SCIRENA — Разбиваюсь
— Ты где шлялась две ночи подряд? — Мы бы сказали, что переживали, но мы не переживали. Это была неправда. Они мне обе писали, примерно с таким же текстом. — Даже говорить не хочу, — падаю на пол между гуашью и мольбертом, спиной приваливаясь к кровати Мари. Она методично царапает вилкой по тарелке, собирая гречку, и иронизирует с набитым ртом. — Дай угадаю. Ты где-то набухалась… Алиса отрывает голову от французского: — …и кого-то засосала. Думаю, я смогу их удивить. Мне не хочется произносить это вслух. Вслух будет уже как-то неизбежно. Вслух придется давать какие-то комментарии, реагировать, желательно уместно и согласно возрасту в паспорте. — Ну это в пятницу. А в субботу? — Мари ставит тарелку на стол у кровати и смотрит. А куда деваться? — Короче, я ночевала у Владика. Цунами не последовало. Мир не распался, и время не замерло. Мари и Алиса даже не дернулись, не то что вскрикнули. — Кто такой Владик? — спрашивает Алиса под методичный стук клавиш на ноутбуке: этот звук напоминает мне о несделанном испанском. — Мой ученик. — А-а-а, вот тот. Вы переспали? — ее голос звучит ровно, тоном «как-погодка-сегодня». Это и правда так нормально, или просто мои друзья поехавшие кукушечкой нахрен? We’ll never know. Мари, правда, добавляет уточнение: — Пиздец. — Но мы не переспали. Просыпаться интуитивно рано и точно раньше него. Не как в глупых мелодрамах, а сразу понимать, где ты и с кем. Так пахнет только у него. Прятаться за спиной и не отнимать затекшей и обнимающей его руки. И — легко-легко — целовать его между лопаток. — А тебе нормально? — Мари задает единственно верный в ситуации вопрос, потому что только я сама могу оценить масштабы катастрофы. Их смущает не разница в возрасте (не после того, как Мари провожает первокурсников со своей комнаты, одного за одним), не уверена, что их смущает хоть что-то из этого. А меня? — Хорошо, а ему нормально? — Вроде да. Он довольно… пофигистичен. Ко всему. Мари хмыкает: — То есть, никаких разбитых сердец школьников? — Ну еще не вечер. Куда больше меня пугает тот факт, что я не могу встать с пола. Физически. В собственной комнате меня ждут свои задания и дэдлайны, и завтрашние пары, а я буквально не могу подняться. — Ты рисуешь? — кошусь на Мари и угадываю в ее взгляде аналогичное состояние. Какое рисовать. С кровати подняться бы. — Я поделаю у вас пары? — хоть попытаюсь. От мысли о завтрашней работе начинает даже немного подташнивать: пары с утра, пять уроков потом, четыре из них с маленькими детьми, господи-спасите-меня-кто-то. Пока я еложу чернильной ручкой, делая что-то ультра-бесполезное, мне иногда приходится смотреть на себя в зеркало — оно стоит на полу ровно напротив меня. Я с первого курса себя бы в жизни не узнала: ни этих впалых щек, ни болезненных теней, ни привычки носить одну толстовку с чужого плеча. Ни хаоса в голове. Что-то нужно делать с этой системой образования — это я осознала, когда от уведомления на моем телефоне мы дернулись синхронно. Но ничего особенного, просто Телеграмм. Я знаю, кто там, не заглядывая. Куда больше, чем невозможность оторваться от пола, пугает волна разочарования, что это не Владик. Я в первые секунды даже не понимаю, кто это — просто его имя ничего не значит. Видимо, в этот раз я не заморачивалась припиской «Тиндер» или «Баду», но этот залетный, очевидно, оттуда. Мне приходится пролистать его фото, чтобы вспомнить, почему я свайпнула вправо. Не вспоминается. — Привет… А не пошел бы ли ты нахер? — Ты Владику? На самом деле, да. — Не этому. Алиса фыркает из-за ноутбука: — У тебя их много? — Могу поделиться. Как там в песне поется? Потому что на десять девчонок еще около двадцати додиков из Баду с банальными подкатами. «Привет, Владик. У тебя имя как у моего бывшего, я триггерюсь, сори». Где-то стоило бы тормозить, но что-то подсказывало, что тормозить уже поздно. Он не отвечает, и слава богу.***
Как выжить. Спойлер: с божьей помощью. Сегодня часов меньше, как и желания работать. Не могу избавиться от картинки: я тащу себя в кабинет на урок к Вадику, падаю и разбиваюсь прямо о его плечи, наплевав на опасность положения. Тут же бросается в глаза рубашка. На улице холодно, в центре, кажется, еще холоднее, а Владик снова циркулирует в окружающую среду тепло, иначе не понятно, как он не мерзнет в одной рубашке. Если честно, его вид меня завораживает: если бы не ярко-красная клетка, то вышел бы изящный профиль кудрявого мальчика, склонившегося над книгой, прямиком из dead poets society. Но его рубашка меня коробит, а должен бы коробить окончательно поехавший чердак. В объятья друг другу мы, конечно, не падаем. Но зато здороваемся по-английски и начинаем урок как нормальные люди, пока я не могу угомонить жжение под кожей и навязчивость мыслей на подобии «перед кем ты тут выделываешься». — Ты неплохо написал последний вариант, — нервно стучу ручкой, но он не просит меня прекратить. Типа весь такой с железными нервами. — Угу. Я пропускаю все эти очевидные знаки, такие ясные, аж глаза слепит — рубашка-молчание-взгляд в пол. А все туда же. Владик тянется к листу рукой, и нет, мы не дергаемся от внезапного прикосновения рук и не сталкиваемся взглядами. Я просто слежу за его рукой вверх, ворот рубашки тянется, и до меня доходит. И самое глупое, что он видит, что я вижу. — Веселая ночка? — на глупое кокетство и замалчивание нет времени и сил, рубим правду-матушку. — Да. Сразу после тебя приехала почти. Вы, главное, держите в курсе, но его шея — багровая, припухшая, в какой-то мере даже красивая (с его-то подростковым лицом) справляется и так. Да и сам такой красивый, за что мне это. — Ну хоть домашку сделал. Разумеется, меня это задевает, слишком интенсивно для «с-ним-пару-такое-даже-не-в-счет-раз» бьет под дых; урок довожу на таком автопилоте, что даже горжусь собой и вышколенным профессионализмом. — See you soon. Сижу, придавленная ко стулу, и думаю: а что мешает Владику выдать меня и эту дебильную историю моей начальнице, перевязав все скринами переписки. Ну чтоб поржать чисто. И мне не страшно, мне искренне интересно (может быть уволили б наконец). — Лена, я все на сегодня, закрой за мной. Владик, разумеется, ждет меня под крыльцом. То есть, не по-настоящему ждет, а просто курит и гипнотизирует вход. Я знаю это, потому что встречаю его взгляд, как только открываются двери. — Проводить? — У меня свидание. Я спускаюсь по скольким ступенькам, силясь не рухнуть прямо на Владика, это же не ромком от Вуди Аллена. — С тем же самым? — С новым. Я всегда выгляжу так, как будто готова к свиданию, и это отдается в цокоте каблуков моих ботинок. Или я всегда так выгляжу на уроках с Владиком, мне непонятно. Нам даже в одну и практически любую маршрутку, ведущую в центр, и я боюсь, что он пойдет со мной прямо на свидание, которое я выдумала. Но пока мы просто сидим рядом, бедро к бедру, и я знаю, что Владик пялится на мой профиль и наушник в ухе. Он думает, я совсем дура что ли?***
Сначала трачу уйму времени, чтобы убедить себя, что действительно могу позволить себе часик-другой в кофейне за эстетичным страданием, но еще больше уходит на то, чтобы отыскать именно ту, конкретную кофейню. Мне не сиделось ни в «Трех бобрах», ни в «айфил», не в — прости господи — ароме; кто ж знал, что «Holy bun» окажется крошечным пространством со стеклянной вывеской. Зато здесь я могу изящно сидеть у окна, пить раф и рефлексировать на тему кудрявых школьников — этим и занимаюсь, аккуратно выложив блокнот и перьевую ручку для полноты картины. Конечно, я всегда подозревала, что вляпалась в придурка, но согласитесь, девочки, эта информация всегда очень сильно шокирует. Откуда Владик черпает силы на свои нелепые игры мне неясно — ну конечно, его-то видимо, не коробит от пустоты чужого прикосновения. А вот это обидно. Обиднее, чем наличие любых других девушек, нарочитого равнодушия и цирка с конями вместо общения. Я знаю, что ему не наплевать, но он все же не иссохся по мне и вряд ли станет. Второе, это, конечно, тот факт, что мне девятнадцать, а я сижу в кафе и пишу стишки про молодость и школьников — жалкое зрелище. А мне ведь всегда нравились парни постарше, мужчины дальше. моя юность — фатальна, сломана, обреченна. (твои губы на теле мне не дадут соврать). Какой ужас, даже приличным людям показывать нельзя. Но Владик очень хорошо ложится на эти рифмы, на затертые образы (поцелуи-сигареты-ночь), так что писать о нем и до конца не выписать. Но не то ли мы так молоды и безумны? когда солнце смешает, как краски, нам ночь и утро, я прижмусь к тебе ближе, уткнувшись в твое плечо. моя юность останется парой сгоревших до тла окурков, переспелыми пятнами, что выдадут эту ночь. страсть, как в книжках, мне обжигает горло, я держу тебя крепче, будто боюсь упасть. моя юность — фатальна, сломана, обреченна. (твои губы на теле мне не дадут соврать). молча встанешь, (привычка) выйдя, опять закуришь. я останусь в постели голая, как душа. моя юность — словно твой между губ окурок ей в конце остается только сгореть до тла.