Фарфоровая зима

Остаток дня Сехун провел, избегая любых столкновений с Чонином, спать лег рано и проснулся, когда Чанёль загромыхал печными заслонками в детской. За окном стояла тьма зимнего утра, но меж дымчатых туч мерцал бронзовой монетой месяц. Сехун выбрался из постели, запалил свечу и читал, пока не поднялся нянюшка. Его старческое ворчание ознаменовало начало нового дня. — Я на рынок собрался да на почту заскочить надо: не желаешь составить старику компанию? — спросил нянюшка, когда Сехун вышел к завтраку. Заняться Сехуну было нечем, да и с Чонином лишний раз видеться не хотелось, потому он принял приглашение без раздумий. Донхёк пребывал в приподнятом настроении и даже поклонился Сехуну, когда тот вошел в столовую. — Как господин приезжает, он всегда добреет, — пояснил нянюшка, когда они, откушав, оделись в шубы да шинели и спустились на подворье. Чондэ уже запряг лошадей и ждал их на расчищенной площадке перед заснеженным фонтаном. — Уже подвижка. Я опасался, что его ничто не сможет смягчить. На воскресный базар собрался весь местный люд, так что у лавок и лотков толпился народ, и всюду приходилось выстоять очередь. Сехун бродил за нянюшкой хвостиком, ни к чему толком не присматриваясь, но когда они миновали мелочную лавку, в запыленном окошке которой виднелись детские игрушки, он всучил нянюшкину корзину Чондэ, а сам вошел внутрь. Игрушки на поеденных шашелью полках были не самые новые, но Сехуну сразу приглянулся кукольный домик на три этажа, с двумя спальнями, гостиной, столовой и кабинетом. У Донхёка было много игрушек, но кукольного домика Сехун среди них не заметил. Сехуну таких игрушек никогда не покупали, и он еще в институте решил, что коль обзаведется семьей, то обязательно купит своему сыну кукольный дом. Ни семьи, ни сына он так и не заимел, но сказанные Чонином слова не шли у него из головы, и он, поддавшись порыву, справился у лавочника о цене. Стоил домик прилично, но Сехун, оглядев его со всех сторон, отыскал несколько недочетов. Бумажные обои местами выгорели и отходили от стен, ковер в гостиной тронула моль, да и слой пыли, лежащий на миниатюрной мебели, был настолько толстым, что не оставалось никаких сомнений: домик прозябал на этих древних полках не один год и давно не стоил тех денег, что за него просил торгаш. — Вы все равно его не продадите. Никто из местных не станет покупать игрушку за такие деньги, а высокородные по мелочным лавкам, вроде вашей, не хаживают, и забавки для своих чад покупают у столичных мастеров или за границей. Я знаю, о чем говорю: который год по барским домам работаю. Лавочник нехотя уступил. Пока он упаковывал домик, Сехун обошел полутемное, пахнущее сыростью и мышиным пометом помещение и отыскал подарок для Джено. К большой картонной коробке, украшенной батистовой лентой, присоединился настоящий футбольный мяч. — Зять мой два года в Пруссии прослужил, оттуда и привез, да только внуку моему больше книжки умные по душе, чем игры с мячом, вот я и решил его продать: чего зря пропадать будет? — пояснил лавочник, и Сехун не нашел причин ему не поверить. Нянюшка лишь головой покачал, углядев подарки Сехуна. — Мне все равно не на что тратиться. За комнату и стол не плачу, кредиты отцовские погасил, а так хоть какая-то радость, — ответил тот. — Может, пора о муже да детках задуматься? Если тебя к этому тянет, то чего противиться? Сехун лишь плечами пожал в ответ. — Из меня выйдет паршивый супруг и родитель. — Пока не попробуешь — не узнаешь. — Я восемь лет воспитателем прослужил. Думаю, кое-какие представления на сей счет у меня имеются. — Своих детей воспитывать да чужих — не одно и то же. — Возможно, но не хочу проверять. Да и кто меня супругом возьмет? Мне двадцать восемь лет, ни семьи, ни приданого, лицом да фигурой тоже не то чтобы удался. Чанёль наш ведь правду говорит: такие омеги, как мы, мало кого привлекают. А я и дом вести не умею: что заштопать да постирать еще смогу, а вот со стряпней совсем не лажу. Вряд ли голодного мужа впечатлят мои познания в географии и французском языке. Нянюшка рассмеялся своим раскатистым, веселым смехом. — И то верно. Негожий из тебя супруженек получится. Хотя, если ты по-французски не только балакать умеешь, то, гляди, и не заметит, что ты завтрак ему пережарил. Сехун посчитал за лучшее столь пикантную тему не развивать — он-то в самом деле кое-что умел, — и обратный путь до усадьбы они обсуждали нянюшкины покупки да телеграмму от его прихворавшего брата. Воротились они аккурат к обеду, так что Сехун лишь и успел, что отволочь подарки наверх, прежде чем Донхёк ворвался в детскую, готовый переодеваться к трапезе. Сегодня он обедал с отцом и аммой, и нянюшка, охая и причитая, взялся наряжать его в бархатный камзол по английской моде. — Папа спрашивал, — сказал Донхёк, когда Сехун вышел в детскую,— не хотели бы вы присоединиться к нам на прогулке? Он подумал, что вам может быть скучно все время проводить одному. — Лучше позовите Джено. — Мы уже. Но папа хочет видеть вас. Не знаю почему. — Донхёк наморщил свой широкий, чуть вздернутый носик. — Я не против, между прочим. Мы будем строить замок. Вы когда-нибудь строили снежный замок? — Да. В детстве. С другом. Он всегда строил лучшие замки в округе, и вся местная ребятня сбегалась, чтобы в нем поиграть. — Папа тоже строит самые лучшие замки в мире. Он ведь инженер. У Сехуна защемило в груди, и он даже себе не смог объяснить отчего. Может, оттого, что говорили они об одном и том же человеке, но Сехун не смел даже его собственному сыну в этом сознаться, а может, оттого, что ему просто не хватало старинного друга. В институте он обзавелся множеством знакомых и близких приятелей — Бэкхён был тому примером, — но никогда и ни с кем он не имел столь тесных, интимных отношений, как с Чонином. Он, поди, и влюбился в него потому, что уже любил, пускай и как доброго друга. — Передай отцу, что я подумаю. Если будет не очень холодно — присоединюсь к вам. Донхёк убежал обедать, и Сехун нехотя последовал за ним. В столовой его встретил раскрасневшийся Чанёль. — Ты чего полыхаешь, как маков цвет? Не заболел? — спросил Сехун, отнимая у него поднос с пирожками. — Нет. Сейчас заезжал граф Ву, чтоб передать ответ на рождественское приглашение, и я случайно на него налетел, едва все пирожки не разронял, но он меня так подхватил и к себе прижал, что я… — Чанёль обхватил пылающее лицо огромными ладонями и в благоговейном ужасе уставился на Сехуна. — Он такой большой и сильный. Впервые встречаю альфу, который бы крупнее меня был. — А еще страшный и грозный, как дракон. И граф. Чанёль, опомнись! Он тебя сожрет с потрохами, даже косточек не оставит, а ты потом всю жизнь страдать будешь. — Я уже. Так какая разница? Может, хоть немножко счастья напоследок перепадет? — Да может, он просто хорошо воспитан. Ты, все же, омега, пускай и не из высокородных. — Из благородных соображений за мягкое место не тискают. — Я восемь лет служу в барских домах, так что подобным меня не удивишь. С чего бы ему стесняться? Ты же прислуга, а он граф. Вот если бы ты ему от ворот поворот дал, я бы удивился, и он бы, поди, тоже. Чанёль покраснел еще гуще. — В следующий раз так и сделаю. — Лучше сделай так, чтобы следующего раза не случилось. — И чего ты такой злой? Сехун решил за лучшее не отвечать, а то мог всерьез озадачиться этим вопросом и впасть в меланхолию, а ему и без того головной боли хватало. Он отобедал в одиночестве и, не зная, как быть дальше, поднялся к себе и перепрятал подарки, после чего читал книгу, покуда не воротился Донхёк и настойчивым стуком в дверь не выманил его наружу. — Так вы идете или нет? — спросил он, вызывающее складывая руки на груди. — Ты ведь что-то замышляешь, правда? — Я всегда что-то замышляю, monsieur professeur*. Мне казалось, вы это уже поняли. — Я не отменю занятий, даже если схлопочу простуду или сломаю, "случайно" поскользнувшись, руку. Донхёк закатил глаза и отправился донимать нянюшку. Сехун надел шинель, натянул варежки и вышел на запорошенное снегом крыльцо. Чонин ждал их на дворе. Завидев Сехуна, он поднялся на ступени и легонько поклонился. — Спасибо, что принял мое приглашение. — У меня не было выбора: твой сын мне угрожает. Чонин рассмеялся, а Сехун лишь головой покачал и плотнее закутался в шинель. — Не думаешь, что это плохая идея: сводить дружбу с гувернером? Люди начнут судачить. — Они всегда судачат, если воспитатель Донхёка младше тридцати и не замужем. Хотя и замужним иной раз достается. — Тебя это не смущает? — После того, как меня окрестили Его Сиятельным Рогоносцем? Нет, Сехун-и, нисколько. Сехун вздрогнул. — Пожалуйста, не называй меня так. — Почему? Тебе всегда нравилось. — Чонин поднялся еще на одну ступень и встал перед Сехуном. Теперь их лица находились в нескольких дюймах друг от друга, и Сехун видел, как стремительно темнеют, подергиваются томной поволокой глаза Чонина. — Мне и сейчас нравится, — выдохнул Сехун. — Что ты делаешь, Чонин? Ты отдаешь себе отчет, что происходит? — С трудом. — Чонин… — Я знаю, правда, что это плохо, но ничего не могу с собой поделать. Это какое-то наваждение. — Тогда мне лучше уйти. — Нет, пожалуйста. — Чонин потянулся к нему, но тут же отдернул руку. — Я хочу, чтобы вы с Донхёком подружились. — В этом и заключается твой коварный план? — Сехун, я не хочу, чтобы мой сын тебя ненавидел. — Понимаю. Попытаюсь тебе в этом помочь, но на многое не рассчитывай. Твой ребенок не особо ладит с людьми. Чонин кивнул и протянул Сехуну руку. Тот, поколебавшись, ее принял и вместе с Чонином спустился во двор. Вскоре к ним присоединился и наряженный в шубку Донхёк. Они отправились в парк, где их уже ждали Джено с Одуванчиком. Строительство замка заняло весь остаток дня. Уже и небо погасло на западе, и в смарагдовой его вышине высыпали крупные, как горох, звезды, а они все возились со снежными валами. Донхёк с Джено то и дело устраивали облавы и закидывали их снежками, так что Сехун к концу изнурительного строительства походил на шестифутового снеговика. Пес тоже извалялся в снегу и радовался этому бесконечно, так что и у Сехуна невольно поднялось настроение. Чонин пару раз будто бы случайно ронял его в сугробы и сам же помогал из них выбраться. И если поначалу Сехун еще ворчал на него и строго вычитывал, словно тот был его воспитанником, то под конец сам сподобился завалить его в высоченную задулину да еще и снега напихал за воротник. — Забыл, да, с кем дело имеешь? — спросил Сехун, отряхивая варежки, но Чонин лишь улыбнулся в ответ широкой, довольной улыбкой, и Сехун даже отмщенным себя не почувствовал. В дом они вошли, как подавали чай, и Чонин уговорил Джено остаться с ними. — И на кого вы только похожи?! — всплеснул руками нянюшка и принялся стаскивать с Донхёка облепленные снегом, одеревеневшие на морозе вещи. Тот запротестовал было, но, поймав на себе взгляд Джено, мигом притих и позволил няне привести его в порядок. Сехун на минутку поднялся к себе, дабы сбросить промокшие вещи, а как воротился — застал всех за столом. Чонин указал на свободное место подле себя. Сехун смерил его суровым взглядом, но выбор был невелик — сесть рядом с Чонином или на полу, — так что пришлось принять приглашение. Чонин будто невзначай пододвинул поближе к Сехуну вазочку с его любимыми конфетами и положил на блюдце укрытый шоколадом марципан. Дети, занятые заварными пряниками и болтовней, не обращали на взрослых внимания, и Сехун украдкой тронул Чонина за рукав сюртука. — Спасибо, — шепнул он, а потом одними губами добавил: — Что не забыл. Как детвора наелась и наболталась, Сехун повел Джено домой. Он должен был поговорить о происходящем с Бэкхёном, поделиться с ним своими переживаниями и спросить совета. Бэкхён занимался цветами, и Сехун, спровадив Джено, взялся всячески ему мешать. — Как там поживают ангелочки? — спросил он, обнюхав лишь утром распустившиеся бутоны орлеанских лилий — огромных, спело-оранжевых, как вечернее солнце. — Новых не прибавилось? — Сплюнь и постучи. — И Бэкхён трижды постучал по стенке ящика. — Мне сейчас не до всех этих мистификаций. Как узнаю, кто чудит — уши поотрываю. — А вдруг это призрак какой, домовой или боженька? Что делать станешь? — В церковь схожу, свечку поставлю. Чего у тебя там с князем нашим, а? Видел в окошко, как вы резвились: детишки наши позавидовать могут. — Вот об этом я, собственно, и хотел поговорить. И Сехун в двух словах поведал обо всем, что с ним приключилось за последние сутки. Бэкхён выслушал его, не перебивая, а потом, не отрываясь от работы, сказал: — Ну сам гляди. Если ты и впрямь семьей обзаводиться не собираешься, то почему бы не позволить себе маленькую шалость? Господа́ наши уже пару лет как вместе не живут. Спят в разных комнатах и едва здороваются. Господин Дону не стесняется водить молодого любовника в дом, так что вряд ли огорчится, если благоверный позволит себе интрижку на стороне. Главное, чтобы барин об этом не прознал, а то мигом выставит тебя за дверь, да еще и без рекомендательного письма. Очень уж он строг в этом отношении. В плане, когда благородные друг с дружкой прелюбодействуют, он еще глаза закрыть может, а вот если кто с прислугой шуры-муры устроит, того он терпеть не станет. — Как-то очень уж это попахивает двойной моралью. — Что поделать. Мы живем в мире, которым правят альфы-аристократы. Своему роду-племени они многое готовы простить, а черни даже малейшей провинности не спустят. Старик-то должен понимать, что молодой альфа, которому супруг в плотских утехах отказывает, не сможет долго блюсти целомудрие, но явно надеется, что тот нашел себе какого-нибудь хорошенького вдовца из знатных и утоляет, так сказать, естественные потребности под покровом тайны. Сехун об этом отчего-то не подумал, хотя и должен был, и теперь чувствовал себя глупцом. У Чонина в городе явно был омега, к которому он время от времени — а может, и часто — наведывался. В том, что он станет пользоваться услугами омег определенного сорта, Сехун сомневался. По крайней мере, Чонин, которого он знал, не стал бы спать с продажным омегой. Хотя бы из соображений безопасности. Подцепить от такого болячку не составляло труда, а Чонин не стал бы так рисковать, когда ему есть о ком беспокоиться. Молодой вдовец же представлялся отличным выходом из положения. И Сехун не мог ни одного из них винить. Сам был омегой и знал, каково это порой бывает. Да и Чонина можно было понять. Только все равно в груди неприятно заныло и захотелось поскорее выбросить из головы все те ненужные мысли, которым он по глупости позволил там поселиться. — Да, ты прав, — сказал Сехун и, тронув одну из девственно-белых орхидей, поднялся на ноги, — мы живем в мире, где все решают знатные альфы. Спасибо, ты мне очень помог. — Да, в общем-то, не за что. — Бэкхён нахмурился. — Не принимай близко к сердцу. Я Чанёлю сегодня буквально то же самое сказал. — Я тоже. Думаю, мне лучше прислушаться к собственным советам. С этими словами он ушел к себе. Он знал, чего хочет от жизни, и быть еще одним омегой высокородного альфы в число его желаний не входило. Поздно вечером пришла еще одна телеграмма от брата нянюшки, и тот засобирался в город. Чонин вызвался его сопровождать. Сехун не мог этому нарадоваться, чего не скажешь о Донхёке. Он, выбравшись из постели, подслушал разговор и закатил истерику, да такую, что даже Чонин не мог его успокоить. На рев его сбежалась прислуга, и Кёнсу под шумок подсунул ему стакан теплого молока с успокоительными каплями. После этого Донхёк немного притих, но идти спать отказывался, покуда Чонин не лег с ним. На станцию они отправились до зари, так что поднимать Донхёка предстояло Сехуну. — Почему я? — спросил он у сонного нянюшки, пока Чондэ закладывал лошадей. — У него есть амма. Вот бы и потренировался, а то на подходе второй, а он не знает даже, с какой стороны к ребенку подступиться. — Его Сиятельство страдает от утренней дурноты, так что теперь будет навещать Донхёка лишь перед сном. У нас здесь, видите ли, пахнет, как в конфектной лавке. — Пускай лучше повидлом да медовыми пряниками пахнет, чем кислой капустой да прогорклым салом, как в комнатах простого люда. — Уж я тебя, голубчик, понимаю, да не скажешь же такое барину? — Ты его нянюшка, имеешь право и сказать, как оно есть. Няня лишь головой покачал и забрался в сани. Вышел Чонин и, поймав Сехуна за локоть, отвел в сторону. — Нас не будет большее до вечера. В худшем случае воротимся полуночным поездом. Я не останусь в Сочельник в городе, но ты пригляди за Донхёком, хорошо? Позови Джено или сами к нему наведайтесь. Донхёку полезно поглядеть, как обычные люди справляют Рождество. Вот ключ от моей спальни. Если вдруг не воротимся — возьмешь подарки для Донхёка в большом сундуке в задней комнате. Сехун молча взял ключ и спрятал его в карман шинели. — Лучше тебе вернуться, — сказал Сехун, когда Чонин уже собрался идти. — Иначе он тебя не простит. — Я вернусь. — Чонин поймал его ладонь и нежно пожал искусанные морозом пальцы. Сехун хотел руку отнять, но не сумел, а потом уже и Чонин его отпустил да заторопился к саням. Сехун дождался, когда они выедут за ворота, и побрел вокруг дома к челядской. Прислуга уже поднялась и занималась праздничными приготовлениями. Сехун, не зная куда себя деть, напросился в помощники и проторчал на кухне Кёнсу, покуда не взошло солнце и не пришло время будить Донхёка. Без нянюшкиных причитаний в детской было тихо и неуютно. Сехун с минуту помялся у двери, а потом робко постучал и заглянул внутрь. Донхёк уже не спал: сидел на развороченной постели, среди белоснежных пуховых одеял, а перед ним громоздился обитый нежно-голубым бархатом с золоченой каймой коробочек. Донхёк с тоскливым выражением на сосредоточенным детском лице перебирал его содержимое. Сехун подошел к кровати и заглянул в коробку. Внутри, на мягкой шелковой подкладке, ютились фарфоровые ангелочки. Всего шесть штук, и шестерых, судя по пустующим ячейкам, не хватало. — Так вот кто, значит, тайный Дедушка Мороз Джено. — Сехун улыбнулся и присел на край кровати. Перина мягко прогнулась под его весом. Донхёк спешно захлопнул коробку и залился густым румянцем. — Только не говорите ему ничего, хорошо? А то он обидится! — Почему? — Потому что. Он каждый год дарит мне подарки, которые делает сам, а когда я хотел подарить ему игрушку, что мы с нянюшкой купили для него в городе, — он брать отказался и обиделся. Мол, мы заставили его чувствовать себя обязанным. Но… я очень хочу, чтобы у него были эти ангелочки, понимаете? Они такие красивые, а самому мне на них любоваться не в радость. Так что я попросил Кёнсу мне помочь, чтобы Джено думал, что это подарки от рождественского духа. Сехун вздохнул. Уж он как никто другой понимал желание Донхёка делиться радостью с любимыми людьми, но и отношение Джено ему было понятно. Он был сыном конюха и принять дорогой подарок от маленького барина ему не позволяла гордость, ибо не мог он отплатить тем же. — Знаешь что? У меня есть идея. Я отменю сегодняшние занятия, и мы сделаем подарки, от которых Джено точно не откажется. — Правда? Вы мне поможете? — Конечно. Так что давай одеваться: нельзя терять ни минуты — нас ждет много работы. Донхёк расцвел в радостной улыбке и послушно выбрался из постели. Пока он завтракал, Сехун поймал Чанёля и спросил, где можно достать швейные принадлежности и материал. Чанёль приволок с чердака аж два мешка всевозможных лоскутов и нянюшкино лукошко с шитьем. Сехун сбегал в классную комнату, отыскал клей и цветную бумагу, и после завтрака они с Донхёком принялись мастерить подарки. Сехун на глаз рисовал лекала, раскладывал по ткани и прикалывал булавками, а Донхёк осторожно обводил их обмылком и вырезал, натужно скрипя большими портняжными ножницами. Потом Сехун учил его французскому шву и, пока он тренировался на кусочке старого льна, сметал детали и взялся их сшивать. У Донхёка, как бы он ни старался, шов получался неровным, но он так радовался, закончив первую деталь, что Сехун не посмел ничего исправить. Да и в этом, пожалуй, заключалась вся прелесть подарков, сделанных своими руками. Они не должны были быть идеальными, чтобы показать, как много человек значил для дарителя. Обедали они, не выходя из комнаты, а чай пить Донхёк вообще отказался, и к ужину они могли похвастаться цветастым шерстяным псом с бирюзовыми глазами-пуговками, которого пошили для Джено, медвежонком в шляпке для Чонина, тряпичной куклой в нарядном сарафане для господина Дону и маленькой, расшитой незабудками, сумочкой, где можно хранить наперстки, — для нянюшки. Донхёк дул на исколотые до крови пальцы, но при этом улыбался так счастливо, что Сехун, не удержавшись, крепко его обнял. Донхёк ответил на объятие и жарко прошептал Сехуну на ухо: — Спасибо! Tu es le meilleur!* — Это потому, что мне достался такой замечательный ученик. Давай-ка завернем подарки и спрячем их, пока никто нас не раскрыл? Ужинал Донхёк с аммой и дедом, так что Сехун, прихватив пса и купленный для Джено мяч, отправился к Бэкхёну. Джено как раз выскочил на двор, чтобы покормить Одуванчика, и Сехун смог, не таясь, передать Бэкхёну подарки. — Пускай думает, что это от вас, а то еще не захочет взять, — сказал Сехун, вручая ему мяч, и поведал тайну ангелочков. Правда, о роли Кёнсу в этой истории умолчал, решив, что он еще может сослужить им добрую службу. — Ты ведь его этому научил, правда? — спросил Сехун, закончив рассказ. — Он не всегда будет ребенком, Сехун. — Бэкхён спрятал игрушки на верхней полке, за макитру с пшеном. — Он должен понимать, что подарки не делаются просто так. Я знаю, что мальчик хотел сделать приятное, но не всеми движут столь невинные порывы. Джено должен знать, что за все нужно платить. Он же альфа. Сехун знал, что Бэкхён прав, но на душе все равно сделалось паршиво. В конце концов, Джено все еще был ребенком и мечтал о подарках, как и всякий другой ребенок. — Догадываюсь я, о чем ты думаешь, — сказал Бэкхён с осуждающим вздохом, — но я его амма. Мне ли не знать, как для него лучше? С этим Сехун поспорить не мог, потому пожелал Бэкхёну счастливого Рождества и вернулся в особняк. Ему предстояло выкупать и уложить Донхёка спать, а это, он знал, — дело не из простых. Не тогда, когда Чонин задерживался в городе. Снова. — Вы побудете со мной, пока папа не вернется? — попросил Донхёк, когда Сехун одел его в батистовую сорочку и укутал в одеяло. На подоконнике трепетала бледным пламенем свеча, а по стеклу стучала колючими льдинками пороша. Сочельник выдался ветреным и по-настоящему лютым, и Сехун сбегал за грелкой, чтобы подогреть простывшую постель Донхёка, и приволок "Рождественские повести" Диккенса в изрядно потрепанном переплете. Донхёк, увидав книгу, возбужденно захлопал ресницами. — Папа говорит, я еще маленький, чтобы читать эти сказки. Они слишком страшные. — Не страшные, а жизненные. А в том, что касается жизненных уроков, возраст значения не имеет. Что ты хочешь почитать? — Сехун забрался на кровать и устроил книгу на коленях, чтобы Донхёк видел содержание. Тот круглым, как колбаска, пальцем провел по потускневшим строкам и сказал: — Хочу про сверчка! И Сехун, открыв нужную страницу, принялся нараспев читать: — "Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказал мистер Пирибингл*. Мне лучше знать. Пусть мистер Пирибингл твердит хоть до скончания века, что он не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что — чайник. Мне ли не знать! Начал чайник на целых пять минут — по маленьким голландским часам с глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, — на целых пять минут раньше, чем застрекотал сверчок…" Они читали, прильнув друг к другу, пока Донхёк, разморенный теплом грелки и неспешным ритмом повествования, не уснул, но Сехун не сразу закрыл книгу, хоть и отметил место, где они остановились. Донхёк сладко посапывал, щекой прижавшись к его груди, а Сехун водил глазами по строчкам, не вникая в их смысл, и боролся с тем терпким, горьким чувством, что стремительно заполняло его нутро. Сехун узнал его сразу: это была зависть. Он завидовал Чонину, ведь в его жизни был человек, который любил его больше всего на свете, но еще больше — омеге, который ничего не сделал, чтобы заслужить любовь сына, но получал ее сторицей и нисколько этого не ценил. У Сехуна же не было никого, кто любил бы его просто за то, что он есть, а ему очень этого хотелось. Так хотелось, что он готов был плюнуть на гордость и принять все, что Чонин собирался ему предложить. Лишь бы больше не ощущать жрущей его поедом тоски, не задыхаться от удушающего, будто погребальный саван, одиночества, которое накрывало его с головой, стоило хоть на миг утратить бдительность и задуматься о будущем. Будущем, в котором его никто не ждал. Сехун чуть крепче, чем должен был, обнял Донхёка, поцеловал его разгладившийся во сне лобик и, опустив на мягкие подушки, выскользнул из постели. Накрыл свечу колпаком, чтобы свет не тревожил детского сна, и вышел из комнаты. Повозившись с дверью, дабы не скрипнула, выбрался в коридор; спустился в холл, пересек прихожую и широкой лестницей поднялся на второй этаж, где, он знал, размещались господские покои. Чанёль третьего дня рассказал, какие комнаты принадлежат Чонину, но Сехуна все равно мутило от страха. Не хотелось ввалиться в покои старика или господина Дону среди ночи. У него, конечно, было припасено оправдание, но сгореть от стыда это ему нисколько не помешает. В комнате Чонина так знакомо пахло старым княжеским особняком, что Сехуну на миг показалось, что он перенесся в прошлое и теперь стоит на пороге прежних покоев Чонина. Он даже угадывал во тьме очертания грузных комодов и резной спинки широкой, крытой шелковым покрывалом постели, на которой Чонин лишил его невинности и навсегда привязал к себе его глупое, влюбленное сердечко. Сехун зажмурился, чтобы избавиться от наваждения, и скользнул в сумрак холодной, необжитой спальни. Нашел на прикроватном столике свечу, зажег ее и отправился на поиски заветного сундука с подарками. Он как раз вынимал последний сверток, когда в коридоре послышались легкие, спешные шаги, чье приглушенное коврами и тяжелыми занавесками эхо вскоре заполнило спальню у Сехуна за спиной. Он поднялся на ноги и взял в руки свечу, когда в дверном проеме показалась тонкая и изящная, как рапира, фигура в дорожном пальто из черной шерсти. — Опоздал, да? — Чонин стянул перчатки и спрятал их в карман. В волосах его влажно блестел подтаявший снег. — Он сильно расстроился? Сехун покачал головой. — Он с час назад как уснул, так что ты, почитай, вовремя. Чонин перевел дух. Тревожные морщины, залегшие меж широких его бровей, разгладились. — Брат нашего нянюшки серьезно занемог. Вызывали телеграммой Криса. Он пробыл с ним до самой ночи, пока не спал жар. На поезд опоздали, пришлось нанимать экипаж, а дороги после снегопадов сам понимаешь какие. — Чонин расстегнул пальто и вошел в комнату, чтобы помочь Сехуну с подарками. Они в четыре руки перенесли их в детскую и уложили под елкой. Сехун достал из схоронки кукольный домик и устроил подле цветастых свертков Чонина. Тот вопросительно приподнял бровь. — Так, мелочь. — Сехун пожал плечами. Чонин улыбнулся. Повисла неловкая пауза. Сехун первым отвел взгляд, поправил рубиново-красный елочный шар и сказал: — Думаю, нам тоже пора спать. Завтра предстоит тяжелый день. Чонин сделал шаг вперед, встал подле Сехуна и накрыл его пальцы своей широкой, смуглой ладонью. Кожа его была горячей, как летнее солнце. — Спасибо, — шепнул Чонин. Дыхание его скользнуло по щеке Сехуна, щекоткой нежной тронуло сухие губы и испарилось в прохладном воздухе рождественской ночи. Сехун хотел ответить, что это его работа, но слова застряли в горле. Нет, он не был няней Донхёка, в его обязанности не входило дарить ему подарки, укладывать спать и читать на ночь сказки. Он делал это, потому что хотел. Потому что та часть Сехуна, которую он давно считал мертвой, вдруг пробудилась и желала, чтобы ее голос услышали. Сехун хотел быть аммой, но еще большее — аммой для ребенка Чонина. Потому что — и он знал это всегда — если бы он и родил сына, то только Чонину. Но Чонин принадлежал другому — пускай не душой и сердцем, но божьим законом, — и Сехун ничего не мог с этим поделать. — Ты весь дрожишь? Не заболел? — Чонин нахмурился и, сжав пальцы Сехуна, притянул его к себе и тронул губами лоб. Сехун прикрыл глаза и тихо спросил: — Зачем ты делаешь это? Зачем снова привязываешь меня к себе? — Я не… — Чонин, не ври мне. Я знаю тебя лучше, чем твои родители, так что, пожалуйста, говори правду. — Но раз знаешь, то… — Чонин облизнул губы, — ответ тебе тоже известен. — Ты женатый альфа. Причем, женатый на обязательствах. И я более чем уверен, что в городе у тебя есть другой омега. Быть запасным вариантом? Прости, но мне это не нужно. Пускай невинность моя давно утеряна и репутацию мою уже не спасти, но какие-то крупицы гордости во мне еще остались. Сехун выдернул руку и заторопился в свою комнату. Закрыть дверь не успел: Чонин ловко просунул в щель носок сапога и вкрадчиво сказал: — Пожалуйста, Сехун, давай договорим? Я не хочу оставлять этот разговор незаконченным. У тебя есть право злиться, но позволь мне объясниться. Сехун нехотя отпустил ручку, и Чонин скользнул в комнату. Прикрыл дверь и привалился к ней спиной. Сехун отошел к окну и зажег лампу. — Говори. — Ты ошибаешься. — В чем именно? — В том, что ты для меня — запасной вариант. Да, у меня был в городе омега, потому что мы с Дону не живем как супруги уже три года. Но больше нас ничего не связывает. — Почему? — Ты настолько глупый или просто нравится меня мучить? Сехун пожал плечами. Конечно, ответом было второе, но он имел на это право. В конце концов, это не он изменял супругу, пускай тот и сделал это первым. — Ты зря поспешил: я ведь ни на что не соглашался. И не соглашусь. Чонин, я не хочу быть твоим любовником. Ничьим, если уж на то пошло. Нет, я не говорю, что тот омега поступил дурно, и тебя не осуждаю, просто… это не для меня. — Я не прошу тебя быть моим любовником. Я лишь хочу… чтобы ты подождал. — Чего? — Когда я смогу на тебе жениться. Сехун невольно рассмеялся, а Чонин обиженно нахмурился, отчего стал напоминать себя восемнадцатилетнего. — И сколько прикажешь ждать? Пять лет? Десять? Старик не собирается помирать. Не в ближайшем будущем. А через десять лет… Чонин, мне практически тридцать. Я не молодею. Уже сейчас мне будет не так легко… ты понимаешь, о чем я. А через десять лет… Через десять лет я уже вряд ли смогу… А я хочу. Хочу ребенка. Своего, Чонин. Чонин какое-то время молчал, тяжелым взглядом вперившись в темное окно, а затем решительно сказал: — Хорошо, я тебя понял. — Он кивнул и, коротко поклонившись, отворил дверь. — Доброй ночи, Сехун-и. — Чонин… Но он уже ушел. Тихо, как ходят призраки или отцы, которые боятся потревожить сон своих сыновей.

***

Проснулся Сехун по привычке до зари, хоть и лег далеко за полночь. Покрутился в постели, стараясь улечься поудобней, но сон не шел. Сехун уже и овец посчитал, и до сотни в обратном порядке, но что-то мешало ему уснуть, и он не сразу понял, что дело в подушке. Под ней что-то было. Сехун нахмурился и сунул под подушку руку. Нащупал нечто прохладное и резное и извлек на тусклый свет зарождающегося дня двух держащихся за руки фарфоровых ангелочков. Грудь затопило теплом, и Сехун не удержал радостной улыбки. Он прижал ангелочков к сердцу и глубоко, с удовольствием вдохнул воздух, в котором отчетливо пахло чудом. Нянюшка остался в городе, так что Сехуну вновь предстояло исполнять его обязанности. Он тщательно умылся, надел свежую сорочку и, надушив волосы и запястья фиалковой туалетной водой, которую берег для особых случаев, пошел будить своего подопечного. Донхёк не спал. Сидел под елкой и осторожно, чтобы не потревожить домочадцев громкими звуками, разворачивал подарки. Сехун присел на ковер рядом с ним и с улыбкой глядел, как он вынимает из коробки красивую фарфоровую куклу с густыми каштановыми волосами, румяными смуглыми щечками и большими карими глазами. Куклу явно делали на заказ, ибо в игрушечных лавках в основном продавали светловолосых, голубоглазых красавцев с нежной сахарной кожей. До кукольного домика Донхёк еще не добрался, и Сехун ждал этого мгновения с замиранием сердца. За куклой последовали плюшевые медвежата, тигры и зайчата, настоящий железнодорожный состав в миниатюре с собственной станцией, крошечным машинистом и пассажирами, всевозможные диковинные сладости и книги в красочных переплетах. Коробка с домиком была самой большой, так что Сехун помог Донхёку достать ее из-под елки и распаковать. Донхёк долго рассматривал подарок, а потом бросил на Сехуна таинственный взгляд, улыбнулся и сказал: — Всегда мечтал о собственном доме. Можно, мы отнесем подарки в игровую и позовем Джено поиграть с нами? Он ведь не откажется? — Конечно, не откажется. Но для начала нужно переодеться: негоже омеге показываться перед альфой в одной ночной сорочке. Донхёк недовольно поморщился, но позволил увести его в гардеробную и нарядить в новенький, цвета красной сливы, костюм и шелковую сорочку с кружевным воротничком и манжетами. Они уже заканчивали причесываться, когда в комнату заглянул Чонин. Донхёк мигом взвился на ноги и бросился в его объятия. — С Рождеством, папочка, — просопел он, носом уткнувшись Чонину в шею, — ты уже получил свой подарок от елочного деда? — Конечно. Это лучший подарок, который я когда-либо получал. — Правда-правда? — Святая. — Чонин пригладил кудряшки Донхёка и опустил его на пол. — Беги-ка в столовую и попроси Чанёля, чтобы накрыл мне с вами. Донхёк бросился выполнять просьбу отца, и Чонин с Сехуном остались одни. — С Рождеством, Сехун-и, — сказал Чонин и подступил ближе. Сехун замер у трюмо, так и не выпустив из рук мягкую детскую щетку для волос. — И тебя. — Я знаю, что ты скажешь, но, пожалуйста, прими это. — Чонин вынул из кармана небольшую плоскую коробочку, обитую шелком цвет шампанского. Сехун, поколебавшись, все же ее принял. — Что это? — Подарок, Сехун. Сехун тяжело вздохнул и открыл коробку. Он сразу ее узнал: брошь Чонинова деда. Золотые незабудки, собранные в крохотный, словно живой букет, покрывала потускневшая, но все еще приглядная эмаль цвета весеннего неба. Стебли и листья украшали бриллианты, а сердцевину цветков выполнили из небольших жемчужин. Сехуну всегда нравилась эта брошь, и Чонин об этом знал. — Чонин, я не приму это. — Сехун захлопнул коробку и протянул ее Чонину, но тот спрятал руки в карманах брюк и сказал: — Примешь. Дед хотел, чтобы она принадлежала омеге, которого я люблю. — Чонин. Ты не понимаешь… — Нет, Сехун-и, это ты не понимаешь. Раз уж я что-то решил, так оно и будет. Ты это прекрасно знаешь. И я решил, что больше тебя не потеряю. — Чонин, мы только вчера говорили… — Я помню. И я сделаю все, что нужно, чтобы решить эту проблему. Сехун едва не взревел от бешенства. — Ты меня с ума сводишь! Ты сам сказал, что это невозможно. Пока твой тесть жив, ты связан по рукам. — Я помню. Но я отыскал решение. Если я найду службу, которая позволит мне обеспечить семью, где-нибудь за границей — в Штатах, к примеру, — то смогу отказаться от занимаемой должности и развестись с Дону. Сехуну потребовалась минута, чтобы переварить услышанное. — Но Дону останется здесь, — проговорил он наконец. — Ты не можешь лишить Донхёка аммы. — Что ж, думаю, Дону не откажется проводить лето где-нибудь в Нью-Йорке. Да и вряд ли у Донхёка останется время скучать по нему. У него появятся новые друзья, школа, увлечения. А еще у него будет новый амма. — Ты знаешь, что так это не работает. — Но мы попытаемся, правда, чтобы работало? — Чонин заглянул Сехуну в глаза, и во взоре его читалось столько надежды, что Сехун не смог ответить "нет". — В любом случае, на это нужно время. Не будем загадывать наперед. Чонин кивнул и, подойдя к Сехуну, взял у него из рук коробочку с подарком. Вынул брошь и приколол ее к сорочке Сехуна. Разгладил жесткие накрахмаленные складки и кончиками пальцев провел по его шее. Сехун вздрогнул и прикрыл глаза ресницами. — Все такая же нежная, — прошептал Чонин, и Сехун не сдержал тихого стона, когда твердые, шершавые губы коснулись чувствительного местечка за ухом. — И так сладко пахнет… — Чонин, завтрак. Донхёк… ждет нас. И мы не договорили. Я все еще не сказал "да". Чонин кивнул и носом потерся о щеку Сехуна. Невесомым поцелуем коснулся его губ и отпрянул. — Невыносимый. Терпеть тебя не могу, понимаешь? — проговорил Сехун. Чонин широко улыбнулся и подал ему руку. Сехун неохотно ее принял. По крайней мере, попытался убедить себя в этом. По особняку сновала нанятая к балу прислуга, нервный Чунмён не знал, за что хвататься, Кёнсу обещал проклясть любого, кто без весомой причины сунется на кухню, а Бэкхён грозился увольнением, потряхивая букетом свежесрезанных лилий. — Его, понимаешь ли, воротит от этого запаха, — протянул он едко, когда Сехун, которого Донхёк послал за Джено, спросил, в чем дело. — Теперь он требует вместо лилий гвоздики. Но где я тебе их возьму среди зимы? Они из сугробов, представляешь, не растут. Ненавижу беременных омег, так бы… — Бэкхён замахнулся на незримого господина Дону букетом, но вовремя себя остановил. — Вот что мне теперь делать? — Он ведь хотел лилии? Вот и будут ему лилии. К тому времени, как он спустится в зал, запахи перемешаются, так что ничего он не почувствует. По крайней мере, не аромат цветов. От полусотни надушенных и напудренных гостей будет так разить, что ни одни лилии не сравнятся. Бэкхён немного успокоился и, поймав Чанёля, потащил его украшать зал. Сехун отыскал Джено на улице: он чистил снег у парадного крыльца, и Сехун, не найдя, кому бы перепоручить его работу, сам взялся за лопату, а Джено отправил в дом к Донхёку. — Ну и чем это вы занимаетесь? — спросил Чондэ, останавливая сани, груженные корзинами со всякой всячиной, у фонтана. Он только вернулся от лавочника, который должен был достать свежую рыбу на праздник. — Давайте-ка в дом, не хватало еще, чтобы гувернеры дорожки нам чистили. — Что у вас за крики? — В парадных дверях, закутанный в меховую накидку, замер господин Дону. — Да вот воспитателя вашего отчитываю. Взялся лопатой махать, будто это его забота. — Кто должен был чистить двор, Чондэ? — Я, Ваше Сиятельство, да только Чунмён меня по рыбу послал, а кого взамен поставил — то мне неведомо. — Наш управляющий поставил вас чистить снег? — В голосе господина Дону звучало раздражение, смешанное с вполне объяснимым недоверием. — Нет, я сам вызвался помочь. Джено чистил снег и… я отправил его в дом. Сегодня ведь Рождество, ребенок не должен трудиться в такой день, да и Донхёк хотел его видеть… — Сехун сказал это не подумав и, только увидав побледневшее лицо барина, понял, какую глупость совершил. — Разве я не говорил, — процедил он сквозь зубы, — что прислуге не место в обществе моего сына? — Простите, я… Это моя ошибка, но Донхёк так хотел поиграть с ним новыми игрушками. Рождество ведь… — То есть, вы намеренно ослушались моего приказа? — Губы господина Дону дрогнули. — Ваш муж не против. — Ах, мой муж. Зарубите себе на носу, господин О: в этом доме мой муж не имеет права голоса. Все распоряжения исходят от моего отца, и он полностью поддерживает мою позицию. Потому, будьте добры сделать так, чтобы мальчик занимался положенной ему работой и не тревожил моего сына. — Что? — Сехун выронил древко лопаты, и та упала ему под ноги, больно ударив по колену. — Вы хотите, чтобы я прогнал Джено? Хотите, чтобы он работал в Рождество? — Именно этого я и хочу. Он прислуга, это его прямая обязанность. — Но он же ребенок. Сегодня праздник. Разве вы не понимаете? — У него будет свой праздник. После того, как закончит работу. Не так ли, Чондэ? Уши Чондэ под сдвинутой на затылок шапкой выразительно пылали, но он лишь сдержанно кивнул в ответ. Сехун видел, как глубоко его задели слова господина Дону, но перечить барину он не смел. Сехун подхватил лопату, поставил ее у ступеней и поднялся на крыльцо. Господин Дону встретил его вызывающим взглядом, но Сехун промолчал. Обошел его стороной и отправился прямиком в игровую. — Донхёк-и, где отец? — спросил он от двери. Донхёк, который как раз показывал Джено новую железную дорогу, нехотя оторвался от своего занятия. — Ушел с Чунмёном, — сказал он. — Мне сбегать, поискать? — предложил Джено, мигом вскакивая на ноги. — Нет-нет, я сам. Играйте. Сехун плотно прикрыл дверь игровой и отправился на поиски Чонина. Тот нашелся в бальной зале и о чем-то живо беседовал с музыкантами. Сехун дождался, когда они закончат, и жестом показал, что хочет переговорить с Чонином наедине. Они вышли в смежную с залом гостиную. Их мигом объяла голубоватая, по-зимнему неподвижная тишина. В такой тишине слышно было, как звенят, сталкиваясь в воздухе, крошечные пылинки. Сехун не стал медлить и вывалил на Чонина все, что сказал ему господин Дону. Лицо Чонина потемнело и застыло, как застывает вода в реке в лютые крещенские морозы. — Знаешь, я многого от него ожидал, но точно не этого. Если он испортит детям праздник… я не знаю, что сделаю. — Чонин, не нужно. — Сехун поймал его за руку и крепко сжал широкое, жилистое запястье. — Просто поговори с ним, объясни. Меня он слушать не стал, да и с чего бы вдруг? Я простой гувернер. А к тебе он прислушается. Потому что он от тебя зависит. Ты сам говорил: он боится, что старик узнает правду о ребенке. Вот и используй это. — Да, ты прав. — Чонин кивнул. — Иди к детям, а я найду Дону. И это ведь только начало дня… Чонин ушел, а Сехун заскочил в столовую и, пока никто не видел, стянул из вазы с фруктами пару душистых персиков. Спрятал добычу в карман сюртука и заспешил к детворе. Они поиграли во все, что только могли придумать, до самого полдника, а после отправились на прогулку. Дону так и не показался, хотя Сехун мог поклясться, что видел его прозрачную, чуть угловатую фигурку в окне второго этажа. Джено забежал домой, чтобы взять подарок, который он приготовил для Донхёка, и показал ему свой новый мяч. Чуть погодя к ним присоединился Чонин. С детьми он вел себя непринужденно, но Сехун знал его достаточно хорошо, чтобы понять: он на взводе и вот-вот взорвется. Сехун сказался на усталость, и они с Чонином присели на увешанную праздничными фонариками скамейку у оранжереи. — Что он сказал? — спросил Сехун, когда дети отбежали подальше, гонясь за псом, что украл у них мяч. — Много чего. Не при воспитанных омегах такое повторять. — Чонин невесело улыбнулся. — Но это уже не главное. Его Сиятельство граф Адриан Ву решил почтить наш праздник своим визитом. Хотя я более чем красноречиво дал понять, что он нежеланный гость в этом доме. По крайней мере, пока я нахожусь под его крышей. Но, оказывается, мой тесть лично послал ему приглашение, когда старик-граф сообщил, что Адриан его не получил. Дескать, что подумают соседи, если вся графская чета явится на бал, а Адриан — нет? — Но разве барин не знает, что Адриан и Дону?.. — Мы с Дону дали понять, что на данный момент нас связывают лишь добрососедские отношения. Дону ведь носит "моего" ребенка. — Но как вы собираетесь скрывать правду, когда малыш родится? Его запах вряд ли будет походить на твой, да и внешне у тебя с графской породой ничего общего нет. Разве что супруг графа в свое время согрешил с каким-нибудь цыганом… Чонин рассмеялся. — Если бы. Адриан — смазливая копия Криса. Но если Крис пошел в покойного деда-генерала, то брат его вылитый амма. Глаза у них, правда, одинаковые — хитрющие, драконьи, но Крису не занимать дьявольского обаяния, да и сам по себе он человек чести, а этот… — Человек чести, говоришь? — Сехун усмехнулся. — А чего он тогда к нашему Чанёлю клинья подбивает? — Так Чанёль ведь первым перед ним хвост распушать начал. Такие сигналы разве что мертвый альфа прочесть не сумеет. — И все же, человек чести не стал бы пользоваться влюбленностью глупенького омеги. Тем более, он прислуга: при всем желании сказать "нет" не посмеет. — Крис никогда не тронет омегу — из какого бы сословия он ни был, — если он этого не хочет. Крис предпочитает ухаживать за омегами, которые выказывают ему интерес, а не волочиться за теми, кому он откровенно безразличен. Он ненавидит навязываться и выставлять себя идиотом. — А как же пресловутое желание альфы добиваться понравившегося омеги? — С Крисом Ву это не работает. Он знает себе цену, и если она кого-то не устраивает… Что ж, торговаться он не станет. — Чего о тебе не скажешь. Чонин пожал плечами. — Не всем же быть такими правильными, как граф Кристофер Ву. Вернулась детвора и заставила Чонина присоединиться к ним. Сехун наблюдал за ними отстраненно и невольно радовался, что Чонин получился таким неправильным альфой. Гости начали съезжаться к восьми. Чонин принимал их от лица хозяина дома, а Сехун присматривал за Донхёком, который так и норовил сбежать в столовую, где уже накрыли столы, и умыкнуть пару долек апельсина. — Веди себя прилично, — попросил Сехун, а Донхёк в ответ показал ему язык, после чего украдкой продемонстрировал карман, полный засахаренных орешков. Сехун лишь головой покачал, но угощение принял. — Чем вы там занимаетесь? — прошипел Чонин, отправив очередного гостя в гостиную, где сообразили буфет. Сехун с Донхёком одновременно перестали жевать и натянуто улыбнулись. — Сехун, не смей это поощрять. Сехун хотел ответить, но зубы склеились карамелью, и он лишь промычал нечто невразумительное в ответ. Донхёк рассмеялся и оплевал проходящего мимо пожилого барона ореховыми крошками. Чонин погрозил им кулаком и вернулся к гостям. К ужину позвонили в десять. Пожилой граф Ву с семейством явился последним, хоть и жил в паре миль от поместья Хванов, и сразу отправился повидать старинного приятеля. Супруг графа и оба сына присоединились к прочим гостям. Сехун наблюдал за ними из дальнего уголка зала и попутно отбирал у Донхёка конфеты. — Не ешь столько сладкого: испортишь аппетит, — пробубнил он, стараясь разглядеть Адриана Ву, который в этот миг учтиво кланялся хозяевам вечера. Сехун даже на расстоянии чувствовал повисшее в воздухе напряжение. — Ой, будто это возможно, — с полным ртом проговорил Донхёк и умыкнул с ближайшего столика еще один марципан. — Je meurs d'ennui*. Давайте сбежим? Спрячемся в оранжерее, никто нас там не найдет. И можно есть апельсины и персики вдоволь. — Нельзя, Донхёк. Папа очень огорчится. Ему тоже невесело, а если ты уйдешь, то он и вовсе раскиснет. — Ладно, уговорили. Когда там уже ужин? Я есть хочу. Сехун сунул ему оставшиеся у него орехи и, вытянув шею, попытался отыскать молодого графа, но тот уже смешался с толпой. Дети ужинали отдельно от взрослых, так что Сехуна и здесь ждало разочарование. Он целый час слушал детские свары, капризы и препинания и под конец не мог не нарадоваться, что ему в воспитанники достался Донхёк. Он ни разу не пожаловался на поданные блюда, не отказался с ревом от гарнира и не кривил мордашку, когда ему подали лимонное мороженое вместо клубничного. — Я не хочу с ними дружить, — сказал Донхёк, когда детвора поднялась из-за стола и заспешила кто в бальный зал, а кто — в уборную. — Они еще противней, чем я. А я не люблю, когда кто-то хоть в чем-то лучше меня. — Да они тебе в подметки не годятся. Ручаюсь, никто из них не обзывал своих учителей французскими ругательствами, при этом правильно проспрягав глаголы. Донхёк довольно зарделся и позволил увести себя в зал, где музыканты уже играли вальс. Там их поймал Чонин, так что первый танец Донхёк танцевал с отцом. Сехун отыскал свободный стул и с наслаждением на него опустился. К нему с бокалом шампанского в руках подошел граф Кристофер Ву. — Я не был в этом доме всего пару дней, а мальчишку будто подменили. Признавайтесь, вы знаетесь на ворожбе? — Нет, на детях. Граф Ву хмыкнул понятливо и посмотрел на танцующих отца с сыном. — В любом случае, вы хорошо на них влияете. — На них? Граф Ву поглядел на Сехуна своим хитрым, змеиным взором. — На них. Чонин тоже преобразился, и чутье подсказывает мне, что здесь не обошлось без влияния какого-нибудь симпатичного и интеллигентного молодого омеги. Красивая брошь, к слову. — Граф Ву отсалютовал Сехуну бокалом и отправился к сгрудившимся у камина пожилым альфам. Вальс сменился полонезом. Донхёк забрался на стул подле Сехуна, а Чонин повел в танец невысокого моложавого омегу в пышном костюме из тафты и кружев, что делали его похожим на безе. — Ты хорошо танцуешь, — сказал Сехун, поправляя на Донхёке примявшуюся блузу. — Папа меня научил. Мы всегда танцуем, когда он дома. — Да, твой отец отличный танцор. — Сехун невольно поглядел на Чонина, который легко и непринужденно, словно парил в воздухе на распростертых крыльях, шествовал по зале под звуки полонеза. Партнер его казался несуразным косолапым медвежонком рядом с ним, что не могло не умилить. Сехун улыбнулся против воли и поймал на себе взгляд Донхёка. — Папа красивый, правда? — спросил он с хитрецой в нежном голоске. — Да, твой отец очень красивый альфа. — Вот и я так считаю, а многие говорят, что он похож на дикаря. — Ну, в этом его изюминка, разве нет? Граф Ву, — Сехун поймал взором Адриана Ву, который танцевал с бледной, как немочь, молодой особой княжеских кровей в нескольких шагах от того места, где они с Донхёком приютились, — объективно тоже красивый альфа, но при этом не привлекает к себе столько внимания, сколько твой отец. Такая красота быстро забывается, стирается из памяти, стоит лишь ее обладателю покинуть комнату, а вот люди вроде твоего отца невольно западают в душу. Хочешь не хочешь, а все время о нем думаешь. Потому что он не такой, как другие. И ты тоже не такой. Спорим, Джено считает тебя самым красивым омегой в мире. — Красивее вас? — недоверчиво спросил Донхёк. Сехун кивнул. — Даже красивее аммы? — Красивее. — Ух ты. — Донхёк прижал ладони к порозовевшим щекам. Смутить его оказалось намного проще, чем Сехун предполагал. После полонеза танцевали польку. Крис Ву пригласил Донхёка, а Чонин — амму Криса. Сехун заглянул в буфет, чтобы освежиться и перекусить: за ужином ему было не до еды, и столкнулся там с господином Дону. Тот обжег его ледяным взором и, поравнявшись с Сехуном, проговорил тихим ровным голосом: — Я ценю ваше влияние на моего сына, но запомните — вы служите моему отцу, а не мужу. И только мой отец решает, как долго продлится ваша служба. Уяснили? С этими словами он удалился, а Сехун долго глядел в поднос с галантином, украшенным зеленью и дольками лимона, и думал о том, о чем давно должен был подумать. Что с ним станется, если его уволят? Куда ему податься? Чем зарабатывать на жизнь? Сехуна еще ни разу не выставляли из дому, где он работал. Обычно он уходил сам, когда понимал, что его уровня знаний недостаточно, дабы продолжать образование, или когда семья была ему неприятна, но никто никогда не грозился ему увольнением. Это чувство было ново для Сехуна, и он никак не мог с ним совладать. Он выпил минеральной воды и, не чуя под собой ног, вернулся в зал. Танец закончился, и Донхёк снова оказался под его опекой. Они немного прошлись, заглянули в библиотеку, где те, кто не желал танцевать, играли в карты, и поболтали с Чанёлем, который сновал из кухни в буфет и обратно, наполняя опустевшие подносы кушаньями. Сехун, которому после бокала воды захотелось в уборную, попросил Чанёля приглядеть за Донхёком и убежал по нужде. Воротившись же спустя десять минут: в уборную, как оказалось, образовалась не меньшая очередь, чем за ветчиной с ланспиком, — не застал Донхёка на месте. — Он увидал господина Дону и пошел за ним в синюю гостиную. Говорит, так и не успел спросить, понравился ли ему подарочек от елочного деда, — сказал Чанёль. — Вы прям на славу постарались. Джено со своим псом все утро не расставался. Он теперь у него в кровати спит. Сехун улыбнулся, счастливый это слышать, и сказал, что в следующий раз Чанёль должен непременно поведать об этом Донхёку. Один из нанятых официантов подал Чанёлю знак, и тот, извинившись, оставил Сехуна одного. Сехун покрутился у елки и пристроился на освободившемся стуле, так, чтобы Донхёк сразу его приметил, воротившись в зал. Но Донхёк, выскочив из гостиной спустя минуту, никого и ничего уже не замечал. Он с ревом бросился прочь из бальной залы, и Сехун, подчиняясь голому инстинкту, последовал за ним. Отыскался Донхёк в игровой. Сидел, зареванный, в обнимку со своим игрушечным составом, и бездумно пялился в окно. — Эй, ты чего, маленький? — Сехун опустился на пол перед Донхёком и осторожно тронул его за плечо. Донхёк икнул и поднял на него блестящие от слез глаза. — Он меня прогнал. Этот мерзкий граф. Обозвал маленькой невоспитанной мразью и приказал проваливать к чертям. А амма ничего ему не сказал! Он сегодня со мной ни разу не заговорил, а я так хотел узнать, понравилась ли ему наша куколка… Он бы мог отдать ее моему братику, когда он родится. Ему бы она понравилась, правда? — Конечно. — Сехун так крепко стиснул кулаки, что ногти больно впились в ладони. Он решительно поднялся на ноги и сказал: — А пойдем-ка к Джено? Думаю, он еще не ложился. Он покажет тебе своего нового друга, и вы вместе поиграете. — У Джено появился новый друг? — Губы Донхёка задрожали. — Лучше меня? — Нет! Ты ведь знаешь, что лучше тебя нет никого. Это другой друг. И ты с ним уже знаком. Пойдем? Донхёк утер сопливый нос кулачком и пошел за Сехуном. Поезда из рук он так и не выпустил. Джено, как Донхёк и предполагал, еще не спал. Они с Чондэ сидели за кухонным столом и уминали деликатесы, которые приволок из барской кухни Чунмён. Завидев заплаканного Донхёка, Джено мигом подобрался и отложил ложку в сторону. — Чондэ-я, можешь приглядеть за Донхёком? Мне нужно отлучиться ненадолго. — Ты уходишь? — Донхёк вцепился в рукав Сехуна мертвой хваткой и с таким отчаянием заглянул в лицо, что Сехун едва не сдался. Но у него было дело, которое не терпело отлагательств. — Я вернусь минут через десять, обещаю. Только переступив порог челядской, Сехун осознал, что Донхёк обратился к нему неформально. Так, как обратился бы к другу. У Сехуна заныло в груди, и он с еще большей решительностью вернулся в бальную залу. Танцы продолжались. Пары кружили по залу под звуки франсеза, и Сехун потратил драгоценные минуты, дабы убедиться, что среди танцующих молодого графа нет. Тогда он проскользнул к двери синей гостиной и, не постучавшись, вошел внутрь. Они сидели на тахте и о чем-то беседовали, не боясь быть пойманными на горячем, но господин Дону вздрогнул, увидев в дверях Сехуна. Высокие его скулы окрасил бледный румянец. — Опять вы… — выдохнул он. Его собеседник закатил глаза. — В этом доме не учат стучать? — Он обернулся к Сехуну с не очень учтивой улыбкой на пухлых, как у мальчика, губах. Глаза у него и впрямь были как у брата, но взгляд их был иной. — Если вам так не нравится этот дом, то сделайте милость и больше никогда здесь не появляйтесь, — сказал Сехун. Глаза господина Дону превратились в две черные плошки, а граф аж приподнялся от изумления. — А вы, простите, кто? — спросил он. — Гувернер молодого господина Кима. И я бы попросил вас больше никогда не называть моего воспитанника мразью и не выгонять его из собственного дома. — Простите, еще раз? Вы — учитель маленького Кима? И вы требуете, чтобы я покинул этот дом, потому что назвал невоспитанного мальчишку так, как положено называть невоспитанных мальчишек? Между прочим, это ваше упущение. Как гувернера. — В чем именно мой воспитанник проявил невоспитанность? В том, что желал поговорить с собственным аммой в своем доме? Или в том, что помешал вам заниматься тем, чем уважающий себя и других альфа не стали бы заниматься с замужним омегой за закрытыми дверьми? — Да что ты себе позволяешь? — прошипел господин Дону и взвился на ноги. — То, что позволил бы себе любой омега, которому не безразличны детские слезы. Граф Ву, я настаиваю, чтобы вы уважали желание господина Кима и больше никогда не переступали порог этого дома, а вы, — Сехун посмотрел в пылающее гневом и негодованием лицо Дону, — отправились к сыну и попросили у него прощения. Иначе я сейчас же поднимусь в покои Его Благородия и поведаю, чьего ребенка он собрался назвать своим внуком. Уверен, что вы не хотите подобной огласки. — Меня шантажирует прислуга, — неверяще усмехнулся граф Ву. — Меня, офицера гвардейского полка… — Именно. Выметайтесь. И в ваших интересах, чтобы это осталось между нами. Вас это тоже касается, господин Ким. — Сехун учтиво отступил в сторону, давая графу Ву дорогу. Тот покачал головой и направился к двери. — Доброй ночи, Дону. На Новый год, так понимаю, встречаемся у меня. А вы, господин гувернер, будьте осторожней. Мало ли, что может приключиться с одиноким омегой на вечерней прогулке. — К счастью, — сказал Сехун, — я не настолько одинокий, чтобы не сыскать компании для вечернего моциона. Но премного благодарен за беспокойство. Мало высокородных альф в наше время так печется о благополучии омег из народа. Граф Ву делано поклонился и вышел за дверь. — Надеюсь, вы понимаете, что больше здесь на служите? — спросил Дону. Сехун пожал плечами. — Сначала вы извинитесь перед сыном. — Я сам решу, когда и перед кем мне извиняться. — Не забывайте, я все еще могу пойти к вашему отцу и все ему рассказать. Ваш муж не сделал этого, ибо, несмотря ни на что, о вас печется, но мне вы безразличны. Мне плевать, что сделает с вами отец, когда узнает, что вы нагуляли ребенка на стороне. — Мой муж печется лишь о репутации своего сына. Которая будет изрядно подпорчена, если вы не станете держать язык за зубами. Сехун усмехнулся. — Не думаю, что репутация Донхёка сколько-нибудь пострадает. Вряд ли ваш отец станет трепаться об этом на каждом углу, но упомянуть вас и вашего младшего сына в завещании явно позабудет. Вы ведь этого не хотите, правда? Лишить своего нерожденного сына и отца, и деда, и будущего. — А вы жестокий человек, господин О. Жестокий и беспринципный. — Всего лишь омега без роду и племени. Все мы такие — люди, которым приходится в этой жизни полагаться только на себя. — Чтобы завтра к полудню и духу вашего не осталось в моем доме. — Как вам будет угодно, господин Ким. Сехун оставил Дону без поклона и заспешил в челядскую: он задерживался на две минуты сверх обещанного. Донхёк уснул в обнимку с Джено и их игрушечным другом, и Бэкхён сказал, что позаботится о них. — Вряд ли господин Дону заметит, что сын его не ночевал в своей постели. — Бэкхён подоткнул края пухового одеяла и погасил свечу. Сехун на цыпочках вышел из комнаты, и Бэкхён неслышно затворил за ними дверь. Бал все еще продолжался, но Кёнсу уже вернулся с кухни, раскрасневшийся как свекла и усталый сверх всякой меры. — К черту такую работу, — сказал он и с отвращением отодвинул от себя миску с куриным паштетом. — Пару дней не смогу на еду смотреть. А я люблю покушать, между прочим! Но это выше меня… Бэкхён потрепал его по плечу. — Если бы не Джено, я бы тоже послал все к черту. После того, что барин сказал… — Чондэ рассказал, да? — Сехун присел на стул подле Кёнсу и притянул к себе миски и тарелки с остатками ужина. Он так нормально и не поел, и желудок сводило от голода. — Высокородные слишком много себе позволяют. Крепостное право, между прочим, давно отменили. И если он хочет, чтобы мой сын работал, то должен платить. Джено это сделал только потому, что хотел отцу помочь. Ему за это ни копейки не перепало. Но барин, поди, считает, что коль Джено — сын прислуги, то и сам прислуга. Какой год на дворе? — Бога ради, Бэкхён, он даже не знает, что с его собственным ребенком происходит. — Кёнсу надломил краюху подсохшего хлеба и взялся крошить его в тарелку с недоеденными Донхёком котлетами. — Все, что его заботит — этот гадкий офицеришка и собственное благополучие. Злой Кёнсу за словом в карман не лез, и такой он нравился Сехуну еще больше. Любезными омегами он был сыт по горло. В дверь тихо постучали, и на пороге возник Чонин в притрушенном снегом пальто. — Извините, что потревожил, но… Господин О, можно вас на минуточку? Сехун вышел вслед за ним в сени. — Что у вас приключилось с Дону? — сходу спросил Чонин. Выглядел он усталым и подавленным, и немного на взводе, так что ходить вокруг да около Сехун не стал и рассказал обо всем, что приключилось на балу. — То есть, Дону тебя уволил? После того, как ты заступился за Донхёка? — Нет, после того как я посредством шантажа выставил его любовника вон. Чонин еще миг держал лицо, а затем рассмеялся так громко и заливисто, что Одуванчик с перепугу поднял лай. Смеялся Чонин долго и со смаком, колотя кулаком по коленке, а потом утирал с ресниц слезы и с каким-то новым для Сехуна выражением в глубине блестящих глаз взирал на него. — Ты чудо, знаешь это? — спросил он. — Ну, если ты так считаешь… В любом случае, мне не помешает немного волшебства в поисках новой работы. Чонин приблизился к Сехуну на расстояние вдоха и легким касанием пальцев обрисовал его скулу и изгиб верхней губы. — Ты можешь остаться. Если хочешь, конечно. Ты сделал то, что должен был сделать я, и теперь я у тебя в долгу. — Я не хочу. То есть… я бы с радостью остался при Донхёке, но не в этом доме. Чонин на время задумался, и Сехун ему не мешал. Прикрыл глаза и наслаждался его теплом, его тихой близостью. — Хорошо. У меня есть идея. В последнее время Дону без устали жалуется на запахи. И аромат цветов его беспокоит особенно сильно. Господин О, вы никогда не замечали, что от моего сына пахнет цветами? Подсолнухами и немного дикими лилиями, если не ошибаюсь. Не думаете ли вы, что будет лучше, если до конца срока Донхёк поживет на моей городской квартире? Дабы лишний раз не беспокоить амму… Сехун хмыкнул. — Думаешь, барин купится на это? — Почему нет? Дону с этими несчастными лилиями поставил на уши весь дом, даже до старика добрался. У него нет причин сомневаться в моих словах. — А как же Джено? Мы не можем разлучить Донхёка с единственным другом… — Ну так-то мне и в городе нужен конюх. Постоянно нанимать извозчика накладно, а Чондэ после сегодняшней выходки Дону особым желанием служить в этом доме не горит. Чунмён так и сказал. Даже поинтересовался, не нужен ли мне управляющий. Я сказал, что подумаю: если уж Донхёк будет жить со мной, мне потребуется новый повар, да и горничного придется нанять. Крис этого, конечно, не оценит, но зато будет чаще наведываться в гости. — Хочешь переманить к себе всю челядь? — Ну почему сразу переманить? Я просто предложу им более выгодные условия труда, а они уже сами решат, соглашаться или нет. Да и в городе больше возможностей. Нянюшка сможет чаще видеться с родней, Джено отправим в школу, а Чондэ не придется гонять лошадей за три версты каждый день, чтобы забрать корреспонденцию и купить свежей рыбы. Со временем отыщу новую службу и больше не будем зависеть от старика. — А если не отыщешь? — Я квалифицированный специалист в области инженерного строительства. Заокеанские компании не прочь переманить к себе способного человека. На худой конец, руками я тоже работать умею. Когда отец разорился, мне пришлось кем только не служить. Даже улицы подметал. Поверь, мы не пропадем. Ты, если захочешь, тоже сможешь помогать. Отчего-то мне не верится, что ты станешь жить на иждивение мужа. Чонин был прав. Сехун не собирался сидеть дома, на шее у мужа, кем бы этот муж ни был и какой оклад ни получал. Сехун не мог полностью зависеть от другого человека, он должен был чувствовать твердую почву под ногами. Конечно, если появится ребенок, он не сможет работать как прежде, однако знать, что в силах позаботиться о себе и малыше, должен был обязательно. — Нужно возвращаться к гостям, — сказал Чонин. — Дону после твоей выходки сбежал к себе, так что я за единоличного хозяина. Он погладил губы Сехуна, и у того мигом пересохло во рту. — Ну тогда… доброй ночи? — проговорил Сехун. Чонин подался вперед, и на миг Сехун поверил, что он его поцелует, но Чонин лишь коснулся губами уголка его рта и, шепнув: "Сладких снов, Сехун-и", — ушел. Сехун еще долго стоял посреди темных сеней и пытался успокоить бешено колотящееся сердце, а затем распрощался с Бэкхёном и Кёнсу и отправился к себе. Сна не было ни в одном глазу, и он, не зная, куда себя девать, вынул из шифоньера вещи и сложил их в саквояж. Он не знал, чем обернется завтрашний день, потому решил, что лучше быть готовым ко всему. Закончив с вещами, он осторожно упаковал фарфоровых ангелочков и брошь, спустился в игровую и сквозь морозные узоры на окнах смотрел, как роскошные экипажи один за другим покидают ярко освещенный двор. Музыка стихла, и дом погрузился в онемелую, вязкую и холодную, как вода в проруби тишину. Пошел снег. Сехуну казалось, что он различает звон падающих на подоконник снежинок. Где-то в глубине дома пробило два часа. Сехун просидел у окна еще полчаса и только когда последняя двуколка выкатила за ворота, отправился к себе, но, дойдя до лестницы, остановился и вслушивался в звуки медленно засыпающего дома, покуда не зазвенело в ушах. Тогда он выскользнул в темную прихожую и поднялся на барскую половину. Он с трудом понимал, что делает, но точно знал, что утром будет бесконечно себя за это корить. У дверей в покои Чонина он замешкался, но скрипнувшая где-то в соседних комнатах половица заставила его постучаться. Удары костяшек о полированный дуб тревожным набатом разнеслись по коридору, и Сехун собрался уже сбежать, когда дверь отворилась и на пороге возник усталый Чонин. Он не успел переодеться ко сну, но сюртук куда-то испарился, жилетка была расстегнута, а в распахнутый ворот сорочки проглядывалась гладкая смуглая грудь. Чонин ничего не сказал и отступил в сторону, пропуская Сехуна в комнату. Запер дверь и положил ключ на стол подле нее, так, чтобы Сехун его видел. Давал понять, что он может уйти когда захочет. Сехун молча взял Чонина за руку и отвел к разобранной ко сну постели. Опустился на мягкие одеяла и увлек Чонина за собой. Губы его опалило горячим, порывистым вздохом, а затем их накрыли твердые, теплые губы. Чонин мягко, кончиком языка, разомкнул его рот и сделал поцелуй глубже. На вкус Чонин был как персики под шампанским, но сквозь эту нежную сладость пробивались горькие нотки грейпфрута и кардамона. Сехун закрыл глаза и послушно развел ноги, когда ладонь Чонина скользнула меж его коленей. Это было знакомо, но все равно волновало. Чонин не любил прелюдий, но становился ласковым и нежным после. Сехун был не против. Он пресытился церемониями по горло. Ему нравилась честность, с которой Чонин его хотел, та животная простота, с которой он его брал. Его губы на коже Сехуна никогда не лгали. Его руки не были способны на предательство. Сехун помог Чонину раздеться, а затем разделся сам: помнил, как Чонин ненавидит все эти потайные пуговки и крючочки на омежьей одежде, — покорно опустился на подушки и позволил Чонину делать все, что пожелает. А желал он, чтобы Сехун кусал до терпкого онемения губы, бесстыдно стонал, вздрагивал и прогибался всем телом на каждом толчке, глубоком и сильном. Чонин не жалел его. Он двигался размеренно и быстро, порой настолько, что у Сехуна темнело в глазах, и он забывал, как дышать, а затем вдруг останавливался и невесомыми поцелуями покрывал грудь и плечи Сехуна, заставлял его просительно вскидывать бедра и требовательно целовать потемневшие, припухшие губы. Закончил Сехун быстрее, чем хотел: он так давно не занимался любовью, а Чонин был настолько безжалостно-восхитителен, что у него не осталось выбора. Он считал звезды во тьме плотно сомкнутых век и не дышал все то время, что Чонин его догонял. Когда Сехун перестал вздрагивать от каждого невесомого касания, Чонин подгреб его под себя и, заключив в медвежьи объятия, осыпал поцелуями спутанные, чуть влажные волосы на затылке и покрывшиеся гусиной кожей плечи. — Пожалуйста, скажи, что утром об этом не пожалеешь. — Чонин убрал прилипшую к виску Сехуна прядку и заставил поглядеть ему в глаза. Сехун пожал плечами. — Что с меня взять? Я шантажирую господского сына и сплю с его мужем. Хорошо, что амма до этого не дожил. Чонин тяжело вздохнул. — Я серьезно, Сехун-и. — Я тоже. Пока шел сюда, думал, что на утро буду себя корить, но теперь… не чувствую за собой вины. Я бы никогда не сделал этого, если бы знал, что твой супруг верен тебе и все еще тебя любит, но… Вы чужие друг другу. Почему я должен осуждать себя за то, что имеет вес лишь для законодателей, да, пожалуй, твоего тестя? Чонин погладил его предплечье, отчего оно тоже покрылось колкими пупырышками. Сехун поежился и плотнее прижался к Чонину. В спину ему отчетливо стучало большое, сильное сердце. — Я жалею, что не отыскал тебя раньше, — шепнул Чонин, нашел ладонь Сехуна и переплел их пальцы. — Всему свое время, Чонин. Если бы ты не женился на Дону, у тебя бы не было Донхёка. Ты хочешь жить в мире, в котором нет его? Чонин покачал головой. — Все случилось, когда должно было случиться. — Сехун перелег на другой бок и погладил смуглую, укрытую шрамами юности щеку; над губой и на подбородке, украшенном замечательной ямочкой, пробивалась щетина, и Сехун, не удержавшись, потерся о нее губами. — Найди ты меня раньше, я бы тебе, пожалуй, отказал. Был у меня период, когда я не мог даже смотреть на альф, так что сбежал бы от тебя поперед собственного крика. Еще и гордость твою ранил, а у тебя с этим проблемы. — Ты всегда это делаешь, между прочим. Бессердечный… — Чонин поймал его губы, и возмущенный возглас Сехуна потонул в поцелуе. — Ты не сможешь вечно закрывать мне рот, — сказал Сехун, нацеловавшись вдоволь. — У меня тоже есть принципы. — Я в курсе, любовь моя. Сехун потянулся за новым поцелуем, но взгляд его зацепился за прикроватный столик, на котором, мерцая устало, догорала свеча. Из-за бронзовой ножки подсвечника выглядывала любопытная фарфоровая мордашка; в невинном взгляде нарисованных глаз читалось свойственное всем предвечным существам лукавство. — Что ты там увидел? — Чонин нахмурился и попытался заглянуть через плечо, но Сехун обхватил его лицо ладонями и оставил отпечаток своей улыбки в уголке его рта. — Всего лишь ангела, Чонин-и. Всего лишь ангела… Январь, 2021