хочу к тебе — егор натс
По дороге я занята тем, что выдумываю саркастические ответы и насмешки на случай, если Владик рофлит, а я повелась как последняя дура. «Я пришла плюнуть тебе в лицо». «А что, целоваться не будем?». «Когда-нибудь ты перестанешь вести себя как малолетка?». Я даже готова к тому, что он банально не придет, и вообще — живет где-то на Левом у черта на куличках. Вот именно. Он поржет и постебется, и будет мне уроком, и ничего не произойдет… Вот он. Стоит. В джинсовке на меху и голое тело. Курит. — Родители уехали, я так понимаю? — кричу ему почти из далека. — А ты хотела познакомиться? — выдыхает дымом-ядом в ответ. Я становлюсь рядом уязвимо-близко, промерзшая насквозь, не в состоянии даже отогреть ладони в карманах пальто, а у Владика даже венки на шее не выступили; его кожа как будто конденсирует в окружающий воздух теплом. — Идем. Он ведет меня в подъезд, и я выдерживаю это молчание в лифте весьма стойко. И мне нравится его квартира — на первый взгляд, по крайней мере. Но свежий ремонт и приятный к босым ногам паркет не может не контрастировать с постсовковыми половицами в моей общаге. — Чай будешь? — Владик стаскивает с себя джинсовку, и я невольно прослеживаю глазами выпуклые изгибы плеч. Он планирует вообще одеться? — Да. Как же холодно. У Владика в квартире все такое новое, сияющее, удивительно чистое, и он невероятно мило шуршит по многочисленным ящичкам, суя мне под нос разные виды чая. — Свидание, видимо, прошло не очень, раз ты здесь? — разливает в две чашки. — Ну почему, я просто не такая, — обжигаю пальцы и не замечаю, пока он так пристально в глаза ввинчивается. — А, я так и понял. Вот та знаменитая «awkward silence», в которой я не могу разобрать: то ли нам говорить с ним не о чем, то ли просто неловко. Какой абсурд. — Ты не мерзнешь? — я (тревога-тревога-тревога) кладу руку на плечо, вкладывая большой палец во впадинку под ключицей. Теплый, почти искрится. — Нет. В отличие от тебя. Мы так, кстати, и сидим: я — с вытянутой рукой, он — с дебильно-нечитабельным выражением лица. — Пошли я тебе дам во что переодеться, — Владик тянет меня за неосторожно-выставленную ладонь, а я борюсь с желанием состроить из себя наивную школьницу. — Зачем? — выходит скверно. Его взгляд не задерживается на моем лице, а скользит вниз, к краям юбки и нарочитым дыркам на бедрах; супер. — Нет, ты так можешь остаться, но спать будет неудобно. Если честно, я прям не планировала оставаться, но чего уж теперь выдергиваться. — Ты мне дашь что-то из своих вещей, чтобы все стало еще сопливее? — Получается. Мы попадаем в ту комнату с фотографии, лаконичную и синюю, темную; в ней пахнет Владиком. В его взгляде, когда он протягивает мне черную футболку, легко читается, что он не планирует отворачиваться. Самое неловкое: куда деть одежду (господи, спасибо за кружева еще раз). Красный меня, на удивление, молодит. — Красивый цвет, — я не смотрю, как он смотрит на меня, потому что пялюсь на собственное отражение в зеркале: реальность отделяется от меня, синтезируется в нечто другое, где я уже совсем не я. Футболка легко скользит и приятно ощущается на теле; я подымаю на него глаза и как будто проваливаюсь. Падаю. Похмелье, недосып, холод наваливаются разом, подкашивая ноги (к нему в объятия). Мне кажется, я падаю вполне буквально. Владик держит меня обеими руками, скользит ладонями по спине, утыкается носом в шею, как будто кот, но я-то знаю, что он змея до кончика ядовитого языка. Шипит: — Мы не допили чай. Не менее ласково: — Мы и не начинали. Чтобы допить чай, да хотя б дойти до него, нужно расплестись обратно, разорваться буквально. Когда-нибудь я привыкну к его бесконечной теплоте и жару под кожей (надеюсь, никогда). Я смелею и веду пальцами вдоль живота. Он затаивает дыхание, и это так приятно. — Я за чаем, получается, — впервые слышу его голос таким странно-пониженным, хриплым, и это скручивает внутренности в узел. За прошедшие сутки мне стоило бы хотя бы раз задуматься о том, как это все неправильно, но времени как-то не хватает, и сейчас — не самое подходящее; Владик гупает двумя чашками о стол. Буквально: «чай на столе, жаль, что не ты». И мы с ним до последнего попадания бракованный дуэт. — Посмотрим что-то? Владик издает странное «угу», плюхаясь рядом, и я понимаю, что ни смотреть, ни чай допивать мы сегодня не будем. — Ой все, короче, — он утыкается носом в мою шею, пока рука свободно скользит по бедру. Неконтролируемое действие: поворот голову в его сторону, стыкиваясь носами в миллиметрах между губ. Обмениваясь выдохами-вдохами. Я правда хочу запомнить, кто не выдержит первым, но не улавливаю момент, когда легкое не-касание обрушивается на меня его губами. (господи, как я без этого когда-то могла жить). Владик — сахарный даже в своих поцелуях, тягуче-карамельный, вязкий и вяжущий в выверенных долях одинаково; как будто море щекочет мне лодыжки, поднимаясь все выше, между бедер. И его вода меня накрывает. Натурально даже дышать получается через раз, но он и не позволяет, прикипев к губам намертво, совпадая с каждой клеточкой. В голове заезженно вертится владиквладиквладик, но как же страшно выронить его имя вслух. Тепло рук оборачивается жаром прямиком в мои промерзшие кости, и я полу-осознанно жмусь к нему близко настолько, чтоб даже выдыхать в плечо. Ощущать мягко скользящие подушечки пальцев только на внутренней стороне буквально невыносимо, но стонать так рано нельзя, иначе он поймет, что я тронулась по нему умом. И что я опять умру, если не почувствую его сейчас же. Владик дразнится поцелуями в шею и выемках ключиц, абсолютно идентично — понимаете? — прячет стоны в кожу, когда мои пальцы проходятся по груди, оставляя мелкие царапинки. У меня были парни до него, но он как будто the best you’ve ever had* заранее и безусловно. И — самое страшное — сейчас я позволю ему все, что угодно.***
Мы курим на балконе, и моя бесконечная мерзлявость раздражает еще сильнее: и на холоде, и на контрасте с перманентным теплом его кожи. Я прижимаюсь щекой к его плечу, но он неприятно и мили-секундно дергается. — Извини, — забавно, что он шарахается от меня после того, что было. — Все хорошо, — как будто «с барского плеча» обвивает талию рукой — тепло даже сквозь ткань. — Ты чего так трясешься? Выдыхаю вместе с дымом: — Холодно, — разгоряченное тело прямиком в ноябрь, чего он еще хотел. Тело, кстати, отказывается повиноваться, еле волоча подрагивающие после оргазма ноги обратно на кровать. Не могу избавиться от чувства, что он только позволяет лежать у себя на груди, хотя возможно мне просто кажется. Если для меня прикасаться к людям так же естественно, как дышать, то что там у Владика за беды с башкой пока не ясно. — М-м-м, — я вожу пальцем по его груди и радуюсь, что не приходится смотреть в глаза. — Ты не хочешь со мной спать? Ага, а стояк чисто по случайности образовался, но других слов у меня не нашлось. Владик — внимание — даже не иронизирует: — Э, нет. Для меня просто… твое удовольствие важнее, — синхроном с этими словами он прижимает меня теснее к груди, и это кажется таким безотчетным, как рефлекс. — Да и прелюдии сами по себе больше заходят. — Сколько у тебя было девушек? — я прикусываю окончание фразы на языке (дурадурадура). Владик сегодня не Владик, а сплошное золото, хоч до рани прикладай. -М-м-м, плюс-минус три. В «плюс-минус» прячусь и я, зависшая в крышесносящем петтинге, но не более; предугадываю его вопрос заранее. — У тебя? Если он нервничает (да почему нервничает-то, господи), то это сказывается только в скольжении пальцев по моему собственному плечу. Каждый, кто не первый, тот у нас, очевидно, второй, но здесь другое. Негласное правило о маскировке и небрежности. Очередной мальчик, с которым я по случайности засосалась, поэтому приходится умножать правду на двое: — Два. Ну, и ты. Плюс-минус. Владик поворачивает голову, утыкаясь мне в нос практически, и я прикладываю определенную толику усилий, чтоб не поцеловать его снова. Получается. Он включает что-то рандомное и уютное, какой-то очередной дримверовский мультик, а я вязну и плавлюсь у него в руках, особенно, когда Владик запускает пальцы в мои волосы. Только бы не уснуть, думаю я. И, конечно, засыпаю.