На нашей Земле солнце не светит

Просыпаюсь без похмелья. Рот жжёт неприятное послевкусие мартини. На полу балкона — кучка пепла и осколки стекла. Форточка приоткрыта, но ветер слишком слаб, чтобы приподнять мёртвые серые ошмётки. Кажется, вчера я потерял над собой волю и расколотил бутылку о бетонный пол. Механически собираю осколки в ладонь и выбрасываю. Они ударяются о дно помойного ведра с праздничным звоном. Голова гудит от усталости и голода — холодильник пуст. Придётся вместо завтрака переться на «блоху». Плазма телевизионного экрана не выдержала удара ботинок, которые помнили запах лунной пыли. Что же продать? Нет ни сил, ни желания разбирать вещи. Дом и без этого выглядит так, словно я собираюсь переезжать. Мыльная пена больно покусывает маленькие ссадины, раскрывшиеся под горячей водой. Наверное, руки оцарапал вчера, когда в бешенстве колотил бутылкой по стенам балкона, а крови и не заметил. На кровь мне похуй, я не боюсь её. Слишком много этой красной солёной жижи, чтобы бояться её. Но что же со мной было? Фотоальбом… Пустой, весь в рубцах пазух для фотографий, он по-прежнему лежит раскрытый на полу гостиной. Совсем новый. Продам его. А на вырученное, может быть, куплю банку пива. К тому времени «Systembolaget» должен открыться. Терпеть этот магазин не могу. В тяжелые времена спиртное должны продавать на каждом шагу! А эти… по субботам они закрываются уже в три часа. Чёрт. Я могу и не успеть. Как же хочется выпить. Паспорт, где паспорт? Кассир, как всегда, спросит у меня эту чёртову бумажку, хотя я таскаюсь к ним чуть ли не каждый день с восемнадцати лет! Кассиру всё ещё кажется, что мне восемнадцать… Словно больной Альцгеймером, мотаюсь из комнаты в комнату. Хватаю паспорт и фотоальбом. На часах — всего восемь. Рано. Ладно, если ненавистный магазин закроется к моему возвращению, без крепкого пива я проживу. Только бы эти уроды по борьбе с пьянством не вздумали получить монополию на продажу двухградусного! Двухградусное — газировка для подростков, мне противно его пить. Но я не удивлюсь, если из супермаркетов однажды исчезнут даже энергетики и кока-кола. Я очень и очень расстроюсь. Привычно, как рабочий натягивает комбинезон, застёгиваю скафандр и выхожу в тихое холодное утро. Кидаю равнодушный взгляд на беленький домик, оставшийся у меня за спиной — рядом с возвышающимися по обе стороны многоквартирными домами он кажется каким-то жалким и беззащитным. Я не люблю это «гнёздышко», так его называли родители. Зато уйти из него легче, чем из квартиры в соседнем доме. Голые окна жалобно смотрят мне вслед. Но взгляд мой прикован к зелёной вывеске столь любимого магазина с идиотскими правилами. В просторных витринах призывно светятся жёлтые лампочки. Я вздыхаю и поворачиваю за угол. Красный снег скрипит под ногами. Барахолка, блоха или блошиный рынок — называйте эту помойку как хотите — недалеко, на соседней улице. Сегодня на рынке старого тряпья — ни души. Озираюсь растерянно и сталкиваюсь взглядом со стариком, который сидит на ящике из-под пива. Несколько жёлтых банок с синими надписями — ох уж этот национальный колорит — в ряд стоят у его ног. Сглотнув слюну, встаю у соседнего прилавка и встречаю столь же равнодушный взгляд. Похоже, старик успел напиться с утра. Судя по его взгляду, в моём скафандре он не видит ровно ничего необычного. Старик без респиратора. Значит, кроме пива, жалеть ему нечего. Красная смерть уже подобралась к нему. Я тоже подхожу ещё ближе. — Послушайте, — голос из шлема раздаётся глухой и гулкий, как из бочки. Дед вздрагивает, не успев откупорить очередную банку, а я глаз не свожу с батарей жёлтых жестянок. — А куда все делись сегодня? — Рой этот… — старик неразборчиво бормочет, вяло шевеля морщинистыми губами. — Вчера в новостях передавали. Снова летит. Все дома сидят. Опять на кладбище не сходить будет. — А-а, — тяну я, даже не пытаясь изображать интерес. Старые люди болтливы, но подвыпившего старика не тянет на разговоры. — Вы, что ли, пиво продавать пришли? Серый рынок вроде в другой стороне, да и студенческие попойки отменили с началом эпидемии. Старик угрюмо смотрит на меня. Потом на фотоальбом, который я крепко сжимаю в руке, продолжая подбивать клинья: — Куда вам одному столько пива? Денег ни у кого столько нет. Вам вот такой архив для семейных фото случайно не нужен? — И машу ещё альбомом у него перед носом. — Пора возвращаться во времена натурального обмена! Альбом за банку пива, м? Старик с сомнением оглядывает меня. Скафандр не производит на него ровно никакого впечатления. Ещё подумает, что я дезертировал с неба боя — поди пойми, кто перед тобой, если все солдаты в таких же жёлто-синих скафандрах, как эти банки. Моя амуниция — бело-синяя, финская. Рядовым отец служил где-то в небе над Хельсинки. Взгляд старика спьяну мрачный, недобрый. Что поделать, у солдат в обычае кормиться за чужой счёт. Я не солдат, но от пива не откажусь. Не в первый раз обмениваю вещи на еду. В магазинах-то ничего не купить. — Невесело, наверное, пить в одиночестве, — продолжаю я, пытаясь подлизаться к старику, хотя меньше всего мне хочется говорить с ним о политике. Старик такого желания не изъявляет. Наоборот, нагибается, кряхтит, поднимая банку, и с грохотом водружает её на пустой прилавок у меня перед носом. — Давай сюда свой фотоальбом, забирай пиво и проваливай. Болтун, — презрительно бросает он, наблюдая, как мои пальцы сжимаются на холодной жести, и внезапно решает добавить, — кстати, больше тебя бесплатным пивом никто не угостит. Да и вообще ты больше его не увидишь. Я вяло оборачиваюсь. Надо бы сваливать отсюда, но родители накрепко привили почтение к старшим. Приходится задержаться, пусть старикан и не особо нуждается в слушателях. — Вчера в городских вестях передавали, что захватчики переменили тактику и решили заполонить рынок своими продуктами. Говорят, первым в продажу будет пущено спиртное. В свободную продажу, представляете? Только вот никто не знает, как их напитки на нас повлияют… А то вдруг нас споить хотят, как эскимосов! — Хорошие новости, — хочу почесать подбородок и машинально тянусь к лицу, но вместо этого бью пальцем по стеклу шлема. Такой политикой я бы с удовольствием интересовался. Но в ответ бросаю столь же неуважительно: — Телевизор вы бы меньше смотрели. А то так и будете кассиру до самой смерти паспорт показывать. С гордым видом и банкой пива, приятно холодящей пальцы, держу путь обратно. На улицах — ни души. Ощущение, будто я попал в постапокалипсис. Хотя, жизнь во время войны очень похожа на то, что произошло бы после Страшного суда. Я не религиозен — сын космонавта не может верить во всю эту чушь. Когда меня на свете ещё не было, космонавты выяснили, что никакого Бога в небе нет. Но вся эта туфта с чудесами и ангелами довольно забавная. Я и сам божусь — по привычке. Так вот, если бы во мне была какая-то частичка веры, божественный фотон, я бы поблагодарил Бога за бесплатное пиво. Не, ну замечательно же! Ещё и Рой прилетает — значит, скоро я получу заветные денежки, увижу на купюрах родные лица Карла Линнея и Сельмы Лагерлёф, и смогу позволить себе шикануть. Например, купить яиц и молока. Или даже сигарет! Представляю, как отцу сейчас за меня стыдно. Может, он там в небе ни в чём не нуждается. Это мне в тылу приходится перебиваться с хлеба на квас. М-да, никогда не думал, что однажды буду вынужден ходить в магазин каждый день. Раньше я до этого не опускался, и, если честно, долгое время понятия не имел, откуда берётся еда в холодильнике. Я не считал нужным даже интересоваться этим. Зачем, если всё и так делали без меня? Тогда я не задумывался, что родители не вечные, и когда-то мне придётся остаться одному. К одиночеству я привык, а вот к самостоятельной жизни... Блять, да соберусь ли я вообще выкинуть эти книги? Не коридор, а траншея. Едва не споткнувшись в завалах книг, прохожу к себе в комнату. Брошенный дневник лежит на своём месте, посередине стола. Это всё похоже на день сурка. Перетряхивание вещей — барахолка — магазин — дом. Привычное колесо Сансары. Скучно. Разнообразия хочется. И я, прежде чем откупорить холодное, с мороза, пиво, записываю внизу страницы: «4 января День хорошо начинается». Но едва я прикладываюсь к банке, комната сотрясается от сигнала телефона. Свалланд. Он произносит в трубку всего одно слово: — Скугсширкугорден. Опять эта дрянь лезет со стороны кладбища! Я делаю крупный глоток, закипая злобным возбуждением. Зомби — это моё больное место. Вернее, люди, которые, как мухи, мрут каждый день, и, будь неладны, прутся обратно в город. И мне было бы и дальше плевать, если б их трасса через окраины, где я живу, не пролегала. Скугсширкугорден. Помпезное кладбище на юге города. Сосенки, спокойный ландшафт. Люди, гниющие под землёй в надёжных гробах. Я искренне не понимаю, почему бы трупы не сжигать? Люди знают о проблеме, знают, что их почивший дед однажды придёт к ним в гости и вывалит на стол свою вставную челюсть вместе с куском лёгких. Знают. Но упорно продолжают закапывать их в землю. Мол, сжигать — это не по-христиански. Мы же все тут верующие. С другой стороны: не будет зомби — не будет работы. Зарекомендовав себя этаким zombie slayer, я получил работу, за которую брезгуют браться другие. Мне-то искренне похуй, и особого отвращения у меня эти разлагающиеся на ходу мумии не вызвали с самого начала. С зомби всё понятно, а вот с людьми — нет. Я вообще много чего не понимаю в людях, особенно в их поступках. Мало кто мог пойти и убить — ха, убить — вставшего мертвеца, аргументируя это не только страхом, но и тем, что это же недавно человек. Опять-таки, в тяжелые времена все сразу вспоминают о морали, а те, кто был крещен, начинают ко всему приплетать религию. Я и сам знаю все эти штучки. Только вот мне абсолютно всё равно. У меня есть модернизированный огнемёт и голова на плечах. Вы, люди — то же мясо. Мёртвое мясо — не должно двигаться. Я не собираюсь чувствовать какую-то аморфную вину на этой почве. Поэтому сразу после того, как Свалланд вызывает меня, вооружаюсь распылителем, респиратором и мачете — у соседа одолжил — так, на всякий случай. Раствор кислоты — красный дождь один к одному с обычной серной кислотой, приправить бензином, чтоб полыхало ярче — давно наготовлен и ждёт своего часа, осталось только заправить. Конечно, чистейший авиационный керосин (такой и пить не стыдно) шёл в меньших количествах, но достать его сложнее, стоит как слиток золота, а последние капли я с психу использовал для ритуального костра с фотографиями. Приоткрыв форточку, понимаю — на улице будто морозилку закрыть забыли. Мерзко, холодно, северный ветер нежно треплет арматуру. Заебись рабочий день. Для согрева сделав несколько больших глотков алкоголя — а сколько бы я не пил, всё равно для таких случаев приходится оставлять — собираю вещи, подпираю веником дверь а-ля по-старинке «нет дома», и нехотя, будто одолжение делая, иду к условной точке сбора. Там Свалланд со своим помощником Йонатаном и ржавым корытом марки «Вольво» уже должен ждать. По традиции. Я тоже по традиции не спешу. — Ты телек смотрел? — Сходу. Ни тебе приветствия, ничего. До чего же невоспитанная скотина. Мрачно смотрю на Свалланда несколько секунд — ему ли не знать, как я ко всему этому отношусь. — Я его выкинул, — отмахиваюсь. Ну начинается — сейчас будет последние обещания народу пересказывать. — На этой неделе собираются комендантский час вводить, — игнорируя мой настрой, продолжает Свалланд. Наш новый напарник, пристроившийся на заднем сиденье Йонатан — красивый малый с серебряным колечком в носу — любопытно молчит, дожидаясь, когда можно будет вставить слово. А Свалланд, кажется, специально, чтобы позлить меня, продолжает: — В Штатах зафиксировали подозрительную тучу — она против ветра двигалась, хаотично. Думают, что это Союз климатическое оружие применяет. Если меня спросить, какие страны в Союз входят, то я и половины не перечислю. А просто потому что похуй. Все так следят за теми марионетками, будто могут как-то повлиять на ход событий. Раньше надо было думать, раньше. Смотреть, кого выбираешь. Государственная верхушка вообще отделилась от общей пирамиды и живёт своей жизнью, а эти придурки только заглядывают, как помойные коты в окна, следят внимательно, чтоб ничего ж не пропустить; что сегодня наш президент будет есть на ужин? Вот кто настоящие зомби. — И что? — Собственно, на большее меня не хватает. — Шляться по улицам нельзя. Патрули выводят, будут штрафы ещё больше, чем при эпидемии. Говорят, так как все страны друг на друга косо смотрят, теперь и техника по улицам поедет. Блокпосты и всё такое. Военное положение вводить вроде как рано, да и объясняться надо будет, а неофициально — тоже самое. — Нас же это не касается? — Только во время работы. — Свалланд ухмыльнулся. — В бары нельзя будет после семи ходить. — Мы, кажется, уже опаздываем, — перебил я, демонстративно глядя на часы. — На сорок минут. — Мертвецы не девушка — не обидятся, — сказал тот и завёл мотор. Небо тревожно-лиловое, предупреждающее, вперемешку с тучами похожее на блевоту котёнка — я успеваю даже отчасти оценить оттенки, пока мы едем к месту «танцев на костях». Так между собой мы прозвали свои побоища. Давно не ремонтируемая дорога напоминает лунную поверхность. Чужой внедорожник жалобно надрывается изношенным мотором, продираясь через ямы и колдобины, скрипя рессорами, что, видимо, стояли с трактора, не иначе, ведь так подкидывать в принципе не должно. Каждая кочка отдаётся в теле с какой-то особой жестокостью, но меньше пить, чтобы лучше себя чувствовать, даже в мыслях не промелькнуло. Один хрен всё плохо. А так ещё и на пьяную голову вот это вот всё. Йонатан что-то трещит про новости, пользуясь тем, что Свалланд сосредоточен на дороге и говорить не может. Опять старая песня про инопланетян и их очередное объявление; что правительство пытается, а что именно — я благополучно прослушал. Кивал только периодически, чтоб отстали. В мозгу сейчас беспросветно и пусто, как на этом участке на карте, как всё здесь. Взять бы, да разбить Йонатаном стекло… Я покосился на товарища и ухмыльнулся— как раз на его словах о козлах-политиках. Ничего плохого в истреблении зомби я не видел. Мне и живые-то не сильно нравятся… Особенно такие, как Свалланд. Это вообще случайность, что мы не рассорились и продолжили работать вместе. Пусть и в такой специфике. Около кладбища Свалланд паркуется, как блондинка, хоть и рыжий. Не отнять. — Зажжём? — Деловито интересуюсь я. Йонатан рядом закуривает — тоже обязательно это делает перед заданием. У всех тут есть какой-то свой негласный ритуал. — Как всегда — считаем. Чур, мои посвежее, — хохотнул Свалланд. Ну да, у него не просто допотопный огнемёт с мусорки, а полная экипировка, химзащита, и, что тоже не отнять — адский раствор, о составе которого он не распространяется. Даже в бухом состоянии. Йонатан шутит, мол, он и сам, наверное, не знает. Зомби показались колышущейся кучкой, штук так около чёртовой дюжины, и пока медленно двигались в сторону нас, охотников. Казалось, встали даже те, кому двигаться нечем: безрукие, одноногие, с оторванными челюстями и гирляндой свисающей, гнилой требухой. Те, кто развалился пополам, и теперь ползком оставлял след из жирных, белых червей. Даже скелеты пытались подняться! — Они тут все какие-то свеженькие, — пробурчал я, невольно прицеливаясь соплом в самого крупного. Такие мертвецы всегда опаснее: мало того, что просто полить их кислотой недостаточно, так ещё и отбиваться трудно — вес-то сохранился, да и реакция тоже. Вы когда-нибудь пробовали зарубить мягкую, движущуюся тушу? А я пробовал. Меня тогда чуть не сожрали. Наверное, после этого случая я начал испытывать исключительно ненависть к этим… Этому мясу. Существами называть язык не поворачивается. И именно поэтому в глазах загорается дьявольский огонёк — мысли о Йонатане, который сразу мне не понравился были разогревом. Я глубоко втянул морозный воздух, надевая респиратор. Свалланд присвистнул — знает, что после этого я переключался в режим берсерка, дикого скандинавского воина, который бросается в бой с яростными воплями. — Мои слева, — говорю. — И вон тот жирдяй. Жирдяй вырывается вперёд, и, булькая скопившимися жидкостями, несётся как раз в мою сторону. Самый голодный, видать. Он ускоряется, размахивает ручищами, нелепо кренится вбок; его шатает из стороны в сторону, и в таких вот персонажах кроется загвоздка — та, по которой меня чуть не сожрали: они внезапны. Оно может споткнуться, упасть, но прыжком достичь с пары метров. Тут всё по законам природы: если тебя повалили — ты добыча. Отбегаю назад, целясь прямо в плешивую головёшку — потанцуем? Йонатан странно на меня косится… Ах да, он же первый раз видит, как я улыбаюсь. Мощная, едкая струя может погрызть и кости, если долго так держать. Они тогда становятся мягкими и похожими на студень, я как-то проверял. Вот и рожу мертвеца шлифует, смывает с черепа, оголяет провалы глазниц; его мотает резко вниз, и приходится быстро среагировать, поливая спешащего на бал второго трупа, оказавшегося в опасной близости. Мой жирдяй пенится, распадаясь на молекулярном уровне; что-то покатилось под ноги. Что-то — это половина головы. Йонатан перешёл в наступление, как дикий лесоруб размахивая внушительным топором. Сначала он показался мне мирным, но сидеть в запасе, как тяжёлая артиллерия, явно заскучал. Сегодня у нас убойная вечеринка! Прямо былые времена вспоминаю, где народ также качался в такт музыке и лез на сцену. Аж скупую слезу пустить хочется. Хихикая в респиратор от собственных тупых шуток, оббегаю всю эту толпу, чтоб в кольцо не зажали. Да, блять, десять литров на спине плюс скафандр, помноженное ещё на литр пива в желудке — это вам не плюшевый рюкзачок таскать. Зато согрелся. А сейчас ещё жарче будет. Свалланд сосредоточенно поливает всех в радиусе пяти метров. Нет в нём той нотки безумия. Безуминки. Он просто свою работу выполняет в то время, как я впервые за длительный перерыв по-настоящему веселюсь. Я подозреваю, что это ненормально, но, чёрт побери, с кислотой будто выливаешь в этот паскудный мир всё душевное дерьмо, которое годовыми пластами накапливалось. Будто плюёшь в лицо господа. Будто ты сам — господь Бог и вершишь судьбы. Нажимаю переключатель, и из сопла вырывается задорное пламя. Жирдяй неловко клацает челюстью на одной связке, и, щедро облитый раствором, вспыхивает, как новогодняя ёлка с закоротившей гирляндой. Праздники никто давно уже не отмечает, однако в горящей фигуре можно представить исполнение чьего-то желания: кто-то, да по-любому желал ему гореть в Аду. Неспроста же он нажрал сало, когда остальные голодали. Я — злой Санта. Мертвецы сегодня активные, целенькие почти, проворные, и — не сразу замечаю — младенец. Впервые вообще вижу мёртвого младенца. Кому-то не повезло, что его новорожденное чадо сейчас путается у меня под ногами, ведь ни зубов, ничего нет, чтоб нанести вред, поэтому без жалости пинаю метра на полтора. Чтоб не споткнуться. Оно поднимается — мягкое маленькое тельце — и снова лезет рвать и кусать, движимое чем-то; природу зомби так и не открыли (а, скорее всего, просто деньги не выделяли на исследования), но они есть, они будут, пока будет Рой, а Рой будет постоянно, я так понимаю. Никогда не любил детей. Никогда. Во мне ничего не ёкает, когда это недоразумение вспыхивает спичкой. Пинаю от себя ещё раз и достаю мачете — тяжело, знаете ли, постоянно огнемёт таскать. Весело, но тяжело. На скафандр прилетают вонючие ошмётки — это Йонатан там разошёлся, налево и направо всех мочит. Наблюдаю, не порубит ли в пылу драки Свалланда. Не порубит — тот о своей жопе беспокоится. Вон, даже аптечку с собой возит. Я же налегке. Как говорил один мой знакомый: тебе либо повезёт, либо нет, и большего не дано. Он умер, кстати. Во время эпидемии подхватил ту бактерию мутировавшую и выхаркал лёгкие. Не повезло. Я пришёл после похорон, чтоб он не пришёл ко мне. — Давай, по одному! — ору я. Уж не знаю, на что они там реагируют, но парочка меняет траекторию. Мачете хорошо наточенное, как лезвие бритвы, хотя в данном случае топор себя больше оправдывает. Мне же надо выебнуться, куда ж без этого. Поэтому приходится махать, как вентилятору, удар за ударом, по голове, по суставам, чтобы мозги потекли, а мне лицо не порвали. Рука устаёт… Больше, чем при дрочке, ха! Пучок волос растрепался, длинные пряди выбились и прилипли ко лбу. Сдуваю их, потому что на меня бежит дед: уклон, разворот, мачете по горбу — получи! Лезвие застревает в позвоночнике. Я только ойкаю, падаю на землю и перекатываюсь, ведь дед руки свои кривые в обратную сторону вывернул. Ну ничего, не с такими справлялись. Мне весело. По-злому весело. Хватаю свой баллон и поливаю тварь попеременно огнём и кислотой; пока оно дойдёт — истлеет. Не сразу врубаюсь, что жуткий хохот, эхом по округе который, принадлежит мне. А потом внезапно — крик. Не так — вопль. Надрывный такой, что аж зазвенело в воздухе. Оборачиваюсь в непонимании; в крови всё ещё кипит азарт, но включается мозг. Йонатан у нас новенький — если это можно так назвать — молодой. Свалланд привёл его без моего согласия, и теперь в ступоре пялится, как его грызут. Идиота кусок. Выхватываю из почерневшего тела свой мачете с обгоревшей рукоятью, и бегу спасать. Йонатана рвут на части. А Свалланд — мудак. Тупой мудак. Ссыкло. Он испугался, глазами лупая, да продолжает только оставшихся двух поливать, отводя в сторону. А я, как последний герой, с прыжка всаживаю лезвие мертвецу поперёк шеи, едва не задев орущего парня. Мерзкий хруст позвонков до сих пор в ушах стоит. Йонатан шокирован. Его знатно цапнули, сломав ключицу в попытке добраться до горла. Разодрали грудь. Бедняга, кажется, плачет, не отдавая себе отчёта. — Ты мудак, Свалланд, — холодно сообщаю я, хотя сердце колотится так, будто только что меня чуть не съели. Значит, не всё человеческое во мне сдохло. Тот тяжело, часто дышит, и молчит, зараза. Страшно ему… Да я сам испугался. — Это будет на твоей совести, — зачем-то кидаю напоследок, так, будто хочу это обсудить или записался в моралисты, пока мы Йонатана в машину грузили. Едем молча. Йонатан стонет сзади, даже с вколотым обезболом, а я нервно пережёвываю обветренную губу, весь в мыслях: а не станет ли наш товарищ очередным зомби? Вроде не должен (при условии, что не умрёт от сепсиса), но, как уже говорил, природа их не изучена, как именно Рой их поднимает — непонятно, и будем надеяться, что парень отойдёт. Не люблю людей. Наверное потому, что они имеют свойство умирать или пропадать в неподходящий момент. А ещё волноваться за себя заставляют. Сплошные проблемы. Предпочитаю не привязываться. На улице стемнело здорово; Свалланд гонит по бездорожью, напряжённо вглядываясь в еле рассеиваемую одной фарой темноту, почти не жалея своей машинки — надо же, какой показушный аттракцион невиданной заботы. Йонатан сзади периодически повизгивает на кочках, ведь сломанная ключица — это тебе не щепка под ногтём. Мне же страшно хочется курить. Но остаётся только жевать губу. Всегда так делаю, когда нервничаю. Настроение безвозвратно испорчено. Я, не оглядываясь, хлопаю дверцей, и, засунув руки в подобие карманов, плетусь домой под пустыми провалами следящих за мной окон этажек. Обычно Свалланд выкидывает меня на самой окраине, но сегодня придётся пешком шлёпать через половину города — Йонатана повезли в и без того переполненный госпиталь. Хорошо, что прохожих в это время суток нет — унылая окружающая действительность ночью выглядит ещё опаснее, чем днём, подсвеченная редкими фонарями. Как-то раз мы с родителями проезжали по побережью Балтики, по югу, и точно так выглядело небо в тревожном красном свете атомных энергоблоков. Так вот — и то, и другое предвещает неумолимый пиздец. Рано или поздно. Периферийным зрением замечаю движение в тени — тощая фигура делает дёрганный шаг в полоску света, и оказывается девчонкой в растянутом, огромном свитере. По лицу и рукам замечаю струпья Красной смерти, и меня невольно передёргивает — не люблю, когда такие вот ко мне близко подходят. Девчонка нервная, шуганая, оглядывается по сторонам и вдруг спрашивает: — Ты — Петер Тэгтгрен? Останавливаюсь. Что-то внутри оборвалось и полетело вниз, к пяткам, вместе с холодком по спине. — Ты кто такая? У меня, если что, есть мачете. Девчонка подходит ещё ближе, чтоб заглянуть в лицо, и её не смущает исходящая от меня вонь разложения. Подходит и ухмыляется; глаза у неё несколько сумасшедшие. Я прямо не знаю, чего ожидать, поэтому крепче сжимаю свой огнемёт. И вдруг она, с довольной рожей, будто в чём-то убедившись, ныряет куда-то в темноту подворотен, в дома, где на весь этаж может быть одна какая-то старушка. Я стою в растерянности: за такие шутки, по-хорошему, стоит догнать и прижать к стенке, однако я так устал, что как бы до дома дойти… С другой стороны — откуда она меня знает? От родителей? Все ведь следили за их успехами, а, следовательно, обо мне тоже говорили по новостям. Упоминали, ладно. Что я существую. Так, чтоб родителей не позорить лишний раз. С недобрым предчувствием тащусь дальше; голова не варит, жрать хочу так, что глаза на лоб лезут. Холодно, как на Северном полюсе. Ещё скафандр дезинфицировать… Нет, с девчонкой явно что-то не так. Больная какая-то, не только бактерией. Теперь у меня паранойя, что кто-то мной интересуется. Приплыли. Нахуя вот, спрашивается, ты появилась?.. А она ж могла просто ляпнуть, поприкалываться, как говорят подростки, случайно попав в точку. Точно сумасшедшая. Прихожу домой глубокой ночью; скидываю амуницию и, только подумав о душе, заваливаюсь спать в чём был. Никогда ещё жёсткая постель не была такой манящей.