And this is how it starts

— Мы прекратим, как только ты попросишь, ладно? — спрашивает Джон, нежно и знакомо целуя тебя за ухом. Ты киваешь так быстро, словно только от этого зависит, сможешь ли ты вдохнуть, но голова поднимается и опускается как что-то чужое, неестественное, а воздуха в легких больше не становится. Он совсем немного отстраняется, и ты, наконец, вдыхаешь. — А как же стоп-слово? — спрашиваешь ты чуть сипло. Джон целует тебя в губы так мягко, словно твои руки не стянуты скотчем за спиной. — Я прекращу мгновенно, стоит тебе сказать, что тебе не нравится. Еще не хватало, чтобы ты орал «красный» на весь дом. Ну, поехали? Ты снова киваешь. Джон встает. Оглядывает тебя с легким прищуром, словно придирчиво оценивает чужую работу, хотя это именно он вот-вот недавно стянул с тебя футболку и, нервно постукивая ногой, зубами оторвал кусок изоленты, чтобы скрепить твои запястья. — На колени, — наконец, говорит он. Ты чувствуешь, как низ живота приятно сводит, и неуклюже возишься, пытаясь сменить позу. — Вот так, — Эгберт опускается на корточки и кладет руки по сторонам твоей головы, заправляет волосы за уши (его одержимость твоими ушами абсолютно очевидна, и тебе почти жаль, что ты не можешь ими двигать, чтобы окончательно его впечатлить). — Хороший мальчик. Ну что, как думаешь, нам стоит избавиться от твоих джинсов? — Его пальцы проделывают мучительно длинный путь от впадинок за мочками до тугого пояса брюк. Джон поддевает его пальцами и мягко обводит по периметру. Ты ерзаешь. — Мы ведь еще даже не начали, сиди спокойно. Понял? Ты киваешь. Его ладонь редко оказывается у тебя в волосах и неприятно тянет вверх. Ты очень грязный мудак, потому что тебе нравится. — Вслух. — Понял, — отвечаешь ты. Твой голос, на удивление, хрипит ещё больше, чем раньше. Он дергает за волосы ещё раз. Его колено внезапно оказывается промеж твоих и весьма беспардонно давит на член. Ты тяжело выдыхаешь и дышишь еще мельче. — С кем ты разговариваешь? — Голос Эгберта ужасно странный — он никогда не говорит так в реальной жизни. Ты растерянно соображаешь, слышал ли подобный тон хоть раз. Может, мельком, когда кто-то выбешивал его. Не если это был ты, правда. Джон никогда не говорил с тобой так. От этого осознания тебя схватывает легким спазмом. Ты берешь секундную паузу, чтобы заставить себя сказать это просто не думая, как будто смешную и совершенно не существующую комбинацию букв, в которой точно нет никакого смысла. — Хозяин. Извините, — отвечаешь ты, надеясь, что он не станет комментировать то, как много времени у тебя это заняло. Джон смотрит прямо в тебе глаза и молчит, мягко перебирая твои волосы. — Умница, — говорит он, наконец. Ты уже даже не помнишь, что там должен был понять. Во рту влажно до пизды. Джон движется, но, вопреки твоим ожиданиям, не встает, а кладет руку на твой пах и гладит член сквозь плотную жесткую ткань. Надавливает, мнет, сжимает, но совсем расслабленно, будто ему абсолютно все равно на то, что ты едва можешь сидеть на месте ровно. — Просто любопытно, — начинает он отвлеченным голосом, и его взгляд направлен в сторону, — что мне стоит сделать с тобой? Отвечай. — Я, — ты теряешься, пытаясь придумать достойный ответ. Неутомимое давление между ног немного мешает. — Я могу хотеть только того, чтобы мой хозяин использовал меня для… — ты облизываешь губы, — утоления своих желаний. Эгберт замирает. Ты не можешь видеть его лицо четко, потому что в комнате полумрак, и тебе становится страшно за его реакцию, но тут он поворачивается. В его глазах сверкает едва ли не восторг. — Ты… — он мягко кусает твой кадык. — Ты шлюшка. Каркат, ты такая шлюха, это просто невероятно. На языке у тебя вертится столько всего, что ты мог бы сказать ему сейчас, и в голове, для собственного успокоения, ты проговариваешь все это: «Эгберт, блять, развяжи мне руки, и я стукну тебя по башке так, что даже та горошина, которая заменяет тебе мозг, вылетит через ноздрю, а в черепушку ударит моча, потому что даже в таком случае ты, наверное, будешь сообразительнее, чем сейчас», но, увы, ты (хотя, скорее, он) уже согласился на сегодняшнюю авантюру, поэтому все, что ты можешь — адски краснеть. Хотя, может, в темноте этого и не… — О-о, ты смущаешься? — он оставляет на твоей шее широкую влажную полоску и отстраняется. — Не думал, что такой грязный и голодный до чужих членов мальчик может испытывать стыд. Так ведь и есть, правда, малыш? Ты вымоешь ему язык с мылом, ты клянёшься, если твое сердце выдержит, ты прокатишься на его члене, как на блядской пони, убедишься, что кончать стало уже мучительно, проспишь восемнадцать часов и ототрешь его язык щеткой, которой он обычно оттирает липкие пятна с кухонного стола. — Да, хозяин, — бурчишь ты. Он выглядит довольным, и ты ставишь мысленную пометку узнать, что конкретно так вставляет ему в этой теме. Лично тебе вставляет, когда тебе вставляют, к слову. Ха-ха. — «Да», и что? Побольше конкретики. Нет, ты не станешь возиться со щеткой. Ты просто убьешь его нахуй. — Да, хозяин, я очень-очень грязный мальчик, — говоришь ты, и он, наконец, кивает. — Я рад, что ты это понимаешь. Он садится на передний бортик кровати и расставляет ноги. Ты сидишь не лицом к нему, поэтому не можешь видеть его полностью, но отмечаешь движения краем глаза и не удивляешься, когда он приказывает развернуться к нему. Джон, в отличие от тебя, додумался ходить по дому в трениках, поэтому для него спустить штаны ниже не составляет труда. И никакие пуговицы не давят. Вот козел. Джон берет тебя за волосы, не слишком больно, но вполне ощутимо, и тянет к своему члену. — Ты знаешь, что нужно делать, — просто говорит он, и это все еще не пальцы в твоей заднице, но большой, ох, большо-о-ой прогресс, так что ты берешься за дело со всей основательностью. Немного тяжело не помогать себе (вернее, ему) руками, потому что теперь его член то и дело оказывается на твоих щеках, и это влажное безобразие распаляет тебя, как спичка хворост. Ты лижешь его от яичек до головки, посасываешь самый конец, погружаешь его член едва ли не в горло, потому что ты делал это достаточно раз, чтобы привыкнуть, и ты даже не уверен, от чего тащишься больше — от самого процесса или от того, как Джон ерзает, тяжело дышит, сжимает пальцы и толкает твою голову к себе. Конечно, тяжело было привыкнуть быть громкими друг с другом, но оно стоило того на все сто процентов. Ты совсем легко задеваешь языком уздечку, гладишь мокрыми губами венчик и вновь опускаешься ниже. Он вдруг отстраняет тебя от себя, и ты пугаешься — сделал что-то не так? Ему не понравилось? Но Эгберт смотрит на тебя темными, жадными глазами, натягивает штаны обратно, опускается на колени рядом и целует. Целует твой рот, который только что был заполнен его членом. Это так горячо, что ты не выдерживаешь и ерзаешь, пытаясь сесть на пятку и оказать на свой член хоть какое-то давление. Джон отстраняется и ласково припадает губами к твоей шее. — Шлюшка. Знаешь каждое движение, — говорит он и, господи, расстёгивает пуговицу на твоих джинсах. — Сядь нормально, сниму их с тебя. Ты оказываешь все возможное содействие в избавлении от этого элемента пыток и в итоге остаешься в своих боксерах, что все еще не отлично, но уже гораздо лучше. Джон встает, наклоняется к тебе и вдруг берет на руки, чтобы положить на кровать. Ты не можешь сдержать неловкого удивленного «ой», потому что совсем не ожидал, что он не просто прикажет тебе лечь. — Раздвинь ноги, — приказывает он. Ты чувствуешь, что сейчас покраснеешь, но послушно раздвигаешь ноги. — Шире. Ты окончательно умираешь от стыда, но послушно распахиваешь перед ним бедра, позволяя Эгберту усесться между. Он гладит внутренние их стороны и молчит, смотря на тебя. Ты закрываешь глаза, не в силах выдержать этого. — Ну, — он устраивается над тобой, трется своей проклятой задницей (в проклятых трениках) о твой член и кладет руку тебе на щеку, — ты только что взял мой член чуть ли не в горло, а теперь смущаешься? И вообще, разве это не ты так хотел, чтобы я снял с тебя джинсы? — Эгберт, откуда в тебе, блять, это? — спрашиваешь ты очень тихо, но он слышит и смеется. Целует тебя в щеку. — Это из-за тебя, — просто говорит он, и внутри тебя взрывается что-то ярко розовое, покрывающее каждый твой внутренний орган конфетти и пайетками. Ты любишь его так сильно, что едва можешь дышать. — Но твое восхищение моими навыками хорошего, — он смешливо хмыкает, — хозяина не отменяет того, что ты нарушил правило и вышел из образа. Что нужно сказать? — Извините, хозяин, — говоришь ты и приоткрываешь глаза. Джон нависает над тобой очень близко, ты мог бы поднять голову и стукнуться с ним лбами, но во-первых, ты бы не стал, а во-вторых, он выпрямляется и кладет два пальца на твои губы. — Оближи, — быстро приказывает он, и ты берешь их в рот, на всякий случай обильно смачивая слюной. Конечно, он додумается использовать смазку, но… — Пиздец, какой у тебя горячий рот. Тем не менее, — он с влажным чпоком извлекает пальцы и принимается играть с твоими сосками. Ты прикусываешь губу. — Разве я не должен наказать тебя, чтобы впредь такого не повторялось? Ты более чем уверен, что это окажет абсолютно обратный эффект, но молчишь, пока тебе не дали голоса. Он задумчиво смотрит на твое лицо и, наконец, добавляет «отвечай». — Да, хозяин, накажите меня, пожалуйста, — тут же соглашаешься ты. В глазах Эгберта мелькают чертики. Он вновь двигает тазом, и ты ахаешь. «Блять, — думаешь ты, пялясь на него, — он ведь не дал себе кончить». Мысль о том, что Джон изнемогает точно так же, как и ты, неожиданно удовлетворяет. Он возвращается обратно между твоих ног и расставляет их шире, а затем кладет руку на твои боксеры и потирает твой член сквозь ткань. Ты еще сильнее разводишь ноги, надеясь получить хоть немного больше, и Джон ласково гладит внутреннюю сторону твоего бедра, прижимается к ней губами. Это совсем не похоже на наказание. Он слегка отстраняется и стягивает с тебя белье. От мысли, что теперь ему видно все, и плевать, что это далеко не первый раз, тебя бросает даже не в жар, а в адское пекло. — Разве я говорил тебе сводить ноги? — спрашивает Джон. Мудак как никто хорошо знает, как легко вогнать тебя в стыд, и пользуется этим на полную. Вместо ответа ты жмуришься и расставляешь икры как можно шире, так, чтобы у него не было повода повторить это. — Прижми колени к груди. Ты вполне уверен, что никогда не лежал перед ним в такой позе. В смысле, не то чтобы вы никогда не занимались сексом лицом к лицу, но тогда он… смотрел не на тело, а на лицо, и, очевидно, не видел всего. Тебе так стыдно, что ты хотел бы спрятать лицо ладонями, но они, увы, крепко стянуты за спиной, поэтому ты просто отворачиваешься и кладешь голову набок. Джон снова мягко гладит твои бедра, сдались они ему. Самое ужасное, что при всем этом ты буквально чувствуешь, как на головке потихоньку скапливается капля предэякулята. Эта хуйня заводит тебя так, что ты едва можешь дышать. — Хороший, красивый мальчик, — говорит Джон, наконец, — не хочу говорить заезженные фразы, но видел бы ты себя. «Упаси Гогподь» и «а вот я бы тебя заездил» появляются в голове одновременно. Второе — настолько очевидный продукт влияния на тебя Эгберта, что тебе было бы смешно, не будь так неловко. Джон протягивает руку, уже влажную (ты предполагаешь, что он ее облизал, и тебе очень жаль, что он не дал тебе этого сделать; с другой стороны, возможно, пришлось бы открыть глаза) и начинает адски медленно дрочить тебе. — Почему ты закрыл глаза? — спрашивает он совершенно обыденным тоном, словно не его скользкий палец сейчас играет с головкой твоего блядского члена. — Отвечай. Ты теряешься, потому что меньше всего на свете тебе хочется признаваться, что ты все еще стесняешься его, будто девственник, но по правилам игры ты должен дать ответ. — Стыдно, — говоришь ты очень невнятно. Он, недовольный ответом, убирает ладонь с твоего члена. — Еще раз, четко и внятно. — Мне стыдно, — повторяешь ты, и казалось, что тебе не может быть более неловко, но нет, только что Эгберт заставил тебя побить рекорд. Ты внезапно чувствуешь, как тебя мягко хлопают по щеке, вынуждая открыть глаза. — Посмотри на меня, — говорит Джон в подтверждение твоей теории. Ты слушаешься. — Каркат. — Его пальцы вновь оказываются у твоего рта, и ты снова смачиваешь их слюной, пока она еще осталась в твоем рту. Горло уже начинает сохнуть. — Я едва держусь от того, чтобы спустить от одного твоего вида, и я имею в виду то, что говорю. Ты самый горячий человек на планете, и я понятия не имею, чем заслужил тебя и твою задницу, но раз уж так получилось, — он влажно целует внутреннюю часть твоего бедра и приставляет пальцы к анусу, — я сделаю все, чтобы ты собой гордился, а не стеснялся. — Ты прикусываешь нижнюю губу, потому что его средний палец оказывается в тебе и гладит место у самой простаты. Ты инстинктивно пытаешься свести ноги, но Джон не дает тебе этого сделать. — Понял? Ты выдавливаешь что-то похожее на согласие. Он приказывает повторить. — Да, хозяин, — говоришь ты и дергаешься, потому что он толкает внутрь второй палец. Когда он успел налить на них лубрикант? В этот раз Джон попадает безошибочно и массирует твою простату, пока ты мечешься на кровати, дрожишь и хнычешь, словно одержимый. — Вот так, — говорит Эгберт, смотря на тебя. Мудак все еще в одежде, и ты пиздецки недоволен этим фактом, но не имеешь права возразить. — Нравится, малыш? Не молчи, мой хороший. Он вставляет в тебя третий палец, но первые два долбят твое нутро, а другая его рука все еще озабочена твоим членом, так что ты почти не чувствуешь дискомфорта. Кроме того, предыдущие разы были недостаточно давно, чтобы ты стал совсем узким, так что ты забываешься и позволяешь ему делать все это. Твой член дергается, и ты на грани оргазма, ты чувствуешь, что еще немного, еще пара движений, и… Он особенно глубоко толкает пальцы одной руки и туго сжимает указательный с большим на второй в кольцо, любуется тем, как твое тело дрожит, обманутое в секунде от облегчения, а затем убирает обе руки. Ты выругиваешься и едва не плачешь. — Наказание, помнишь? — говорит он почти сочувственным тоном, но совсем не трогает тебя, отдаляя оргазм еще больше. Ты точно убьешь его. — Держи ножки как сейчас, мой хороший. Ты буквально чувствуешь, как твоя дырка сжимается-разжимается, пытаясь вновь ощутить давление внутри, но Эгберт лишь пялится и не делает совсем ничего. Ты хнычешь, надеясь, что это разжалобит его. Джон только устраивается поудобнее. — Перевернись на живот, — говорит он, — и подними поясницу. И только попробуй потереться о кровать. Ты исполняешь приказ, чувствуя, как член сводит от возбуждения. Чем ты, блять, это заслужил. Он разминает твои руки, мягко их массирует, убеждаясь, что они не совсем затекли, а затем снимает скотч. Ты напуган тем, что это конец, но Эгберт шлепает тебя по заду и приказывает встать на четвереньки и прогнуть спину. Это совсем немного менее позорно, чем прошлая поза, поэтому ты все равно наклоняешь голову, чтобы он не видел твоего лица. Джон ласково гладит тебя по спине, чешет затылок, легонько надавливает на позвонки и щекочет под подбородком. — Потерпи немножко, — просит он. Ты тяжело вздыхаешь. Эгберт мягко кусает тебя за ягодицу, а затем влажно лижет щель посередине. Ты дергаешься от неожиданности, но его это не волнует — его язык то оказывается внутри, то скользит ниже, то задевает ствол члена и яички, и тебе адски тяжело стоять ровно. Тебя почти имеют языком. Руки дрожат. Эгберт отстраняется на секунду только чтобы заставить тебя развести ягодицы руками. Опираться на плечи едва ли не проще, поэтому ты почти не сомневаешься, делая это. Его язык так глубоко в тебе, так глубоко, ты сжимаешься, и чувствуешь его внутренними стенками, и ты стонешь в матрас, позволяя Эгберту делать все это. Он оставляет засосы и следы укусов на твоих бедрах, и, наконец, снова разворачивает тебя в предыдущую позу. На нем уже нет футболки, но штаны спущены, и ты видишь, как он размазывает по члену лубрикант. Он разводит твои колени, приставляет головку к проходу и наклоняется к тебе. — Скажи, что хочешь этого, — шепчет он так громко, что это, должно быть, слышали люди во всем квартале. Ты не теряешь ни секунды. — Я хочу твой чертов член, — говоришь ты, и он входит быстрым плавным движением, и ты вскрикиваешь не от боли, но потому что не видишь другого способа выразить то, насколько ты любишь Эгберта, и его член, и насколько тебе хорошо, насколько ты хочешь кончить, какая ты блядь, когда дело касается его… Джон притягивает тебя ближе к себе, крепко обхватывает за талию и буквально впивается в шею. Тебе так хорошо, что ты не можешь думать. Ты одержим. Он скользит в тебе так быстро, что внутренние органы, кажется, перемешиваются в пюре. В этом адском ритме ты пытаешься выхватить его губы, и у тебя получается — то ли он, то ли ты начинаете поцелуй, неуместно-нежный, пока тело прошибает током. Ты сжимаешься вокруг него, и Эгберт стонет тебе в губы, стонет как сука, ещё хуже, чем ты, поэтому ты впиваешься в его спину ногтями. Он кусает тебя в отместку. В голове мельком проносится мысль о том, каким раздолбанным будет ощущаться тело завтра, и как Джон будет нежничать с тобой каждый возможный момент, потому что ему запоздало станет неловко за себя сегодня. Ты любишь и этого, и завтрашнего, и вчерашнего Джона. Ты просто любишь его так сильно, что можешь сдохнуть. И этот идиот может шутить про твою одержимость членами сколько хочет. Когда-нибудь до него дойдет, что ты одержим одним конкретным. Может, ты скажешь ему, когда, наконец, кончишь. — Каркат, я вот-вот, — говорит он тебе прямо на ухо, и тебе и так адски жарко, но его дыхание каким-то образом оказывается горячее. Ты толкаешь его на спину и сам опускаешься на него. Джон хнычет. Ты стонешь так много, что даже не обращаешь на это внимания. — Ты хочешь без рук или?.. — Без рук, — он убирает ладонь с твоего члена, и ты пытаешься найти правильный угол. Тебе хочется, чтобы он бил прямо по простате, потому что ощущение заполненности до самого горла становится почти невыносимо незначительным. Ты так близок к оргазму, что сейчас начнешь реветь. Джон чуть поднимает тело, и небольшая смена позы неожиданно приносит свои плоды. Наслаждение прошибает каждый миллиметр твоего тела. Кончики пальцев покалывает. — Джон. — Готов? — спрашивает он. Ты трясешь головой, как ненормальный. — Внутрь? — вновь киваешь, и напрягаешь мышцы последний раз. Ты стонешь и крепко сжимаешь его в объятиях. Ноги сводит, а по телу бегут мурашки (даже не волной, а одним огромным всплеском). Ты кончаешь на живот Джона, и, расслабляясь, отмечаешь, что спермы больше, чем обычно. Какой кошмар. Когда тело перестает потряхивать, а последние покалывания острого удовольствия угасают, сменяясь приятным томлением, Джон разжимает руки и кладет тебя на кровать, а сам выходит из тебя и устраивается рядом. Ты целуешь его и только после этого прикрываешь глаза, чтобы восстановить хотя бы дыхание. Эгберт, кажется, возится с салфетками. Ты мог бы вылизать его начисто, не будь ты настолько выдохшимся. — Забей хер, — говоришь ты и сам удивляешься тому, насколько твой голос хриплый. Как-то не обращал внимания. — Все равно постельное менять. И в душ надо… — Из тебя течет, — комментирует он. Ты пытаешься его стукнуть, но подлец хихикает и уклоняется, а потом накрывает вас краем простыни и устраивается рядом, мягко обнимая тебя за талию. — Я тебя люблю. — Я знаю. Я тебя тоже, — отвечаешь ты, потому что сейчас ты готов признаться в чем угодно, так тебе хорошо и тепло, и даже сперма, вытекающая из твоей задницы, ощущается правильно настолько, насколько это в принципе возможно. Он целует тебя в плечо, и ты ерошишь его волосы. — Жесть. Когда мы решили попробовать, я понятия не имел, что тебе настолько зайдет. — Взаимно, между прочим. Ты садист, — хмыкаешь ты, и он, вопреки твоим словам, осыпает твою шею и плечи поцелуями. — Мой бедный. Завтра будет все болеть. — Похуй, оно того стоило, — признаешься ты. Джон, вот уродец, смеется. — Надо повторить. Может, мне стоило тебя выпороть. Или растянуть так, чтобы ты не мог сидеть ближайшую неделю. — Ты пытаешься закрыть его рот ладонью, но Джон ловко целует твои пальцы и продолжает болтать. — Можем надеть тебе на член кольцо, вставить в тебя вибратор, чтобы давил, куда надо, а потом я пойду выпью чаю минут на тридцать и вернусь, когда ты начнешь умолять… Ты готов начать умолять уже сейчас.