And this is how it starts

— Ты делаешь меня алым, — признается Джон неожиданно застенчиво. — Офигительно алым. Страшно алым. Его когти нежно и осторожно, почти боязливо, выверенно поглаживают твое влажное от пота бедро — Эгберт боится тебя поранить, ты знаешь. И сложно понять, с чего выносит больше: с этих слов (блять, вот бы он сказал это снова и одновременно вот бы заткнулся нахуй, потому что ты можешь не пережить) или с его абсолютной заботы. Как на это реагировать, соображаешь ты панически, помидорно-красный от смущения, влюбленности и удовольствия, все еще кипящего в каждой клеточке тела? Что говорить ему? Рогатому, тупому и самому потрясающему на свете? Что говорить, когда ты не сходишь ума от страсти и желания? Когда вы, поумерившие пыл после возни в душе и уборки (убирался Эгберт, а ты мешался у него под ногами и сонно морщил нос), просто наслаждаетесь присутствием друг друга? — Прям страшно? — беззлобно язвишь ты, и Эгберт даже не отражает улыбку. У него чудесное, немного острое чертами, но до одурения симпатичное лицо, и даже так, когда он смотрит на тебя, в каждой морщинке теплым светом переливается воздушная нежность. Как там тролли говорят, мейтсприт — это про жалость? Наверное, не врут — Джон разглядывает тебя с ну просто вопиющей кроткостью, будто боится сломать одним касанием. — Пиздец как страшно. — Он прячет лицо в изгибе твоей шеи, а его ладонь скользит ниже по бедру и легонько цепляет большим пальцем твой мягкий член. О. Ты резко выдыхаешь от неожиданности. Третий? — Я синекровный тролль. Я должен быть сильнее этого всего. Но вот появляешься ты, и… — И?.. В ответ раздается лишь задумчивое мычание. Джон кладет голову на руку и растягивается на кровати рядом с тобой. Свободная ладонь, впрочем, продолжает щекотно гладить кожу у твоего паха — по внутренним сторонам бедер, у лобка и по подвздошным костям, она легонько царапает коготками… Ты притягиваешь эту потерявшую совесть руку к лицу и ласково целуешь. Кажется, Эгберта с этого крепко выносит. В том, как жадно он кусает твою шею и как жарко на ней разливается пятно засоса, уже не должно быть ничего необычного, но из тебя, особенно эмоционального после всего случившегося, в который раз вышибает дух. Джон-Джонат. Эгберт. И его горяченный рот с острыми, как бритва, зубами. Поцелуи-укусы расцветают почти кипятком на тонкой коже один за одним, сверху вниз, и вскоре ты вновь тяжело дышишь, будто пробежал марафон, а Эгберт нависает над тобой и то припадает к твоему рту, то к ключицам, то к шее. Когда Джон целует тебя в мочку уха, ты не выдерживаешь и скулишь, и он, будто в награду, оглаживает твой член сверху вниз, приспуская крайнюю плоть, а затем щекотно ласкает яички. Блядский ты!.. — И не знаю, — продолжает Эгберт внезапно. — Иногда я хочу оказаться под тобой. Физически, ментально — как угодно, лишь бы хоть как-то показать, насколько… много власти у тебя надо мной что ли. Несмотря на цвет крови, на твой вид, просто потому что ты — это ты. Брать тебя вот так, — он скользит между твоих ног и легонько растягивает мокрое и скользкое от не до конца вымытой смазки податливое отверстие. Инстинктивно хочется сжаться, зато порядком возбужденное нутро, еще не успевшее полностью восстановиться, но уже отозвавшееся на страстную горячую мечту над тобой, требует нового раунда. Сильнее, глубже, шире… — чтобы ты не мог двигаться и смотрел на меня, как на своего человеческого Бога… — он похож. Серый с головы до ног, сложенный сухо и крепко, с мокрыми от синей смазки бедрами и живым щупальцем. Кто угодно, но не простой смертный. — Но когда я вижу тебя такого, я… Не знаю, — Джон вдруг хихикает, — я будто щас крякнусь. Ты делаешь со мной слишком много всего одним своим видом. Поэтому чуть-чуть страшно. Мысль о том, как ты свел бы Джона с ума — разложил на постели и вылизал снаружи и изнутри, заставил его, нечеловечески сильного, способного убить одним движением, бессознательно трястись в желании кончить, оттрахал бы до потери сознания, как он тебя вот только что, прошибает нутро электричеством. Да. Неоновое «да», переливающееся всеми цветами радуги. Размером с Луну. Да. — Ты поимел меня в горло тентаклем, — напоминаешь ты шутливо. Джон чуть отстраняется, чтобы хитро усмехнуться, глядя тебе в глаза. — Я бы сделал это еще раз. Но… Честно, даже тогда ты выглядел так… Я не знаю, Каркат. Охуенно выглядел. Если бы я не хотел трахнуть тебя так сильно, что еще чуть-чуть и до ведра бы не дошел, типа, говоря образно, я бы попросил тебя сделать со мной все, что тебе хочется. Потому что… — он отводит взгляд, — ну, типа. Как вы говорите. Я тебя люблю. Я не знал, что так умею. И потому что от одного взгляда на тебя меня кроет. Теперь поцелуй начинаешь ты. Вскидываешься, смущенный и бешеный от влюбленности, ерзаешь, устраиваясь между его ног, и жадно целуешь синего от смущения Джона. И даже это не помогает заткнуть шум в ушах. Блять. Почему ты когда-то боялся, что эти отношения не выгорят? Почему думал, что Джону не хватит одного романтического квадранта? Почему Джон не сразу догадался, что ему даром не нужен кисмесис, если он буквально не способен ненавидеть? И, твою направо, как ты жил без него все эти годы?! Возможно, Эгберт думает о чем-то похожем, потому что он совсем не пытается глупо пошутить или взять на себя лидерство. Даже наоборот — долго играет с твоими губами, чуть ли не вылизывая их своим шершавым языком, но легко поддается, стоит тебе усилить напор. Совершенно великолепно. Он цепко стягивает руки за твоей спиной, а ты собственнически прижимаешь его к себе за широкие плечи, пощипываешь хрящики его острых ушек, беспощадно цапаешь за шею зубами и массируешь хитиновый панцирь, куда спряталось джоново щупальце, подушечкой пальца. Блять, лучший, просто лучший… — Не будь тупым, Эгберт, с тупыми я не встречаюсь, — ворчишь ты, расцеловывая его грудь и живот. — Одно слово — и я поставлю тебя перед собой на колени. Нет, блять, один взгляд. Думаешь, я не хочу брать на себя ответственность? Не надейся. Ты сползаешь все ниже, чуть осторожнее прикусываешь и ласкаешь следы давным-давно отпавших лапок на его боках (они сводят тебя с ума — ярко-синие, куда более нежные, чем вся остальная кожа, настоящие доказательства, что вот он, Джонат Эгберт, странный, и горячий, и глупый, и предельно нервный, оттого по-доброму смешной, перед тобой, и он прожил целую жизнь от насекомого до вот этого, чтобы сейчас прижиматься к тебе голым телом). Невзначай оглаживаешь внешнюю часть щели, пока не раздвигая уже намокшие изнутри половые губы — Джон застенчиво жмурится и чуть сводит ноги, сжимая ими твой торс. — Серьезно, Джон. Я, вроде как, тоже не планировал, что буду реветь у кого-то на груди, и в любви признаваться, и вообще. Кончать от тентакли в желудке, — морщишь нос ты. Эгберт лыбится, очевидно, не жалея ни о чем. Что говорить, ты и сам был бы счастлив повторить опыт… — Так что будь хорошей псиной, дай мне… А, стоп, у вас же нет псин. Издающим лай зверем, или как вы там говорите… — Посыл в том, что я должен быть хорошим троллем? — уточняет Джон с одновременно смущенной и почти наглой усмешкой. У тебя дергается член. Блять, хороший тролль, Ведьма его раздери… — В том, что если я захочу, а ты будешь не против, я не буду медлить ни секунды, чтобы выебать из тебя все пустолобые ужимки. Шире анус — ýже ебальник. — Алый до кончиков волос, — мягко признается Джон, будто ты только что клялся ему в любви, а не обещал затрахать до смерти. — Переводя на твой, зануда, язык — влюблен в тебя так, что скоро из носа польется. А лучше бы из другого места. Слово «влюблен» всегда вышибает особенно сильно. Ты приподнимаешься на коленках, чтобы нежно поцеловать Джона, и тот охотно отвечает. Вопреки разговору, произошедшему секунду назад, вы не пытаетесь друг друга сожрать, наоборот, это больше похоже на обмен ласковыми клевками в губы, как у безмозглых воробьев, столкнувшихся клювами в борьбе за хлебную крошку. …Ну и несет же тебя, да? Третий оргазм за ночь — определенно не то, чего ты ожидал изначально, но то, чему сложно отказать, так что ты спокойно плывешь по течению. Еще раз повторяешь уже не раз совершенный путь сверху вниз от плеч к тазу, оставляешь поцелуи, то легкие, то мокрые, то почти угрожающие, ненасытные, полные зубов, где попадется, и бесконечно дразнишь не то чтобы чувствительное, но чуть приоткрывшееся из-за поднабухшего щупальца внутри, отверстие. Джон удовлетворенно мычит и все же предупреждает: — Не факт, что выпуклость так быстро восстановилась для второго излития. — Самый не сексуальный способ это преподнести. Впрочем, ты не жалуешься — опускаешь пальцы ниже и раздвигаешь щель Джона, горячую и мокрую, скользя по входу вперед-назад. — Если ты хочешь начать метафорическое поклонение мне уже сейчас, у меня есть один в теории рабочий вариант, — предлагаешь ты с натужным безразличием. — Но я не уверен, работает ли оно так, как, мне кажется, должно, да и, ну… Нам не обязательно. Пробовать. Ни сейчас, ни когда-либо, если не хочешь, чтобы у тебя там было что-то, кроме моего языка. — Невольно усмехаешься. Мысль о Джоне, почти сведенном с ума тем, как ты ласкал его ртом, но одновременно скользящим по твоему подбородку все сильнее, позволяющий своему щупальцу все больше… Что-то подсказывает тебе, что как минимум с человеческими языками у Эгберта проблем нет от слова «совсем». — М? Мысли? Предложения? Пожелания? Не стесняйся. Джон, внезапно еще более синий, чем до этого, откидывает голову назад и стыдливо жмурится, и это совершенно удивительно — внезапно застенчивый омежка уже не ты, а рассадник разврата и похоти уже не он. И хотя смущение все же щиплет тебе уши румянцем, ощущение контроля над ситуацией разливается по телу каким-то спокойствием. Покоряться Джону было про совершенно выключенный мозг и экстракт удовольствия. Покорять его, кажется, оказалось про равновесие и стратегию. Понять, как это — сделать ему хорошо. Не навредить. Заставить его не думать. — Я не настаиваю, — напоминаешь ты. — Я бы с радостью отлизал тебе еще раз, например. Джон прячет лицо в руках и задушенно скулит. — Как ты это… Почему ты, блин, смущался, когда я тебя порол, если сам можешь задать жару кому угодно?! Ты пожимаешь плечами, устраиваясь между его ног, и утыкаешься носом чуть выше щели, чтобы вновь исследовать поблескивающую генматериалом плоть языком. Джон выгибается — сначала притягивает твою голову ближе, буквально толкая тебя в себя, а затем отстраняется и прячет взгляд. Чего это он? — Я… Короче… Так получилось, что, ну… — он бережным движением стирает смазку с твоего лица, — я никогда не заполнял ведро с помощью, как бы… Щели. Как-то не было момента тебе об этом сказать, мы всегда успевали найти… другие способы. Но я хочу. Просто подумал, что тебе нужно знать, что я, типа, получается… девственник, — заканчивает Джон в три раза тише, чем начал. Ты ободряюще улыбаешься, но так как это слишком нетипичная для тебя эмоция, получается только более пугающе, так что ты решаешь все же вернуться к классическому «как-тебе-в-голову-эта-тупость-пришла» выражению. Эгберту тут же легчает. — Хорошо, я понял, Джон, тут не с чего ссать. Я был девственником до встречи с тобой и, видишь, ничего. Желание трахаться первый раз не отбил, а даже наоборот. Другое дело, что, ну… Ты уверен, что хочешь сейчас? Со мной, вот в этот момент, вот так? — Нет, Каркат, хочу с Дейвом, завтра и не в постели, а на рыночной площади. Сдурел? — Джон фыркает и осторожно кладет твою ладонь между своих ног. — Давай, смелый завоеватель земель, пронзи мое сердце, а так же срамные шары своей лихой выпукло-о-ох… Если ты и покраснел, это его вина. Сто процентов. Чертовы сексуальные тролли за шесть футов, чертова влюбленность и чертова анатомия. Точно не чертов Каркат Вантас! Точно не он! — Остановимся, если тебе станет некомфортно, — напоминаешь ты, легонько покачивая пальцем в узкой щели. Внутри она гораздо скользче, чем прямая кишка, но оно и немудрено. Жарко, шелковисто почти… Очень податливо, можно и без подготовки вставить два, а то и три пальца, точно войдут спокойно… — И ты будешь говорить мне все — нравится, не нравится, плохо, хорошо, туго, мало. Это не просьба, а требование, если что, иначе будешь спать на диване. Слово «туго», кажется, выносит Эгберта заново — он пихает тебя локтем и обреченно жмурится, а вот угроза про диван его не пугает совсем. Видимо, Джон мало сомневается в том, что ему понравится. Ты вынимаешь палец и проводишь по скользкой складке уже двумя, средним и указательным, как бы предупреждая Джона о том, что будешь делать. Тот одобрительно скулит и, боже, с какой же хуйни тебя прет, шире раздвигает ноги, пока ты украдкой трешься членом о кровать. Бо-о-оже… — Ты так сильно течешь, — срывается с твоего языка, когда оба пальца легко раздвигают созданную для этого плоть, и Джон мычит от удовольствия, туго сжимаясь вокруг. Ты волнообразно двигаешь пальцами внутри — Эгберт зажимает себе рот и съезжает ниже по подушке, насаживаясь на тебя еще сильнее. Охуеть. Твой сексуальнейший на свете парень едет крышей от того, что ты растягиваешь его пальцами. Верьте в мечты, дети, и однажды они сбудутся. В ответ же на твой жалкий огрызок грязных разговоров Джон только корчит несчастную рожу. — Да, блин, теку, потому что щупальца-то нет! Не слюнями же мне исходиться! — стыдливо возмущается он. — Почему сидеть у тебя на лице было в три раза менее неловко?.. — Потому что тогда у тебя в ногах все еще валялся я, а не наоборот? — Ты ласково целуешь его бедро и бережно надавливаешь на длинное сомкнутое отверстие третьим пальцем. Тот заскальзывает с некоторым сопротивлением, но Джон ничем не выражает дискомфорт, наоборот, вновь сжимается и со всей дури вцепляется в несчастную простыню, пока ты двигаешь ладонью все быстрее и быстрее. Через пару минут ты откровенно фингеришь его — быстро-быстро двигаешь ладонью, легонько сгибаешь пальцы внутри, надавливая то тут, то там, как делало бы щупальце, входишь до костяшек и замираешь, пока Эгберт, ерзающий, сходящий с ума Эгберт, глухо повторяющий твое имя раз за разом, распаленно стонет. — Я что, перчатка, в которую пальцы сунул и сиди? — возмущается он, едва собирая слова в предложение. — Блять, Каркат, не дразнись, мне слишком… Слишком… — Кого я вижу, — бормочешь ты вместо ответа, потому что отверстие, в котором прячется щупальце, раздвигается еще шире и теперь откровенно поблескивает синим. Кажется, кое-кто слукавил на тему «второго излития». Или этот кое-кто просто не ожидал, что ему будет так хорошо. Оба варианта тебя в целом устраивают. Ты вытаскиваешь пальцы до конца, а затем вгоняешь внутрь по новой, разбрызгивая по кровати капли смазки, и судя по тому, как сладко Джона выгибает, ему точно не не нравится. Он открывается даже больше, будто это сделает тебя благосклоннее. Хватка когтистых лапок Джона на твоих плечах усиливается, когда ты растягиваешь его еще сильнее, чуть расставляя пальцы, но сам он тихонько удовлетворенно мычит, поэтому ты не видишь причин останавливаться. Черт… У тебя стоит так же крепко, как перед первым оргазмом, но тебе даже не стыдно — смущенный неудовлетворенный пришелец перед тобой есть зрелище воистину незабываемое. А как Джон подается бедрами к тебе, если ты выходишь из него слишком сильно или замираешь… — Роскошная щель, Эгберт, — говоришь ты, притворяясь, что совсем этим не смущен. Оно само. Джон стыдливо сводит колени, но за те три секунды, пока он не чувствовал твой взгляд и тяжело дышал, ожидая, когда же ты наконец вернешь в него пальцы, ты и правда успеваешь рассмотреть разработанный вход, лужицу синего генматериала между его бедер и то, как жадно сжались мышцы, не чувствуя ничего внутри. Ты вновь входишь в него и слегка расставляешь пальцы. Расставляешь сильнее и еще сильнее — Джон только одобрительно хнычет и подается тазом вверх, будто надеется ощутить тебя глубже. Что ж. — Джон, — шепчешь ты, надеясь, что чужое распаленное сознание правильно поймет вопрос. — Я могу взять тебя? По-настоящему. — Спроси лучше, чего ты не можешь… — бормочет Джон пересохшим ртом и легонько потирает панцирь своей выпуклости, очевидно, опухшей от влаги. Наверное, оно так приятно, но тяжело распирает изнутри, а в совокупности с чем-то между ног… — Это, если что, «да». Только… — Что угодно, — шепчешь ты, видя, как неловко он заминается. Джон еще раз коротко поглаживает свою раскрытую щель коготками, а затем садится и освобождает тебе место, где он только что полусидел. Несмотря на то, что идея тебе пока не совсем понятна, ты все же ложишься. Эгберт облизывает губы — ты протягиваешь ему бутылку воды с тумбочки, и он благодарно кивает. Мокрый от пота, тяжело дышащий Эгберт, жадно глотающий прохладную жидкость, превращает тебя в безмозглую лужу любви и желания. Блять. — Я… — начинает Джон, пока грубо дрочит тебе влажной от смазки рукой. Ты совсем не возражаешь — любое внимание к каменно-твердому члену сейчас на вес золота, — хочу сесть на тебя сверху. Ты не против? Ты будешь задавать ритм, я буду двигаться в нужном темпе, ну, и, в общем… — Блять, Эгберт, — завороженно шепчешь ты, чувствуя, как член дрожит в ладони, — ты идиот? Ты еще спроси, не против ли я дышать. Или есть еду. Или… Блять, умоляю, давай. Сядь на меня. В эмоции, мельком отразившейся на лице Джона, внезапно так много того, что есть в нем обычно — наглости, искренности и веселья, — что ты даже немного теряешься. Но когда он устраивается над головкой твоего твердого члена, чудесный, высокий, буквально капающий смазкой, не слишком плотно уперев ее в свой раскрытый вход, и он, и ты немного теряетесь. Ощущается ужасно лично — лицом к лицу, держась за руки (ты подцепил его ладонь своей, а он сжал ее крепче), поехавшие от чувств… — Алый для тебя, — шепчешь ты, оглаживая щеку Джона чистой рукой. — Джон. Я тебя очень люблю. — Алый для тебя, — улыбается Джон. — И я тебя безумно люблю. Ты — все мои квадранты. Все они. Ты чувствуешь, как в носу начинает щипать. Так странно — это начиналось с порки, жесткого секса и галлона генматериала у тебя во рту и в кишках, а теперь вот, он, смущенный и разнеженный, потирается о твой член мокрой щелью и вновь опускается на самый конец. Направить его несложно — ты кладешь ладонь, которой не держишься с Джоном за руки, на полушарие его задницы и едва ощутимо толкаешь ниже. Головка скользит внутрь с мокрым грязным чпоком, и вы в унисон мычите от удовольствия. Вам жарко, вы возбуждены до предела, почти так близко друг к другу, как только возможно, а мышцы нутра Джона легко поддаются, почти засасывают тебя внутрь, что, наверное, очень удобно при сексе с щупальцами, и… — Сейчас мне будет стыдно, — предупреждает Эгберт и опускается на тебя полностью. И вместе с тем, как перед твоими глазами расплываются круги от удовольствия, из его панциря выскальзывает полное синее щупальце, мгновенно прильнувшее к твоему животу и заинтересованно уткнувшееся кончиком во впадину пупка. — Мне стыдно. — Это, вообще-то, хороший сюрприз, — слабо посмеиваешься ты, потому что Эгберт сжимается от удовольствия, и, черт, как же хорошо, как узко, какой он… — Хотя оно, кажется, все-таки что-то попутало… Пусть от тебя и твоего пупка и не убудет, ты все же опускаешь ладонь на откровенно обнаглевшую тентаклю и позволяешь ей обвить твои пальцы, послушно лаская мокрую слизистую оболочку. Джон хнычет, ты легонько направляешь его вверх, а затем вниз, и он сам начинает постепенно двигаться, устанавливая ритмичный темп. Сразу видно, музыкант. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх — внезапно Джон увеличивает амплитуду движений и жмурится от удовольствия, пока ты выгибаешься на кровати, неспособный сдерживать стоны. Хорошо, пиздец как хорошо, просто, блять, замечательно… Ты сжимаешь его щупальце сильнее, грубо дрочишь, стараясь именно скользить, а не тянуть, не хватало еще с корнем выдрать, и Джон жалобно хнычет в ответ. Жаль, что ты такой короткий — щупальца, конечно, бывают разные, про это ты уже наслышан, спасибо, Страйдер, но для Эгберта, почти высшекровки, всего такого гигантского, твоих шести дюймов явно не хватает… Впрочем, даже если ты и прав, Джон ничем не дает этого понять. Судя по тому, с каким упоением он скачет на тебе, в то время как у тебя на его месте уже отвалились бы бедра, его устраивает абсолютно все. Ты крепко насаживаешь его на себя и задерживаешь так — конечно, не силой, эта махина тебе бы руку оторвала, если бы захотела, но Джон, чувствуя давление, замирает сам. Ты не торопишься — садишься ровнее, чтобы прижать его к себе за талию, и хотя даже так Джон сильно выше, чем ты, теперь ты можешь обласкать его руками, облапать сверху донизу, затискать и расцеловать. Кажется, Джон тоже остается доволен — приникает к тебе и замедляет движения, чтобы впиться в твои губы поцелуем. И это не клише, он буквально впивается в тебя, целует жадно, крепко, абсолютно по-тролльи… У тебя появляется подозрение, что ведешь сейчас далеко не ты, но злиться на это просто невозможно. С другой стороны… — Что-то не так? — мгновенно вскидывается Джон, когда ты выскальзываешь из него и, у-у-у, охуеть, судя по тому, как из отверстия, больше не заткнутого членом, бежит ярко-синяя жидкость (хватит этак на стакан), он очень близок к оргазму. Впрочем, твой член буквально трясется от недостатка стимуляции, так что Джон не одинок. — Все еще хочешь меня оседлать или все же не против, если я разложу тебя на кровати? — спрашиваешь ты, утирая пот со лба и убирая влажные волосы в сторону. Джона пробирает от желания. Он не сказать, что безумно гибкий, но в том, чтобы положить Эгберта на спину и закинуть его ноги назад, нет ничего сверхсложного. Смущается тот очаровательно — недовольно бубнит что-то про то, что ты скотина, раз довел его до такой жизни, медлит, прежде чем прижать колени к груди, жмурится, когда видит, как жадно ты разглядываешь его округлую растянутую щель… Но когда ты резко входишь внутрь и набираешь темп, вбиваясь в него до основания так, что яички гудят от давления, Эгберт всхлипывает и крепче вцепляется в свои колени. Смазка чавкает, брызжет во все стороны, Джон царапает свою серую кожу ногтями, и не подрезай он их перед сексом, там, кажется, висели бы клоки кожи, а ты толкаешься все сильнее, сильнее и сильнее… Пока Джон не издает целую сотню самых разных звуков, совсем не похожих на английский, и не кончает, забыв и про ведро, и про кровать, которую изначально, планировалось если не спасти, то хотя бы не добивать, и, кажется, про все на свете. Ты дружелюбно сжимаешь его взбесившееся щупальце в руке — Эгберт бьется на кровати и вскрикивает каждый раз, когда ты входишь в него так глубоко, как только возможно. Ты заливаешь спермой его нутро и даже не успеваешь себя за это пожурить — стенки щели, все еще жадно всасывающие твой член глубже, выдаивают тебя так хорошо, так правильно, и жесткая кожа бедра под пальцами ощущается совершенно великолепно, и звуки, альтернианский, наверное, говор, что-то рычаще-скрипяще-чирикающее… Когда ты выходишь из Джона, его щель с неприличным звуком изливается еще чуть ли не квартой жидкости. Где-то рыдает одно Снисхождение — столько материала впустую!.. Ведомый желанием сделать что-то, показать привязанность, то, в каком ты восторге от Эгберта и его ебанутой анатомии, буквально созданной для разврата, ты нагибаешься и целуешь чужую мокрую раскрытую щель. Джон стонет и прижимает тебя ногами ближе, а ты бережно собираешь смазку с его ягодиц и бедер губами, толкаешь язык в лениво сокращающуюся дырку, успеваешь облизнуть значительно уменьшившееся щупальце и, наконец, тянешься к лицу Джона. — Алый для тебя. Из-за тебя, — напоминаешь ты мягко и целуешь его в уголок губ, ласково гладя по рожкам. — Жалею. Люблю. Все, что хочешь. — Ты похотливый монстр, что ты сделал с моим солнышком-Каркотей? — хрипит Джон, пальцем убирая слизь с твоего рта. Ты высовываешь язык, и он дает тебе слизнуть почти безвкусный генматериал, следя за этим с неприкрытым восторгом. — Чем я тебя заслужил? — Девственностью? — пожимаешь плечами ты. Джон усмехается. — Было восхитительно. Я тоже тебя люблю, Каркат. Тоже алый, тоже жалею, влюблен, да все, что хочешь. Просто без ума от тебя. Можно, желание загадаю? Он обнимает тебя всем телом, и хотя все, что ниже пояса, у вас обоих (опять!) мокрое и скользкое, ты и слова против не говоришь. Няшиться с Джоном просто охуительно. Сутками можно из кровати не вылезать. — На чем? На своем несчастном щупальце, которое сегодня выдрочили дважды? — Тогда уж счастливом, — Джон смеется так заразительно, что у тебя тает сердце. Ты страшно его любишь. — Не знаю, на чем, просто загадаю. — Загадывай, дурень, — шепчешь ты нежно. Ну какой же он у тебя идиотище… Эгберт возится, ерзает, устраивает тебя в руках (и ногах) поудобнее, заботится, видите ли, и, наконец, признается: — Хочу, чтобы так было еще много-много раз. Вечно, раз у нас есть такая возможность. Игра того стоила, — улыбается он и, конечно, вряд ли имеет это в виду на сто процентов… хотя, с тролльей стороны-то потерь почти и не было. Не считая, конечно, лусусов… — Я хочу целовать тебя, и заниматься сексом, и признаваться в алости каждый день. Это… Раньше я думал, что какой-то неправильный. Что не хочу заполнять ведро в приступе ненависти, не испытываю желание, только отвращение, если кого-то не люблю, не смогу быть счастлив без четырех квадрантов… Но я так счастлив с тобой, что скоро поеду. Без шуток. В порыве нежности Джон прикусывает хрящик твоего уха. Ты улыбаешься. — Тупое желание, Эгберт, загадывать надо то, что иначе не сбудется. Смысл загадывать то, что обречено на успех? Вас что, на Альтернии вообще ничему не научили? — Ты делаешь меня нереально алым, я говорил? — Говорил. Страшно алым. Джон мягко улыбается и целует тебя под глазом. — Тогда приврал, получается. Что-то я тут подумал — не страшно. Вообще ни капельки.