Фарфоровая зима

Приземистое здание станции выплыло из густого, желтого в свете газовых фонарей тумана и расправило свои саженно-черные крылья вдоль крохотного перрона. Паровоз зашипел, выпуская клубы прогорклого дыма. Лязг тормозного механизма и ворочание дышел ознаменовали скорую остановку. Сехун снял с полки саквояж и двинул узким, заставленным коробами, лукошками и тюками проходом к двери вагона. В вагоне было холодно и сыро, так что Сехун уже не чуял пальцев на ногах, но тамбур и вовсе выстудило. Сехун плотнее укутался в отцовскую шинель. Сукно давно поизносилось, потерлось на локтях и по полам и совсем не грело. Из соседнего вагона послышался голос проводника, объявившего станцию. Сехун переступил с ноги на ногу и крепче сжал ручку саквояжа. Перчаток у него не было, и пальцы раскраснелись, кожа потрескалась на морозе. Паровоз вошел на станцию и со свистом остановился. Кондуктор отворил двери. В нос ударил крепкий запах железной дороги. Пахло гарью, керосином, шпальной смолой и ранними декабрьскими сумерками. Народу на перроне оказалось немного, и Сехун скоро отыскал Чондэ. Они виделись лишь раз — на свадьбе Чондэ и Бэкхёна, — но забыть светлые, добрые глаза с веселыми морщинками в уголках и широкий улыбчивый рот оказалось невозможно. — Думал, уже не дождусь тебя, — сказал Чондэ, забирая у Сехуна саквояж. — За последние сутки два поезда отменили из-за непогоды. Он помог Сехуну взобраться в повозку и протянул ему одеяло, чтобы укутал ноги. — До усадьбы двадцать минут ходу, да только степь продувает со всех сторон. Бэкхён с меня шкуру спустит, если ты захвораешь. Сехун улыбнулся и, поблагодарив Чондэ, забрался под одеяло едва ли не с головой. На те средства, что у него остались после уплаты отцовских долгов, Сехун мог позволить себе лишь билет за сорок копеек, так что об отапливаемом вагоне нечего было и мечтать. Радовало только, что дорога занимала всего пять часов, и за это время он не успел околеть вусмерть. Чондэ оказался альфой словоохотливым, и к тому времени, как повозка вкатила в кованые ворота поместья, Сехун знал, сколько челяди живет при усадьбе постоянно, их имена, должности и семейное положение и кое-какие сплетни о хозяевах. Господин Хван, хозяин имения, был человеком уважаемым, прислуга его любила и даже за глаза дурного слова о нем не молвила, а вот единственный его сын, омега двадцати шести лет от роду, ни у кого из челяди теплых чувств не вызывал. Муж его вечно был в разъездах, а сынишка, к которому Сехуна и пристроили гувернером, славился капризным и взбалмошным нравом, так что воспитатели при нем надолго не задерживались. — Это оттого, — сказал Чондэ, — что амме нет до него никакого дела. Заходит к мальчонке дважды в день, дабы поздороваться и пожелать доброго сна, а тому уже девятый год, не дурачок боле, все понимает и злобится. Омеге нужны внимание и забота аммы, а тот лишь и думает, что о молодом любовничке. Сехун покраснел. Не привык, когда малознакомые альфы обсуждают при нем любовные похождения омег, да еще и замужних. Сехун, конечно, давно вырос из того возраста, когда такие вещи смущали, знал, что брачные обеты не останавливают как альф, так и омег, но слушать подобное о своих нанимателях было неприятно. Он предпочитал в семейные свары не ввязываться и к сплетням, которые шепотом передавала друг другу челядь, не прислушиваться, однако же сказать об этом Чондэ не решился. Побоялся поставить его в неловкое положение. Он, поди, посчитал, что Сехуну стоит об этом знать, ведь он будет заниматься воспитанием мальчика, чей амма не стеснялся адюльтера и совершенно безответственно относится к родительским обязанностям. Сехун предпочел бы обойтись без этого знания, но сказанного назад не воротишь. Бэкхён встречал их у порога. Рядом с ним на корточках сидел мальчонка лет девяти и забавлялся с лохматым, как медведь, дворовым псом. Это, должно быть, был Джено. Сехун никогда его не видел, но Бэкхён так часто писал о нем в письмах, что Сехун тут же его признал. Стоило Чондэ приструнить лошадей, как Джено оставил пса и бросился к повозке, дабы забрать у Сехуна багаж и помочь ему спуститься с обледеневшей подножки. Сехун, не привыкший, чтобы альфы — любых возрастов — подавали ему руки, зарделся и того пуще и буркнул, что донесет саквояж сам. — И чего это твои альфы такие учтивые? — пробурчал он, поравнявшись к Бэкхёном. — Держу их в ежовых рукавицах: альфа должен знать свое место. — Бэкхён горделиво улыбнулся и расцеловал Сехуна в обе щеки. — Как добрался? Говорят, пути замело, люди сутками сидят в холодных вагонах, ждут, покуда их освободят. — У нас дождь второго дня шел, весь снег смыло. — Сехун недоверчиво покосился на пса, что с неприкрытым интересом обнюхивал его сапоги, и не смог утаить радости, когда Джено подозвал меховое чудище к себе. Бэкхён, жалуясь на непредсказуемость декабрьской погоды, поманил Сехуна в дом. Челядь жила в пристройке на заднем дворе, отделенной от барского дома широкими светлыми сенями и оранжереей, за которой Бэкхён и ухаживал в свободное от воспитания своих альф время. Пристройка оказалась просторной, на три комнаты, с собственной кухней, умывальней и кладовыми. Прочие домочадцы: управляющий с супругом и горничный — большеглазый, лопоухий омега, которого природа наградила еще более выдающимся ростом, чем долговязого Сехуна — высыпали в коридор, дабы поглядеть на новоиспеченного гувернера. Сехун, памятуя о судьбе своих предшественников, не мог их за это осудить. — Могли бы и до утра подождать, — укорил их Бэкхён. — С утра у него уже служба начинается, — пробасил лопоухий, — а этот маленький негодник любое желание знакомиться отобьет. Уж поверьте моему опыту. Мне доводится терпеть его выходки чаще, чем гувернеру и нянюшке. Ну не может это чудище не опрокинуть чернильницу на ковер и не испачкать новые шпалеры краской. — А как по мне, так замечательный ребенок, — пожал плечами невысокий, крепко сбитый омега, супруг управляющего Кима. — Ест все, что готовлю, еще и добавки просит. — Ибо пироги да проказы — его единственная отрада. — Господин управляющий погладил супруга по мягкой даже на вид руке. — Зовите меня Чунмёном, — сказал он, обращаясь к Сехуну. — А это мой супруг Кёнсу. Мы, почитай, главные счастливцы в этом доме, ибо внук Его Благородия относится к нам с необычайным дружелюбием. Разве что Джено да наш пес Одуванчик вызывают у него больше радушия. — Хватит запугивать человека! Что за мода пошла — с порога да всю правду-матку выкладывать? Пойдемте лучше чай пить. — Бэкхён подхватил Сехуна под руку и поволок в жарко натопленную кухню, где их уже дожидались самовар и блюдо со свежайшими ватрушками. — Да вы знаете, — признался Сехун, когда с него стянули шинель и усадили за стол, — после трех лет в институте для омег меня уже мало что напугать может. Бэкхён, думаю, рассказывал, как с нами там обращались. Вспомни нашего классного господина и как он преследовал несчастного Тэиля. Хотя, тебе легче было прожить. Бэкхён у нас слыл "отчаянным", так что классные господа и инспектор обходили его стороной. Никому не нравилось слушать "дерзости". Чанёль — лопоухий омега — прыснул, отчего во все стороны полетела сдобная ватрушечная мякоть. — Да с тех пор мало что изменилось. Давеча Бэкхён Его Благородию выговор устроил, когда он дверь в парник закрыть позабыл. Его, поди, даже папка в детстве так не бранил. Теперь барин без позволения Бэкхёна и близко к оранжерее не подступается и другим не разрешает. Только над прохвостом нашим Бэкхён власти никакой не имеет. Шляется по теплицам да померанцы обрывает, когда ему вздумается. Не ребенок, а напасть ходячая. — Чанёль покачал головой и сунул за щеку еще одну ватрушку. — Донхёк не плохой мальчик, вы не подумайте, — вновь заступился за ребенка Кёнсу, — просто не знает, как еще внимание к себе привлечь. Амма его вечно в каких-то своих заботах, отец пропадает на службе, только и видится с сыном, что на выходных да по праздникам, а дед слаб здоровьем и не может много времени ему уделять. — А разве он с Джено дружбу не водит? — спросил Сехун. Из писем Бэкхёна ему показалось, что внук барина довольно близок с его сынишкой. — Ну как сказать. Водить-то водит, да только господин Дону против, чтобы он все время проводил в обществе прислуги. Джено-то наш альфа, а Донхёк — омега, оба скоро дорастут до того возраста, когда просто дружить станет неинтересно, коль понимаете, о чем я. — Щеки Кёнсу залил нежный румянец. — Так что он бы предпочел, чтобы Донхёк дружил с кем-нибудь из благородных, да только в округе ребятишек его возраста совсем нету. У Его Сиятельства графа Ву двое сыновей-альф и оба холостые, на нашу беду, а у барона Вона лишь недавно малыш родился, еще и ходить не начал. — А почему мальчика не отдадут в пансион? Думаю, школы для благородных омег получше наших институтов будут. Там он и друзьями обзаведется, и проказничать его скоренько отучат. — Да будто не пытались, — сказал Бэкхён. — Господин Ким, как в городе обосновался, пробовал его в местное училище пристроить. Хорошая школа, отличные преподаватели, воспитателей вся округа нахваливает, и что думаешь? Через неделю выслали его домой с сопроводительной запиской от самого директора. Что в ней говорилось, нам не ведомо, да только родитель его недоделанный рвал и метал и три недели не выезжал в общество, а барин слег с нервным расстройством. Один лишь господин Ким ничего не сказал и отыскал нового гувернера. Сехуна так и подмывало спросить, отчего отец не заберет мальчишку к себе в город окончательно, ведь, если верить Чондэ, амме он и даром не сдался, да и не живут супруги вместе как женатая пара, но решил, что уточнит это, как останутся они с Бэкхёном наедине. — Не будьте к нему слишком уж взыскательны, — попросил Кёнсу. — Все, что мальчику нужно — это любовь и внимание. Строгостью его не переделать. — Посмотрим, — лишь и ответил Сехун. Давать обещания, не разобравшись в ситуации, было не в его правилах. Воротились Чондэ с Джено, и Бэкхён знаками показал, что разговор окончен. Обсуждать маленького господина при Джено он явно не желал, и Сехун его понимал. Не хотелось стать мальчику врагом прежде, чем они познакомятся. Жить Сехуну предстояло в господском доме, подле воспитанника, но первую ночь он провел на печной лежанке в челядской. Спал он плохо: сказывались усталость и тревога о предстоящей службе, так что поднялся разбитым как только забрезжил рассвет. Умылся, причесался и, сменив сорочку, вместе с Чунмёном отправился к господину Хвану. Старик к завтраку не спускался и пил утренний кофей в просторном, хорошо проветриваемом кабинете, что примыкал к его комнатам на втором этаже. Барин уже ждал Сехуна. Нацепил окуляры и читал рекомендательное письмо от прежних нанимателей. Послужной список у Сехуна был приличный, и все семьи, в которых ему довелось служить, отзывались о нем лишь положительно. Нрав Сехуну достался отцовский: отстраненно-холодный, спокойный и рассудительный, отчего и нареканий к нему, почитай, не было. С детьми он тоже отлично ладил, умел найти с ними общий язык и договориться в тех случаях, когда мнения их в вопросах учебы (особенно объема домашних заданий) расходились. — Почему, напомните еще раз, вы отказались от службы на прежнем месте? — спросил господин Хван, когда закончил с письмами и сделал пометки в журнале. Сехун подобрался и, сцепив пальцы в замок, уставился поверх стариковского, обтянутого выцветшим шелком баньяна плеча в еще темное окно. — Мой отец… как бы это сказать, — он прочистил горло и с ужасом осознал, что краснеет, — пристрастился к "Фараону" и… проигрался до последней нитки. Долги его росли, ну и он… в общем, вы понимаете… бросился под поезд, а мне пришлось… распродать имущество, погасить все его кредиты и… С такой репутацией, вы знаете, оставаться в городе я больше не мог. Не то чтобы меня гнали из прежнего дома, наоборот, но… не хотел ставить семью в дурное положение: об этом случае писали в газетах, имя отца было на слуху и… Он ведь в городской управе служил, человек уважаемый и… Не мог я там больше оставаться. Старик пожевал сухие, желтые от табака губы, постучал свинцовым карандашом по листу бумаги и кивнул своим мыслям. — Надеюсь, вас отец к этой игре не приучил? — спросил он без обиняков. — Нет. Я не умею играть в карты. Даже пасьянс не раскладываю. Амма, да упокоится его душа, считал карты не лучшей забавой для омеги. — Хорошо. Я тоже считаю, что омеге, особенно такому, как мой внук, стоит держаться подальше от азартных игр. — Да, конечно. — Сехун прикусил кончик языка. Часть его бунтовала против этого заявления: коль омега желал играть в карты, то имел на это полное право, — но памятуя о трудном характере будущего воспитанника, решил, что так, пожалуй, лучше. Вставал Донхёк не позже восьми часов и будили его амма с няней, а Сехун должен был ждать его к завтраку в малой столовой. Чунмён бегло показал ему крыло, в котором размещались комнаты мальчонки, столовая, класс и игровая, после чего оставил его на попечение старого няни. Омега немолодой и усталый всем своим естеством, он показался Сехуну человеком достаточно приятным, и недопониманий в общении с ним возникнуть не должно было. Нянюшка уже знал, что Сехун — институтский приятель Бэкхёна, что амма его умер от чахотки, когда ему едва исполнилось шестнадцать, и что отец служил прежде стрелочником на сельской станции, а после — посыльным в городской управе. Рассказал он и о маленьком воспитаннике, но ничего нового Сехун не узнал. Как пробило без четверти восемь, няня поднялся в комнаты Донхёка, а Сехун подловил Чанёля, что помогал Кёнсу накрывать на стол, и не отпускал его, покуда не воротился нянюшка с кругленьким и румяным, как сдобный пирожок, мальчонкой под руку. Пухлый рот его капризно изгибался, мягкие щечки усеивали славные родинки, а небольшие, но красивые глаза пытливо взирали на Сехуна. В дверях на миг промелькнула прозрачная и тонкая, словно лист самаркандской бумаги, омежья фигурка, сверкнула на Сехуна жгучими черными очами и исчезла в сумраке прихожей. Сехун невольно поежился; по спине его поползли жирные, липкие мурашки. За завтраком Донхёк вел себя пугающе-тихо, но как позже выяснил Сехун, — это было его обычное поведение за столом. Ел он много и со вкусом, а вот Сехуну кусок не шел в горло. Он все ждал какого-нибудь подвоха, так что покинул столовую с чувством легкого голода. На арифметике Донхёк тоже своего шкодливого нрава не показал, а вот на уроке французского удивил Сехуна обширным знанием неприличных выражений, так что к концу занятия Сехун мог похвастаться пылающими ушами и парочкой новых фраз в личном словаре. Кто научил мальчика восьми лет от роду подобным высказыванием, он гадал до самого полдника. За чаем с ржаными пирожками Сехун успел переговорить с Чанёлем, и тот поведал о его предшественнике, французе, которого Его Благородие выписал из самой столицы и который более остальных пострадал от выходок маленького господина. После полдника вышли прогуляться в парк, где им к превеликой радости Сехуна встретились Джено с Одуванчиком. Донхёк мигом растерял весь свой норов, натянул на лицо дружелюбную улыбку и вместе с приятелем и собакой принялся носиться по ледяным лужам и ртом ловить редкие снежинки, что с самого полудня сыпали с тяжелого свинцового неба. Сехун, стараясь не выпускать ребятишек из виду, присел на лавку под старой сиренью и задумался о том, как расположить к себе воспитанника. Злыднем Донхёк точно не был, все больше вредничал и пакостничал, и пытался своим поведением шокировать, что у него неплохо получалось, но глядя, как он забавляется в компании Джено и дворового пса, можно было понять, что все это напускное, хорошо отыгранный спектакль, а не истинная суть мальчишки. — Может, поговорить с его аммой? — спросил Сехун у нянюшки, когда они вернулись с прогулки, и Донхёк прилег подремать перед обедом. Они сидели в детской, неплотно притворив дверь в спальню мальчика, и Сехун слышал, как он ворочается и сопит под пуховым одеялом. — А толку? — горестно вздохнул нянюшка. — Говорили уже, и не раз. И батюшка Хван, и господин Ким, и я столько раз на колени вставал и молил заняться сыном. Да куда там. Не любит Дону нашего малыша. — Он украдкой смахнул набежавшую слезу и уставился в окно, за которым разбушевалась настоящая декабрьская метель. — Мы обычно таких вещей посторонним не рассказываем, да только случай наш непростой. Больно уж трудным Донхёк-и получился ребенком. Сколько уже воспитателей извел — не счесть. И все отчего? Видит, что амме нет до него дела и гневается. А на ком злость еще срывать? Вот он вас знать не знает, а уже третирует. Значит, не из личной неприязни. За полдня никак вы ему насолить не успели бы. Сехун покачал головой. — Его бы специалисту показать. Есть же в столице доктора, которые такими вещами занимаются. — Да показывали мы его, говорят, здоров наш мальчик и духом, и телом. Возраст, мол, такой. Да разве в этом дело? Он и прежде чудил да проказничал, да только не так отчаянно, как сейчас. Дону никогда с ним ласков не был, но раньше и не гнал от себя. И книжки порой ему читал, и на прогулки водил, и подарки дарил. Но как повадился к нам молодой граф захаживать — мигом переменился. — Нянюшка поморщился, будто таракана в тарелке с селянкой увидал. — И не погонишь же прочь: старый граф — закадычный приятель Его Благородия, они воевали вместе, да и старшой его сын другом господину Киму приходится. Вот и вынуждены терпеть этого слизняка. И что только Дону в нем нашел? Как по мне, господин Ким и лицом приглядней будет, и складом ума да характера. Батюшка наш на него не нарадуется: вот уж зять так зять. А этот… — Нянюшка в сердцах сплюнул на пол, спохватился и утер слюну носком домашней туфли. — Не мое это, конечно, дело, — сказал Сехун и, чтобы не встречаться с нянюшкой взглядом, взялся расправлять складки на брюках, — но отчего господин Ким не потребует развода? Коль все знают, что супруг ему… не супруг больше, то почему все это терпит? Альфе в наше время добиться развода проще, чем омеге, да и ребенка, скорее всего, оставят отцу. — Батюшка наш — человек набожный, развода не приемлет, а господин Ким ему многим обязан. Семья его княжеского рода будет, да только давно обнищавшего. Господин Ким будучи юношей оказался на пороге нищеты, и ничего у него, кроме титула, не осталось. А батюшка наш был близким знакомцем его отца, вот и сжалился над юнцом, взял под свое крыло, отогрел, откормил, образование хорошее дал, преемником своим на службе сделал. Теперь он заправляет строительной картелью Его Благородия, все его дела ведет. Не может он, как вы понимаете, требовать развода, вот и терпит выходки нашего Дону… Сехун с трудом проглотил загустевшую слюну. Живот окаменел, а в груди все словно льдом поросло. — Из обедневшего, говорите, княжеского роду будет? — проговорил он онемевшими губами. — А зовется ваш господин Ким не Чонином ли? — Он самый. Вы его знаете? — Слыхивал о нем. Жили с отцом прежде при селе подле их родового имения. Давно это было. — Пути Господни неисповедимы. — И нянюшка озарил себя крестным знамением. Сехун кивнул машинально и больше о Донхёке и его родне не заговаривал. Остаток дня прошел словно в тумане, а как Донхёк улегся спать, Сехун сбежал в челядскую. Бэкхён только накрыл второй ужин, так что Сехун сел за стол со всеми. Чондэ спросил, как прошел его первый день на службе у маленького барина, на что Сехун отвечал скомкано и все выжидал минутки, чтобы переговорить с Бэкхёном с глазу на глаз. — Эй, ты чего такой смурной? — Тот сам к нему подсел и ласково пожал руку. — Помнишь, еще в институте, я рассказывал, отчего меня ни один уважаемый альфа не позовет замуж? — прошептал Сехун в ответ и украдкой покосился на Чанёля, что весело беседовал с Чунмёном, но нет-нет и поводил ушами в их сторону. Бэкхён фыркнул. — Бога ради, Сехун-и. Поверь моему опыту: если альфе не сказать, что он у тебя не первый, он и не заметит. — Сейчас не об этом. Ну практически. Помнишь, с кем я тогда… ну… ты помнишь, да? — Господи, Сехун, ты три года мне жить не давал причитаниями о своем князьке. Если честно, я все еще не верю, что он был князем. Поди, соврал, чтобы в постель тебя уложить. Сехун поджал губы. — А ты помнишь, как его звали? Бэкхён нахмурился. — Нет. Прости, я не запоминаю имен несуществующих князей. — А если хорошенько подумать? Бэкхён нахмурился сильнее. — Какой-то там… что-то с Чоном. Чонун? Чонын? — Чонин. Ким Чонин. — Ты хочешь сказать… — Именно! Что мне делать? Бэкхён смотрел на него отупело и медленно хлопал глазами. Сехун буквально слышал, как ворочаются в его голове шестеренки. — Думай быстрее! — Не торопи меня. Ты уверен, что это он? — Разве что в нашей стране есть два обедневших княжеских рода, чей наследник носит имя Ким Чонин. — А вдруг? — Тогда мне не о чем беспокоиться. — Может, он тебя и не вспомнит. Думаешь, ты единственный дворовый омега, которого он заманил в постель своим титулом? — Мы были друзьями! Знали друг друга сколько себя помню. — Но он женился на благородном. Как типично. Забудь. Вы все равно с ним вряд ли пересечетесь. Он бывает в имении лишь два дня в неделю да по праздникам. В эти дни ты не работаешь, ибо господин Ким желает проводить все свободное время с сыном. Наедине. Он не терпит присутствия даже супруга, хотя это более чем объяснимо. — Как ты себе это представляешь? Я ведь не могу прятаться от него по углам месяцами. — Ты надеешься прослужить в этом доме так долго? С этим вот чудищем в воспитанниках? Сехун смерил Бэкхёна недобрым взглядом и тот прикусил язык. — Ладно, шучу. Мы что-нибудь придумаем. На худой конец, не станет же он тебя увольнять только оттого, что некогда опорочил твою честь? С него как бы причитается. Тебе всего шестнадцать было, насколько помню, и он не делал тебе предложения. Ай-я-яй, господин Ким… Сехун застонал и зарылся лицом в ладони. Рядом что-то заскрежетало и с тяжелым грохотом рухнуло на пол. Оказалось, Чанёль свергся с табурета, пытаясь подслушать их разговор. — Будет лучше, — шепнул Сехун, — если об этом никто не узнает. Даже Чондэ. Хорошо? Бэкхён недовольно поморщился. — Не люблю я мужу врать… — А он знает, что был у тебя не первым? Бэкхён сверкнул яростно глазами. — В твоих интересах держать эти сведения при себе. Когда все, отужинав, разбрелись по комнатам, Сехун с Бэкхёном еще разок обсудили произошедшее и решили, что будет лучше, если все произойдет естественно. Господин Ким в любом случае пожелает познакомиться с новым гувернером и сам явится к Сехуну. Признает его — как-нибудь договорятся: не малые ведь дети уже, а нет — так тому и быть. Сехун не станет бегать за ним и напоминать о событиях давно минувших дней. Подумаешь, случилось кое-что по молодости — с кем не бывает? Сехуну, правда, от мысли этой до сих пор делалось стыдно и очень-очень сладко, но омеге в его летах негоже зацикливаться на подобных мелочах. И неважно, что он что-то там к Чонину еще испытывал. Он-то явно давно это перерос, да и не клялись они в любви до гробовой доски и не обещали друг другу верность хранить. Сехун с малых лет славился рассудительностью, да и Чонин слов на ветер не бросал, потому оба знали, что будущего у них нет и все, что приключилось тем далеким летом, там навсегда и останется. Сехун столько лет прожил, не надеясь даже когда-либо с Чонином повстречаться. Думал о нем, конечно, особо тоскливыми вечерами да как течкой прижимало, а так жизнь его полнилась другими заботами и тревогами: не до любви юношеской ему было. Остаток недели Сехун провел в тревожном ожидании и едва замечал Донхёковы выходки. Мысли его носились в далеком прошлом, в том времени, когда амма еще был жив, а семья Чонина не обнищала, и вся округа благоговейно перед ней трепетала. Сехун никогда не задумывался о разнице в их положении и относился к Чонину как к прочим друзьям-альфам, да и сам Чонин не кичился своим титулом и не выставлял его на обозрение без веской на то причины. Наверное, потому они так легко и сошлись. Сехун ненавидел задавак, а Чонин терпеть не мог, когда перед ним лебезят. Их знакомство было обречено превратиться в крепкую дружбу. А потом Чонин влюбился. Не в Сехуна. Будучи тремя годами старше, он прежде тощего и нескладного приятеля-омеги вступил в пору и сразу же влюбился в троюродного брата их общего знакомца. Лу Хань был старше Чонина, и когда тому только исполнилось тринадцать, уже был на выданье. Красивый, как картинка, и бесконечно обаятельный. В него были влюблены совершенно все альфы в округе, но Чонин каким-то образом их обошел и добился от Лу Ханя поцелуя. Десятилетнему Сехуну все это казалось глупым и, по правде говоря, — противным. О чем он, ничтоже сумняшеся, и поведал Чонину. Тот безумно на него обиделся и в сердцах заявил, что Сехун ему завидует, потому что никто не хочет целовать его. Они рассорились вдрызг и целых два месяца не разговаривали. Сехуна огорчили не столько слова Чонина, столько то, что он отрекся от их дружбы ради какой-то любви. В любовь десятилетний Сехун не верил. Не верил он в нее и после, когда Чонин поздним вечером забрался к ним на подворье и, постучав в окно Сехуновой комнатенки, молча всучил ему коробку настоящих шоколадных конфет и красивую куклу, которую купил в городе на скопленные деньги. О том, что куклу помог выбрать Лу Хань, он признался уже многим позже, когда Лу Хань вышел замуж и укатил на медовый месяц в Италию. Сехун простил Чонина, и они снова стали друзьями, да только слова Чонина о том, что никто не хочет целовать Сехуна, постоянно всплывали у него в голове. И тем горше становилось на душе, чем чаще Сехун ловил себя на мысли, что так оно и есть. Он рос омегой неуклюжим, долговязым и очень худым. Длинное его лицо с крупным носом и маленьким ртом усеивали бледные веснушки, на щеке красовался шрам, оставшийся после падения с яблони, да и руки-ноги всегда украшали синяки и ссадины. Альфы не обращали на него внимания. Он был недостаточно уродлив, чтобы его задирать, но и недостаточно симпатичен, чтобы к нему приставать. Чонин продолжал дарить ему конфеты и красивые вещички, но целовал исключительно других омег. Сехун знал обо всех, ибо Чонин без стеснения рассказывал ему о своих любовных приключениях. Он, пожалуй, первым узнал, когда Чонин лишился невинности. Не потому даже, что Чонин и об этом ему растрепался. Просто что-то в нем в одночасье изменилось, и их дружба стала иной. Чонин больше не делал ему подарков и не говорил о своих увлечениях. Они все еще ходили вместе на пруд и болтали о любимых книгах и заметках, что печатались в журнале, который выписывал амма Сехуна, но былой близости между ними уже не было. А потом Чонин его поцеловал. Это случилось на пятнадцатый день рождения Сехуна, и это было странно и очень-очень хорошо. И после были сотни, тысячи поцелуев украдкой в тени отцовской хатки, под сенью осеннего леса и среди рождественских снегопадов. И Сехун до ужаса боялся, что все это закончится. Не оттого, что Чонин был княжеского роду, а он — сыном стрелочника, а потому, что с Чонином так было всегда. Ни с одним омегой он не ходил дольше пары месяцев, и Сехун знал, что он не может быть исключением. Но февральские морозы сменились мартовскими оттепелями, Сехун отпраздновал свои шестнадцатые именины, а Чонин все целовал его и целовал, и Сехун, набравшись смелости, спросил, когда это все закончится. — Почему ты хочешь, чтобы это закончилось? — прошептал Чонин, и в его взгляде было столько обиды и непонимания, что Сехуну сделалось больно. — Потому что не желаю быть одним из многих. Мы оба знаем, что будущего у нас нет, и я хочу подготовиться. К чему Сехун оказался не готов, так это к тому, что разлучит их не очередная влюбленность Чонина и не его статус, а смерть аммы. Отец не пожелал оставаться в месте, где все напоминало о любимом супруге, и той же осенью увез Сехуна в город, к дальней родней. Они с Чонином даже толком не попрощались. Позже, из газет, Сехун узнал, что семья Чонина потеряла все свои сбережения, имение продали, и Чонин исчез из поля его зрения на долгие двенадцать лет. А теперь Сехун разучивал спряжения французских глаголов с его сыном и не знал, куда деваться от нахлынувших чувств и воспоминаний. Вечер пятницы выдался снежным и ветреным, и свет в газовых рожках тревожно мерцал, отражаясь в заиндевевших окнах. Близилось Рождество, и Чанёль с Чунмёном весь день провозились с украшениями. Сехун помогал нянюшке украсить игровую и детскую. Донхёк сам выбирал игрушки, что хранились в огромных, застланных древесной стружкой и газетной бумагой ящиках, которые Чанёль приволок из сеней, а Сехун с няней в четыре руки развешивали их по венкам из остролиста, украшавших стены, и огромной пушистой елке, что Чондэ ранним утром привез из лесу. От елки пахло смолой и праздником, и Сехун на время позабыл, что в скорости его ждет встреча с господином Кимом. Тот должен был явиться к ужину, но из-за снегопада поезд задерживался, и он прислал телеграмму, сообщая, что прибудет не раньше полуночи. Донхёк рассвирепел и не желал ложиться в постель, и никакие посулы нянюшки не могли его переубедить. — Думаешь, отец не расстроится, если прознает, что ты не лег спать в положенное время? — спросил Сехун, надеясь, что хоть это возымеет действие, но Донхёк упрямо поджал губы и сложил пухлые ручонки на груди. В отделанной кружевом ночной сорочке он походил на сурового снеговика, и Сехун не сдержал улыбки. — Это не смешно, — пробурчал Донхёк. — Я и так практически не вижу папу, а из-за этого дурацкого снегопада потерял целый вечер! — Может статься, снег не прекратится до самого Рождества, и твой отец не уедет в город, а останется с тобой. Донхёк зыркнул на Сехуна из-под нахмуренных бровей. — Лучше вам оказаться правым. Сехун пожал плечами и предоставил нянюшке развлекать чудовище, а сам умыкнул к Бэкхёну на чай. Кёнсу испек медовый калач, а Чанёль приготовил халву, так что чаевничали до глубокой ночи. Чондэ, нарядившись в жупан, запряг лошадей и отправился на станцию. Сехун украдкой прислушивался, не скрипнут ли, отворяясь, ворота, не залает ли с подворья пес, но сквозь толстые заснеженные стекла доносился лишь вой бурана да грохотало в горниле жаркое пламя. Проснулся Джено, и пока Бэкхён грел ему молока с медом, справился о Донхёке. — Дружок твой не в лучшем настроении, — честно признался Сехун. — Скучает по отцу, а тот как назло задержался в городе. Джено вздохнул грустно, прихватил ломоть калача и забрался на печь, где и задремал. — Ну что за ребенок, — покачал головой Бэкхён. — Столько раз ему говорил, чтоб не переживал из-за этого сумасброда, а толку? Заморочил моему мальчику голову, а он убивается из-за него сутками напролет. И это он еще в пору не вступил. Придется его в училище сдать, иначе не оберешься хлопот. — Ничего: наш Минхён третий год уже в ратном учится и не жалуется. Может, и Джено туда пристроим. Время сейчас спокойное, а офицеры всегда неплохо получают, — сказал Кёнсу. — Только поглядите на младшо́го графа. Приписали его к гвардейскому полку, а он все дома да дома. Пару раз в месяц на смотр выезжает, а так все по балам да театрам. — Лучше б его куда подальше сослали. В Сибирь или на Сахалин. Отличное место. Самое то для альф, которые чужие семьи разбивают. — Бэкхён выставил на стол горшочек с малиновым вареньем и наполнил опустевшие кружки чаем. — И было бы ради чего. Дону наш — сама кожа да кости. Чихнешь рядом — сдует. И вечно у него какие-то недомогания омежьи. Я вот без малого двадцать девять зим прожил и ни с одним из них не сталкивался. И ребеночка родил, и служба у меня непростая. Может, оно от безделья развивается? Чанёль пожал широченными плечами. — Я за всю жизнь даже простудой не хворал. Даже когда маленьким был и амма меня в школу гонял в этих дурацких чулках. По январским морозам! Думал, все добро омежье поотмерзает. Ан нет, все на месте. Только никому оно не надо. — Чанёль повесил нос. — Альфам в наше время лишь и подавай, что немочь ходячую, а здоровые крепкие омеги никому не сдались. — Ну может, если бы ты огляделся по сторонам, то приметил с десяток альф, которым ты по нраву. — Одному из них за сорок, второй дышит мне в пупок, а третий закладывает за воротник. Спасибо, как-нибудь обойдусь. — Лучше уж сразу признайся, что не сдался Его Сиятельству, да только я уже тыщу раз говорил и еще тыщу скажу: выбрось его из головы. Графы на челядь лишь в любовных романах засматриваются да замуж зовут. Ты не Джейн Эйр, а граф Ву — не мистер Рочестер. Хотя нечто общее у них, все же, есть. Но ты… ты, прости, даже карандаш в руках удержать не можешь и по-французски знаешь лишь две фразы: le sot и le diner est servi*. — Граф Ву? Хочешь сказать, что влюблен в любовника господина Дону? — Сехун выронил кусочек халвы, и тот плюхнулся в чашку с чаем, расплескав его по всему столу. — Нет, ты что! Этот слизняк даже в течку мне симпатичным не кажется. — Чанёль поморщился, будто унюхал что-то зловонное. — Чанёль наш сохнет по графу Кристоферу Ву, приятелю господина Кима. Он приходится старшим братом этому гов… негодяю. — А, этот граф Ву… — Сехун выловил халву из чая и украдкой потер пылающие щеки. Давно он не чувствовал себя столь неловко. — Он ведет врачебную практику в городе и с семьей едва общается, а все из-за этого проходимца. Говорит, не может в одном доме с человеком, который брак его лучшего друга разрушил, находиться. — Как по мне, там и разрушать-то нечего было. — Бэкхён покосился на Сехуна. — Об этом, конечно, никто вслух не говорит, но ходят слухи, что барин наш просил молодого господина жениться на Дону, ибо тот связался с женатым альфой, да еще и из царской семьи. Господин Ким давно был в Дону влюблен, вот и согласился на брак, а Дону его никогда не любил. — А сын-то хоть от него? Больно уж он на князя похож… — Чей же еще. Его Благородие настоял. Говорит, роди сына, дабы люди думали, что брак у вас счастливый. Пришлось рожать, да сам видишь, что из этого получилось. Сехун покачал головой. Он всегда был против подобных браков и считал, что уж если и рожать ребенка, то когда этого в самом деле хочешь, а не для того, чтобы кому-то угодить. Отец не единожды намекал, что пора бы и ему остепениться, замуж выйти и своих детишек воспитывать, да только Сехун знал, что не будет ему счастья. За свои двадцать восемь лет он лишь раз и любил по-настоящему и считал, что дважды подобных чувств ему все равно не испытать, а на меньшее растрачиваться не желал. В отдалении залаяли собаки, и Сехун, встрепенувшись, засобирался к себе. Не хотелось ему случайно столкнуться с господином Кимом, ибо не придумал еще, что отвечать, коль тот его признает. Он уже добрался до детского крыла и стал подниматься по лестнице, когда навстречу ему вышел господин Дону. Сехун, не ожидавший увидать его в такое время на детской половине, замер на месте истуканом. Господин Дону, укутанный в легкую кружевную пелерину, уставился на него как на призрака. — Ваше Сиятельство. — Сехун спешно склонил голову и попытался обойти господина Дону стороной, но тот остановил его повелительным жестом руки. — Идешь от прислуги? — спросил он своим мягким, грудным голосом. Тонкокостное его лицо утопало в тени, тогда как грудь озаряло бледное пламя укрытой колпаком свечи. — Да, Ваше Сиятельство. — Не знаешь, мой муж еще не прибыл? — Я слышал, лаяла собака. Должно быть, только миновали ворота. Господин Дону кивнул сдержанно и заспешил вниз по лестнице. Сехун перевел дух и уже собрался продолжить свой путь, когда в малой прихожей отворилась дверь, и до него донесся приглушенный оклик молодого хозяина: — Чонин? Задержись на секундочку: хочу с тобой переговорить. — Это не подождет до утра? — послышалось в ответ, и если у Сехуна еще оставались сомнения насчет личности господина Кима, то в этот миг они развеялись окончательно. Спутать этот голос было невозможно. — Это не займет много времени. — Ты хочешь говорить здесь? — Идем в игровую. Дверь снова отворилась, и прихожую залил бледный свет свечи. Сехун, понимая, что не сумеет незамеченным подняться по лестнице, юркнул за вазон с пышно цветущей камелией. Укрытие такое себе, но лучшего он придумать не сумел. Не хотелось, чтобы господин Ким решил, что новый гувернер за ним шпионит (что, исходя из сложившейся ситуации, было недалеко от истины, хоть в планы Сехуна и не входило). Господин Дону торопливо прошагал к отворенным дверям игровой; за ним, отряхивая пальто от налипшего снега, шел князь Ким. Сехун зажмурился, ибо одного взгляда на него хватило, чтобы перенестись в прошлое, где Чонин целовал ему плечи и шептал сладкие, до мурашек приятные глупости на ухо. — Так о чем ты хотел поговорить? — донеслось из игровой: дверь они так и не затворили. — Я, правда, очень устал, и если это не касается Донхёка, то давай отложим это до утра? — Я жду ребенка. На миг в доме повисла тишина, разбиваемая лишь шелестом снежной сечи по стеклу, а затем господин Ким рассмеялся. — Ну, мои поздравления. Надеюсь, хоть этот ребенок принесет тебе радость. — Я хочу, чтобы ты признал его своим. — Прости, что? — Веселость мигом испарилась из голоса господина Кима. — Не паясничай. Ты прекрасно понимаешь, что Адриан не может признать ребенка, не выставив и тебя, и отца в дурном свете. К тому же, если папенька узнает правду, то потребует, чтобы ты дрался с Адрианом на дуэли, а я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал. — Обещаю, что не стану его убивать. — Он офицер гвардейского полка, болван, и никогда не промахивается. — Первый выстрел будет за мной, и я тоже никогда не промахиваюсь. Тебе ли не знать? Господин Дону вздохнул так громко, что услышал даже Сехун. — Допустим. Но ты ведь не хочешь, чтобы Донхёк рос сыном убийцы? — Во-первых, я имею полное право пристрелить подонка, который опорочил мое доброе имя, так что никто не посмеет назвать меня убийцей. Во-вторых, не приплетай сюда моего сына. — Напомню, он и мой сын тоже, и ты не смеешь… — Да неужели? — В голосе господина Кима слышалась горькая насмешка. — Не лги хотя бы мне. Он тебе не больше сын, чем твоему прихвостню. То, что ты его родил, еще не делает из тебя амму. Бога ради, Дону, ты забыл о его именинах, и мне пришлось устроить эту дурацкую игру с поиском сокровищ, лишь бы ты успел приготовить подарок. — Я стараюсь, хорошо? Если бы не отец, я бы вообще рожать не стал. — Если бы не твой отец, ты бы давно оказался в борделе. Прости за прямоту. Я знаю, что тебе сложно побороть свои инстинкты, но не я писал законы, которыми живет это общество. Любой другой альфа на моем месте давно бы прикончил твоего дружка, а тебя сослал в какой-нибудь монастырь. Но я годами закрываю глаза на твои выходки и готов признать этого ребенка, но, пожалуйста, больше никогда, слышишь, никогда не смей манипулировать мной посредством моего сына. — Хорошо, договорились. Фигурка в полупрозрачной пелерине возникла в дверном проходе, когда ей вслед донесся вопрос: — Как там новый гувернер? — Еще не сбежал. — Господин Дону пожал плечами и заторопился прочь. Сехун высунулся из-за вазона. Князь Ким уходить отчего-то не спешил, и Сехун, не чуя затекших ног, попытался выбраться из своего укрытия, но тут на втором этаже скрипнула, открываясь, дверь, и по застланному ковром полу затопотали детские ножки в тяжелых домашних туфлях. — Проклятье. — Сехун нырнул обратно за вазон. Ножки протоптали в трех шагах от него. — Пап? — Медвежонок? Ты чего не спишь? — Господин Ким вышел из игровой, и за миг Донхёк уже нежился в его объятиях. — Тебя ждал. Амма сказал, ты не вернешься до утра, но я ему не поверил. А учитель О сказал, что если снег не прекратится, ты останешься со мной до самого Рождества, и я не мог уснуть, потому что должен был узнать, кто из них прав. — Ну-у-у… я здесь и в самом деле не вернусь в город до Нового года. — Правда?! — Чистейшая. А теперь идем-ка спать, а то завтра ты будешь клевать носом и не поможешь мне построить снежный замок. Сехун как можно плотнее скомочился в крохотной нише за вазоном и даже дышать перестал, когда господин Ким с Донхёком на руках прошествовал мимо него по лестнице. Как только его шаги стихли в глубине детской, Сехун выбрался из своего укрытия и на цыпочках прокрался к себе. Плотно затворил дверь и, не раздеваясь, нырнул под одеяло. От комнаты Донхёка его отделяли гардеробная и небольшой будуар, но Сехуну все равно казалось, что Ким Чонин находится слишком близко от него. Он кожей чувствовал его присутствие, отчего каждый волосок на теле приподнимался, а внутренности стягивало морским узлом. Сехуна пробирала крупная дрожь, и он с головой укутался в пуховое одеяло, лишь бы ее унять. Всю сознательную жизнь он избегал ситуаций, подобных этой, а теперь оказался в самом ее сердце и не знал, как с этим быть. Если бы только у него был выбор! Но, увы, смерть отца и его карточные долги лишили его этой привилегии. Посреди зимы, да еще и в канун новогодних праздников, найти работу омеге в его положении не представлялось возможным. Сехун изо всех сил старался не винить в своих невзгодах отца, но с каждым разом получалось все хуже и хуже. Лечь на рельсы и одним махом решить все свои проблемы для него оказалось проще, чем просить помощи у сына-омеги. Конечно, Сехун не смог бы сразу расплатиться со всеми кредиторами, но они что-то бы, да придумали. Сехун верил в это. Но альфья гордость оказалась важнее сыновних чувств. Сехун сжал голову ладонями и так крепко зажмурился, что заломило в висках. Нужно было подумать о чем-то хорошем, да только хорошее в его жизни случалось слишком редко и быстро стиралось из памяти. Потому он решил вообще ни о чем не думать и еще долго прислушивался к скрежету морозных когтей по стеклу и потрескиванию плитки на медленно остывающей печи. Проснулся Сехун засветло, но встал лишь к завтраку. Он не знал, трапезничает ли господин Ким на своей половине или с сыном, но не выходить из комнаты до самого нового года тоже не мог. В голову пришла крамольная мысль сказаться больным, но в таком случае ему не отвертеться от общества нянюшки, которому, как он уже знал, с приездом господина Кима тоже не оставалось работы. Пришлось собрать в кулак остатки мужества и с гордо поднятой головой спуститься в столовую. Донхёк еще не вставал. Нянюшка попивал кофей с французскими булочками и небрежно перелистывал столичный ежемесячник. Сехун, не жуя толком, проглотил пару гренок, запил их какао и, буркнув, что будет у Бэкхёна, заторопился в челядскую. Путь его лежал через центральную прихожую, мимо библиотеки и большой столовой. Он как раз миновал коридорчик, отделявший детское крыло от остального здания, когда старый камердинер провел в прихожую высокого, статного альфу не старше господина Кима. Красивое, властное лицо его, однако, еще не тронули следы старения, но в том, как он держался и как глядел на мир, читались опыт и мудрость прожитых лет. Скользнувший было навстречу Чанёль с охапкой накрахмаленного белья в руках круто развернулся на пятках и едва ли не бегом бросился прочь. Сехун прирос к полу. Должно быть, решил он, это и есть тот самый граф Ву, закадычный приятель князя Кима и сердечная привязанность Чанёля. Камердинер принял его пальто и шляпу и сказал, что господин Ким еще не спускался. — Спасибо, Ухён, я подожду в библиотеке. Камердинер раскланялся и проводил гостя до дверей библиотеки. Сехун ни жив ни мертв пересек прихожую и скрылся в маленькой гостиной. Миновал ее и оказался в оранжерее. Сердце неистово грохотало в груди, а ладони так взмокли, что соскользнули с дверной ручки, когда он попытался ее провернуть. Бэкхён возился с орхидеями и не обратил на вторжение Сехуна никакого внимания. Джено был тут же: пересыпал землю из мешков в пустые вазоны. — Сбежал? — только и спросил Бэкхён, когда Сехун примостился на шатком табурете подле клумбы с розами. — Сбежал. — Ну и чудненько. К сбежавшим гувернерам в этом доме привыкли. — Бэкхён утер лоб рукавом кафтана и расправил спину. — Сейчас пересажу померанцы, и пойдем украшать елку. Чондэ такую славную в этом году сообразил. Жаль, у нас нет игрушек, как у барина, но Кёнсу напек коржиков резных: есть чем наряжать. Да, сына? Джено кивнул с радостной улыбкой и приволок горшок с явно переросшим его померанцевым деревцем. Сехун и себе взялся помогать, так что закончили за полчаса и, прибравшись, отправились соображать украшение для праздничной елки. Елку Чондэ и впрямь приволок восхитительную: такую не стыдно и в барских хоромах выставлять, — и жарко натопленная кухня полнилась ароматами хвои и медовых коржиков. Бэкхён снял с чердака короб с прошлогодними украшениями, которые они сообразили из цветной бумаги, шишек да орехов. — Мы елочные игрушки никогда не покупаем, — сказал Бэкхён, выставляя короб посреди стола, — хоть Чондэ и намекал, что можно было бы прикупить пару блестяшек: больно уж красиво они мерцают при свете свечей, — да только нам еще Джено учить надо, так что не стану я тратиться на безделушку, которую раз в год на свет божий достаешь. Он снял с короба крышку, пошурудил измятыми газетными страницами. — Ну вот, опять. Чондэ! Чондэ мигом явился на окрик супруга, будто только этого и дожидался. — Я что сказал насчет цацок? Бэкхён вынул из короба двух хорошеньких фарфоровых ангелочков с золочеными крылышками и румяными щечками. Один ангелочек играл на лютне, а второй держал на коленях крольчонка. — Сколько ты за это отдал? Чондэ уставился на фигурки изумленными глазами. — Нисколько. Богом клянусь: впервые в жизни их вижу. — Чондэ, не ври мне. — Да с чего мне? Один такой ангелочек обойдется рублей в пять. Я за эти деньги лучше сапоги новые куплю. Бэкхён вытаращился на ангелочков так, словно те в его руках обратились живыми херувимами. — Пять и пять, — пробормотал он, — и еще прошлогодние, и позапрошлогодние. Тридцать рублей?! Да это мой месячный оклад! Кто станет месячный заработок спускать на такую безделицу, да еще и затем, чтобы подсунуть ее нам? — Тот, кому мы небезразличны, — пожал плечами Чондэ. — В такому случае, могли бы и деньгами осчастливить. Сехун заглянул в короб. Среди соломы и пожелтелых бумажных фонариков притаилось еще две пары фарфоровых ангелочков. Всех их явно изготовил один мастер и вместе они составляли незамысловатый рождественский ансамбль. — Таких только в столице поди и можно купить, — сказал Сехун. — Больно уж тонкая работа. Бэкхён покачал головой. — Не нравится мне это. Аж цыпками весь покрываюсь, как погляжу на них. — А мне нравятся. — Чондэ взял у него фигурку с крольчонком. — Это ведь ангелы. Они худого не сделают. Явно ж нам кто-то добра желает. — Может, и так. Да только кто? Я с прошлого года трижды короб перепрятал, чтоб точно никто отыскать не смог, а ты ж погляди: сподобились найти. — Может, это рождественское чудо? — Джено встал на цыпочки, чтобы лучше разглядеть ангелочка в руках отца. Осторожно, самыми кончиками пальцев, потрогал крылышко; на коже его осталась золотая пыльца. Сехун в чудеса подобного рода не верил и потому считал, что это проделки кого-то очень уж настырного, но говорить об этом не стал. Не хотел разрушать детскую веру в Рождество. Бэкхён бережно укутал ангелочков в паклю и спрятал в коробку из-под рафинада, приволок из каморы вязку свечей и принялся вставлять их в старенькие, залитые воском зажимы. Джено с Сехуном вынули из короба фонарики, картонажи и выцветшие ватные игрушки. Джено приволок упаковку старой акварели, после чего Сехун помог ему подновить игрушки. Бэкхён наполнил бонбоньерки глазурованными пряниками и развесил приготовленные Кёнсу коржики, яблоки и орехи. Сехун, как самый высокий, нацепил на верхушку елки золоченую порошком картонную звезду и невольно бросил взгляд за окно. Донхёка, укутанного в клетчатое пальтишко цвета морской лазури и бархатные панталоны в тон, он признал сразу, хоть Донхёк и вывалялся в снегу как последний уличный мальчишка, а вот такого же заснеженного господина Кима в простенькой шинели узнать было сложнее. Сехун едва ли носом не прижался к заиндевелому стеклу и смотрел, как отец с сыном катают снеговика и попутно забрасывают друг друга снежками, а пес Одуванчик крутится у них под ногами, всячески мешая. Джено пристроился подле Сехуна и, подперев щеку кулаком, грустно вздохнул. — Почему не присоединишься к ним? — спросил Сехун. — Донхёк-и не любит, когда им с отцом мешают. — Прямо так и сказал? — Нет, но я же не настолько маленький, чтобы не понимать подобных вещей. — Порой даже взрослые ошибаются. Особенно, в таких вещах. Пойди-ка на двор: если позовут — поиграешь с ними, а нет — сделаешь вид, что вышел по дрова. Толпой играть в снежки веселее. Джено посмотрел на Бэкхёна. — Можно мне пойти поиграть на двор? Бэкхён, убиравший со стола не пригодившиеся украшения, выглянул в окно и нахмурился. — А Донхёк не против? — Не знаю. Но Сехун говорит, худа не будет. — Ну раз Сехун говорит — иди. Джено не заставил упрашивать себя дважды и, натянув валенки, выскочил в сени. — Ты на что это мне ребенка подбиваешь? — спросил Бэкхён, когда дверь за Джено с грохотом затворилась. — Джено всего девять. В его возрасте положено лепить снежки и строить замки со сверстниками, а не торчать в душной кухоньке с престарелыми омегами. Бэкхён фыркнул. — Тоже мне престарелых нашел. Мне всего двадцать девять: почитай, самый расцвет сил. — Ты понял, о чем я. — Сехун облокотился на подоконник и смотрел, как Джено пересекает двор и, перебравшись через плетеную изгородь, бежит к Донхёку, который радостно махал ему заснеженной варежкой. Господин Ким встретил Джено крепким альфьим рукопожатием, и они скрылись за углом дома. Сехун помог Бэкхёну с обедом, у него же отполдничал и, пока господин Ким с детворой развлекался в саду, заскочил в библиотеку и поднялся к себе. Нянюшка уже дожидался его в маленькой нарядной прихожей, что отделяла спальню Сехуна от детской. — Такие вести, такие вести, — запричитал нянюшка, стоило Сехуну прикрыть дверь, и обмахнулся густо надушенным батистовым платком. — Господин Дону в положении! Сехун был паршивым актером, но попытался изобразить изумление. Нянюшка, благо, на него едва взглянул и потянулся за склянкой, от которой за версту разило успокоительными каплями. — Батюшка не нарадуется, да только меня им не провести. — Ободок склянки стукнулся о вставные зубы няни; вода расплескалась по круглой и мягкой, как подушка, груди. — Нагулял наш Дону ребеночка на стороне, а господин Ким его покрывает. Не хочет батюшку печалить. Знает, что тот терпеть байстрюка в доме не станет. Сехун прошел к кушетке и присел подле нянюшки. — Это не ваша забота, — сказал он и похлопал няню по укрытой морщинами руке. — Если альфа признает чужого ребенка, значит, на то есть причины, и не нам решать, правильно он поступает или нет. — Ты, голубчик, конечно, верно говоришь, и все же это не по-божески как-то. Барин-то думает, что это его законный внук. — А какой же еще? В конце концов, это ребенок его сына. — Батюшка — человек старой закалки, и если прознает… — Да с чего бы ему прознавать? — А с того! Сегодня с самого утра явился к господину нашему Киму граф Ву, который дохтор, с визитом. Я случайно мимо библиотеки проходил и слышал, что говорили они о младшем Ву. А за завтраком господин Дону огорошил всех новостью о своем положении, ну я и смекнул, что граф примчался спозаранку, дабы предупредить. Вдруг негодяй этот не желает, чтоб другой альфа дал его дитяте свое имя? Альфы в этих вопросах очень уж горделивые. — В таком случае не избежать скандала и дуэли. Думаете, он на это пойдет? — Он военный, с детства приучен убивать. Боязно мне. А что, если убьет он нашего господина Кима? Кто тогда о Донхёке позаботится? — На глаза няне набежали слезы. Он промокнул их платком и снова потянулся за склянкой. — Уж если кому и суждено умереть, так этому вашему графу. Чонин не проигрывает. Нянюшка обронил платок и во все глаза уставился на Сехуна. — Господин Ким. Князь. Никогда не проигрывает. В нашем селе только об этом и речи было. — Сехун подхватил книгу и, пожав торопливо сухую старческую ладонь, сбежал к себе. — Идиот. — Сехун постучал себя по лбу кулаком, зажег лампу и устроился с книгой у окна. Читать ему не хотелось, но до обеда было далеко, а мысли требовали, чтобы их чем-то заняли. Вскоре вернулся Донхёк, и нянюшка, причитая, взялся переодевать его к обеду. Сехун медленно листал страницы романа, но смысл прочитанного ускользал от него. Он невольно вслушивался в радостную детскую болтовню и кусал губы. Когда умер амма и отец увез его в город, Сехун целых две недели считал, что забеременел. Тогда он испугался не на шутку: шестнадцатилетний незамужний омега, оставшийся при отце-вдовце, не мог представить участи ужасней, — но сейчас задумался, как повернулась бы его жизнь, если б он в самом деле понес. Стал бы он вторым Дону или же любил своего ребенка, несмотря ни на что? Наверное, второе. Сехун любил Чонина, в этом он был уверен наверняка, и родить от него ребенка не казалось ему чем-то совершенно уж неправильным. Возможно, он был бы счастлив. Сехун задумался глубоко и не сразу услышал, что в дверь стучат. За ней оказался по-праздничному нарядный Донхёк. Смуглый его лоб недружелюбно хмурился. — Отец просил передать, что хочет с вами обедать. Сехун впервые в жизни почувствовал, как земля уходит из-под ног. — Что? — пролепетал он и натолкнулся на неприязненный взгляд двух маленьких, черных глаз. — Отец хочет с вами познакомиться. Вы совсем le cancre* или да? — Во-первых, я уже понял, что ты прекрасно владеешь французским, потому можешь практиковать его с кем-то другим. Во-вторых, передай отцу, что я непременно с ним отобедаю. — Я что, похож на посыльного? — Не особо. Посыльные ведут себя приличнее. — Потому что им за это платят, — фыркнул Донхёк и под стоны и охи нянюшки утопал прочь. Сехун закрыл дверь и, не чуя под собой ног, опустился на пол. Он должен был это предвидеть. Удивительно, что господин Ким не явился знакомиться с новым гувернером обожаемого сына с утра пораньше. Огромное упущение с его стороны. За это время Сехун мог нанести непоправимый вред в воспитание этого маленького чудовища! Сехун встал на четвереньки и так добрался до шифоньера. Гардероб его насчитывал всего три костюма и ни один из них нельзя было назвать достаточно приличным для обеда с князем. Подумав, он сменил сюртук на серый, шерстяной, причесался и взялся мерить комнату шагами, дожидаясь, когда позвонят к обеду. Нянюшка вызвался его проводить. — Батюшка трапезничает у себя, но господин Дону обычно спускается к обеду, когда в доме гости. Граф составит вам компанию, так что слишком уж пристрастно допрашивать тебя не станут. Если у господина Кима возникнут вопросы, он задаст их наедине. В этом Сехун не сомневался. У господина Кима наберется не меньше дюжины вопросов, да только вряд ли они будут касаться воспитания его сына. Сехун подошел к столовой одновременно с господином Дону. Тот кивнул сдержанно и первым вошел в распахнутые двери. Несмотря на ранний час, в столовой горели все люстры, и Сехун едва не ослеп от яркого, солнечно-желтого света. Чанёль с Кёнсу заканчивали последние приготовления. Сехун с трудом удержался от того, чтобы с ними не заговорить. Конечно, ему не запрещалось общаться с челядью, да и о его дружбе с Бэкхёном все знали, но он не без оснований боялся, что сболтнет лишнее и поставит себя в еще более дурацкое положение. "Помирать — так с музыкой", — решил Сехун и занял место напротив господина Дону. Умирать ему, конечно, не хотелось, но чувствовал он себя так, словно вот-вот получит удар. Сердце билось столь неистово, что пришлось украдкой откашляться, да и щеки заливал такой густой румянец, что Сехун кожей ощущал его колкий, щиплющий жар. Из гостиной послышались голоса, и в столовую вошли граф и господин Ким. Сехун подскочил на ноги и торопливо поклонился. От глаз его не укрылось, как изменилось лицо господина Кима. Он на миг запнулся, а после не спускал с Сехуна пристального, всепроникающего взгляда. — Господин О. — Он сдержанно кивнул. — Граф, это наш новый воспитатель, господин О. — Граф Ву, — представился граф. Сехуну захотелось выбраться из собственной шкуры и удрать на другой конец света, лишь бы избежать тяжелого, драконьего взгляда графа. Где-то рядом звякнул фарфор, и Чанёль, крякнув задушено, принялся расставлять салатные тарелки. Господин Ким жестом показал, что Сехун может сесть, и тот, с трудом сгибая колени, повиновался. Салат и первое ели молча, но когда подали второе, господин Ким поднял на Сехуна взгляд и спросил: — Господин О, как долго вы у нас служите? Неделю? Вам здесь нравится? Все устраивает? — Да, Ваше Сиятельство. — А как вам Донхёк? Что можете о нем сказать? Говорите прямо: я хочу знать ваше мнение. Как воспитателя. — Ну что ж, — Сехун с трудом проглотил вставший поперек горла комок и потянулся за бокалом с вином, — Донхёк очень смышленый и одаренный ребенок. У него основательная подготовка, я бы сказал, он знает больше, чем положено ребенку его возраста. В учебном плане у меня нет нареканий. Но ведет он себя неприемлемо. Я бы мог спустить подобное малышу пяти-шести лет, но восьмилетний мальчик должен понимать, что ведет себя неуважительно. К тому же, ему не достает общения со сверстниками. Его научили повелевать, а не дружить. Почему бы вам не позволить ему больше общаться с местными ребятишками? Думаю, общество других детей скажется на нем положительно. И он не будет так остро осознавать нехватку родительского внимания. Вы это хотели услышать? — Сехун заглянул господину Киму в глаза. — Ваш сын очень одинок и компенсирует это необоснованной грубостью и капризами. — О чем я и говорил, — сказал граф Ву и принялся за бефстроганов. — Растишь маленького высокомерного тирана. Придется раскошелиться на приданое, ибо с таким нравом никто его замуж не позовет даже с твоим титулом довеском. Господин Ким обжег друга взглядом, но граф невозмутимо жевал свою телятину с грибами. — Мы ценим ваше мнение, — сказал господин Дону, — но в округе нет детей его возраста и положения. — У вашего садовника есть сын одних лет с Донхёком. Мне кажется, они прекрасно ладят. — Вы хотите, чтобы мой сын водил дружбу с чернью? — Насколько помню, крепостное право давно отменили. Ваш сын не перестанет быть князем оттого, что подружится с простолюдином. — Его правда, Дону. — Граф подмигнул притихшему в уголочке столовой Чанёлю и сам долил себе вина. — Я все детство водил дружбу с челядской ребятней и ничего, нормальным человеком вырос. Господин Ким прыснул так громко, что его, поди, слышали на другом конце усадьбы. — Коль мы поручаем воспитание наших детей посторонним людям, то, пожалуй, должны прислушиваться к их мнению. — Господин Ким к вину не притронулся, но смуглые его, узловатые пальцы так и тянулись к пузатому бокалу. Он бездумно огладил тонкую хрустальную ножку и взглянул на притихшего супруга. — Думаю, человек, который проводит с Донхёком все свое время, понимает, что для него лучше. Как долго вы служите гувернером, господин О? — Восемь лет. — В скольких семьях вы успели поработать? — В четырех, включая вашу. — Мой тесть говорит, у вас отличные рекомендации. — Думаю, что так. Иначе он бы не принял меня на службу. — Вот видишь, — господин Ким обернулся к Дону, — у него есть опыт, а чем можем похвастаться мы? Бледные щеки господина Дону порозовели, и он так крепко сжал челюсти, что заходили желваки. — Если вы не против — а это вряд ли, — сказал господин Ким, берясь за нож и вилку, — я бы хотел переговорить с вами после обеда. Наедине. Сехун, который опасался чего-то подобного, учтиво кивнул. — Как вам угодно, Ваше Сиятельство. Уголок полного, жестко вылепленного рта дрогнул, но господин Ким удержал бесстрастное выражение на своем красивом, чуть диковатом лице. Сехун бездумно глотал все, что оказывалось на его тарелках, совсем не чувствуя вкуса еды, а когда подали десерт, — едва нашел в себе силы, чтобы с позором не сбежать. Ибо бежать не имело смысла: у него не было ни собственного дома, ни надежного пристанища, где бы он мог переждать грядущую бурю. Граф Ву с бокалом черносмородинового ликера удалился в гостиную, и господин Дону чуть погодя составил ему компанию. Сехун с трудом проглотил остатки мороженого и поднялся из-за стола. Господин Ким жестом пригласил его следовать за ним. Кабинет его располагался на втором этаже и использовался явно не часто. В сумрачной, заставленной тяжелой старинной мебелью комнате витал едва уловимый запах запустения. К книгам давно никто не притрагивался, обивка на креслах совсем не потерлась, а на дубовом письменном столе не было ни пятен от чернил, ни царапин, ни капель застывшего воска. Господин Ким запер дверь и уставился на Сехуна из-под широких, нахмуренных бровей. В этот миг он очень уж походил на своего сына. Сехун обошел стол и встал за высокой спинкой кресла. Газовых ламп в комнате не было, и ее освещала пара масляных фонарей, что размещалась по обе стороны стола. Их света было достаточно, чтобы читать и писать со всеми удобствами. — Скажешь что-нибудь или так и будешь прожигать меня взглядом? — спросил Сехун. — Сразу проясню: я не знал, к кому нанимаюсь, а времени уточнять у меня не было. Думаю, Его Благородие сообщил тебе, что приключилось с моим отцом. — В общих чертах. Мне очень жаль. Он был хорошим человеком. — Да, был. — Сехун, пожалуйста… Не хочу, чтобы наше прошлое стало проблемой. Мой сын, как ты успел заметить, — не самый простой ребенок, а найти воспитателя с такими же рекомендациями, как у тебя, очень сложно. — Понимаю. Мне тоже, знаешь ли, было не просто отыскать работу после того, что случилось с отцом. Господин Ким — Сехун даже мысленно запрещал себе называть его Чонином — кивнул. — Конечно. — Взгляд его беспрестанно блуждал по лицу Сехуна, будто пытался что-то в нем отыскать, а потом господин Ким обнял себя за плечи и сказал то, чего Сехун не ожидал услышать. — Как это возможно: быть таким красивым? — Что, прости? Господин Ким покачал головой. — Ничего, просто… Я столько раз тебя воображал, все гадал, в какого ты превратишься омегу, но даже близко представить не мог, что ты станешь таким… — Он задержал на миг дыхание и полушепотом закончил: — Невероятным. Сехун с ужасом ощутил всепоглощающий жар, что стремительно заливал его лицо и шею. — Боже, Чонин, а ты нисколько не изменился. — Он спрятал лицо в ладонях и попытался успокоиться, но сделать это под пронзительным взором черных глаз было невозможно. — И тебя все еще легко смутить. — Господин Ким усмехнулся. — Извини, я не должен был. Но соблазн столь велик. Ты так чудесно краснеешь. — Не должно женатому альфе так говорить с посторонними омегами. Особенно теми, что у него служат. — Обещаю, больше не буду. Просто… не ожидал тебя увидеть. — Я тоже, поверь. — Сехун потер щеки и уперся взглядом в темную, крытую свежим лаком столешницу. Какое-то время они молчали, и Сехун вдруг понял, что неловкость первых мгновений незаметно отступила, и близость господина Кима — Чонина — уже не тревожит его так сильно, как прежде. Чонин тоже расслабился и, подойдя к столу, поменял пресс-папье и чернильницу местами. — Ты в самом деле считаешь, что Донхёку не хватает внимания? — спросил он. — Да. Он злится, ведь родному амме нет до него никакого дела, а ты вечно пропадаешь на службе. Вчера, когда поезд задержали, он очень расстроился, потому что потерял драгоценные часы, которые мог провести с тобой. — Думаю, нянюшка уже все тебе рассказал. О наших с супругом отношениях? Сехун кивнул, и Чонин продолжил: — Я бы рад проводить больше времени с Донхёком, но… у меня ничего нет. Всем, чем я сейчас владею, я обязан тестю. И если я оставлю Дону, то лишусь всего. Я-то не пропаду, ты знаешь, но Донхёк… Не о таком будущем я для него мечтаю. Хочу, чтобы он получил достойное образование, хочу, чтобы у него были средства и возможность жить, ни от кого не завися. Мне претит мысль, что он выйдет замуж лишь затем, чтобы не умереть с голоду. — Почему ты не заберешь его в город? С таким же успехом ты можешь содержать няню и воспитателя там. Зато сын будет видеть тебя каждый день и… — Старик на это не пойдет. Если я заберу сына, а Дону останется здесь, все поймут, что слухи, которые о нас ходят, — правда. Тем более… Он в положении. Как я буду выглядеть в глазах общества, если оставлю беременного супруга с престарелым отцом? Да и господин Хван считает, что… Нет, не могу я забрать Донхёка и не разжечь скандал. — Почему бы не вести дела из дому? — Старик не доверяет совету и управляющим, хочет, чтобы я сам за всем следил. С тех пор, как он отошел от дел, я его глаза и уши. — Но мальчику очень тебя не хватает… — А мне безумно не хватает его, но я делаю это ради него, понимаешь? — Я-то да, а он — нет. Ему восемь лет, Чонин, ему нужен отец. Чонин повесил голову. — Я знаю. И, Бог видит, пытаюсь что-то с этим сделать, но я всего лишь человек, и не самый лучший. — Не для него. Я впервые вижу, чтобы омега его лет был так привязан к отцу. В тех семьях, где мне довелось работать, детвора больше любила амму, хоть те и были к ним более строги, чем отцы. — Ты знаешь причину. Никто не любит Донхёка так, как я. Даже старик… сегодня утром, после того, как Дону объявил о своем положении, он позвал меня к себе в кабинет и сказал: "Надеюсь, это будет альфа. Мне недолго осталось, а передать наследство некому". Понимаешь, он даже не рассматривает Донхёка как возможного наследника. Если старик что ему и оставит, то лишь с оговоркой, что деньги эти и имущество перейдут будущему мужу Донхёка. Так же и доля Дону отойдет мне. Это еще одна причина, по которой расторгать брак не в наших интересах. Я знаю, что компания тестя перейдет по наследству Дону, но лишь при условии, что управлять ею буду я. Мы занимаемся строительством железных дорог, нам принадлежит монополия на прокладку трансконтинентальных путей, и это очень-очень выгодное предприятие. Я не могу потерять это место. И Дону — тоже. Мы связаны. — А старик хитер, чего уж тут. Чонин кивнул. — Тогда позвольте Донхёку хотя бы с Джено общаться. Ему нужны друзья. — А я и не запрещал. Это Дону не желает, чтобы Донхёк водил дружбу с прислугой. Он спит и видит, как Донхёку исполнится шестнадцать, и он сможет с чистой совестью подыскать ему жениха и выдать замуж. Но если Донхёк станет приятельствовать с прислугой, да еще и с альфой, то желающих к нему посвататься будет не так уж и много. Дону этого боится. — Что сын возьмет пример с него? — А тебе в прямолинейности не откажешь. — Мы с тобой слишком хорошо друг друга знаем, чтобы ходить вокруг да около. Чонин обошел стол и замер перед креслом, за которым прятался Сехун. Заглянул ему в лицо. — Правда? Мы не виделись двенадцать лет, и ты все еще считаешь, что мы достаточно хорошо друг друга знаем? — Почему нет? Я смотрю на тебя и вижу мальчишку, которому нужно, чтобы все было так, как он решил. У тебя всегда должен быть план. Ты не умеешь иначе. — А ты все еще ко мне безжалостен. Никогда не щадил моей гордости. Сехун пожал плечами. — Кто-то ведь должен. — Дону нещадно по ней потоптался. — Мне жаль, что так получилось. Я всегда считал, что ты найдешь себе какого-нибудь мягкотелого, кроткого омегу, который будет во всем тебе повиноваться. — Интересного ты обо мне мнения. — Я, может, тебя и любил, но слепым никогда не был. Временами ты ведешь себя как настоящий тиран, мерзавец и подлец. Ты не ответил ни на одно мое письмо, между прочим. Лицо Чонина застыло. — Я не получал никаких писем. И твой отец сказал, что ты не хочешь меня знать. Он не пожелал даже открыть, в каком институте ты учишься, а руководство практически всех губернских училищ для омег отказывается предоставлять списки учащихся людям, которые не являются членами правления или спонсорами. После четвертого института у меня кончились деньги, так что пришлось оставить поиски. — Ты меня искал? — Конечно, я тебя искал. Ты за кого меня принимаешь? Или ты думал, я позволил кому бы то ни было вот так просто, не объяснившись, отнять у меня человека, которого я люблю? Сехуна бросило в дрожь, и он невольно провел ладонями по предплечьям, разгоняя облепившие его с головы до ног мурашки. То, что Чонин произнес "люблю" вместо "любил" заставило тонкую корку льда, что всегда укрывала сердце Сехуна, пойти трещинами и рассыпаться хрупкими осколками. — Должно быть, кто-то решил, что так будет лучше. — Это я понял. Не сразу, правда, но понял. — Но так ведь в самом деле лучше. — Честно? Нет. — Чонин, не глупи. Ты знаешь, что никто бы не позволил нашим отношениям перерасти во что-то большее. Ты князь, я — сын стрелочника. Что у нас может быть общего? — Прямо сейчас начать перечислять? Мы с тобой с младенчества дружим. Не может быть, чтобы у нас не было ничего общего. — Я не об этом. Я простолюдин, ты из высокородных. Ну Бога ради, Чонин! Ты, в конце концов, женился на барском сыне, а не на торгаше с местного рынка. — Если бы я влюбился в торгаша с местного рынка, то женился бы на нем. Сехун глухо зарычал и схватился за голову. — Ты невыносим. Пожалуй, закончим разговор на этом. Он ловко обогнул кресло и заспешил на выход, но Чонин остановил его тихим: — Сехун, пожалуйста… Прости. Не хочу, чтобы ты на меня злился. — Я не злюсь. Но ты… неважно. Просто давай оставим прошлое в прошлом. Так будет лучше для всех. Чонин прикусил губу. Он явно хотел возразить, но сдержался. — Хорошо, как пожелаешь. Но я останусь при своем мнении. Если бы тебя у меня не забрали, у Донхёка сейчас был бы другой амма. Сехун стиснул кулаки и, медленно переведя дыхание, выскользнул из кабинета. Он знал, что не должен об этом даже думать, но, поднимаясь к себе, не мог оставить мысль о том, что не отказался бы быть Донхёку аммой.