказываюсь на его коленях, шар тягучего напряжения лопается просто оглушительно, послав по венам и без того болезненные искры, хотя куда уже хуже (итак страшно не сдержаться и застонать только от одних поцелуев). И движения. Мы не замираем ни на секунду, транслируя каждое прикосновение друг в друга, сплетаясь кожей, стаскивая одежду. Его мышцы непривычно рельефные для подростка, и мне нравится ощущать его под пальцами и прятать поцелуи в изгибах ключиц. Владику тоже, и это чувствуется по всем признакам. Я не хочу с ним спать, даже мысль об этом пугает и будоражит уставшее и пьяное сознание, но страх уменьшается с каждым движением собственных бедер навстречу. — Ты какой-то пиздец, если честно. Второй раз за день радуюсь, что надела кружевное белье. Разве здесь было когда-то холодно, здесь жарко как в аду, в котором мне придется отвечать за каждое бесстыдное действие. Я не хочу с ним спать, но я хотела бы его всего без остатка. Не собираюсь с ним спать даже когда он опрокидывает меня на кровать, вдавливая в поверхность собственным весом — тяжесть скорее приятная. Владик мягко скользит вдоль моего тела, будто змея, очерчивая губами кости под грудной клеткой. Даже планирую сказать в лоб: я не буду с тобой спать, каких мучений мне бы это не стоило. Но я даже обрабатывать ничего не успеваю, насколько каждое прикосновение интенсивно, впивается под кожу иглами, заставляя закусывать губы. Вот я — выгибаюсь навстречу, тяну волосы, оставляю мокрые полоски в изгибе шеи. И не стыдно — с того-самого-момента и до сих пор. Но надо сказать. Обязательно. Пусть такие поцелуи откровеннее и жарче любой близости, но на утро их можно будет обнулить и сбросить со счетов (ничего такого, чтобы мы не делали раньше), а некоторые грани пересекать нельзя. Владику похер. Это я осознаю, уловив щекочущие поцелуи в области собственного живота, которые я собираюсь прекратить немедленно. Вот прямо сейчас выдыхаю «нет», которое больше напоминает «боже». Владик не останавливается вообще. И это… странно-восхитительно. Так у меня никогда не было до этого, поэтому я все еще боюсь застонать и повести себя как-то не так. Мысли больше напоминают лопающиеся пузыри, чем осознанный поток (все, что угодно, лишь бы он не останавливался). Каждая клеточка — обнаженный нерв, улавливающий импульсы наслаждения с каждым его движением; когда он ускоряется, это становится практически невыносимым, удовольствие, которое трудно помещается в моем крошечном теле. И ожидание огненным шаром, который вот-вот лопнет, оставив только бьющие в глаза искры. — Боже, — надеюсь, это не мой — звучит как чужой и хриплый, слишком громкий, да какая разница, господи. Шар внутри лопается-взрывается-крошится, посылая по обнаженному телу долгожданное расслабление. Возможно, у меня дрожат бедра или что-то вроде, но все меркнет и стирается. Я целую его. Как после такого можно его не целовать. Не знаю, сколько положено лежать в таких случаях и сколько выжидает Владик, но мне хочется растянуть это до бесконечности, навечно увязнуть в тепле чужих рук. — Мне нужно закурить, — Владик отстраняет меня мягко, но это ощущается маленькой катастрофой. — Не нужно… уходить, — мотаю головой как в детстве. Хорошо, что не вижу выражения его лица, но кожей ощущаю его ухмылку с ямочкой на щеке; Владик курит прямо в постели, не заботясь о технике безопасности, и периодически дает затянуться мне. Молчим. — Пиздец, — а что тут еще можно добавить. Влади тянется, чтобы поцеловать меня в лоб. — Давай спать.