На нашей Земле солнце не светит

Следующий день сурка начинается тем, что я привычно шаркаю в ванную — продезинфицировать скафандр и привести себя в сознание. Спал я долго — за окном уже светло, но в голове никакой ясности. Неуверенными движениями пересчитываю полученные вчера разноцветные бумажки, прежде чем опрыскивать скафандр струёй очищающего яда. Сто пятнадцать крон. Сумма кажется мне такой огромной, что я окончательно просыпаюсь. Я богач! На эти деньги можно купить целую бутылку вина! Или пачку сигарет. Самый безумный вариант — устроить себе праздник и сходить в бар. Широко улыбаюсь забрызганному зеркалу, как вдруг понимаю — с моим отражением что-то не так. Улыбка медленно сползает с лица. Эти сверкающие листочки, похожие на инфузорий, что торчат из моих волос — козни той паршивой девчонки? Она меня-таки заразила чем-то? Да и отражение на меня совсем не похоже… Нет, лицо вроде моё, но молодое, смутно похожее — как фанарт, где художник забыл подрисовать кумиру морщины и мешки под глазами. Оставляю деньги на бортике ванной и подхожу к раковине — не слишком близко. И наконец-то понимаю, в чём подвох. У меня глаза обыкновенные, коричневато-зелёные, а в аквамариновых глазах отражения плещется ртуть и маслянистый оттенок мазута. Листочки-инфузории шевелятся на кончиках длинных волос, переливаются радугой, как весенняя лужа бензина на дороге. Существо специально дразнится метаморфозами. Мол, я и так умею, и так — смотри. Я завороженно пялюсь на себя самого, как неуловимо прорисовываюсь всё чётче и чётче в деталях — вот жидкие усы, вот два рубчика от ветрянки на щеке — смотрюсь как в зеркало, и двойник точно так склоняет голову набок, приоткрыв рот. Не в силах оторваться — больше из-за оцепенения от ужаса, что холодком течёт вдоль позвоночника — я на деревянных ногах делаю рубленый шаг назад. Подальше. Такого не бывает. Нет. До боли, до слезящихся глаз таращусь в замершее существо, которое не могу назвать собой, и боюсь моргнуть. Вдруг оно пропадёт из поля зрения за эти доли секунды? Что тогда? Что оно со мной сделает? Нервно провожу по волосам дрожащей ладонью — никаких инфузорий в них нет. — Значит, ты — Петер Тэгтгрен, — вдруг озвучиваю я со стороны своим же голосом, не раскрывая рта. Губы двойника выразительно шевелятся. Он деловито оглядывает меня, мутные потёки на кафеле и осклизлую шторку с голубыми рыбками. Мне бы убежать, припереть дверь ванной чем-то тяжёлым и никогда сюда не заходить, а то и поджечь дом вместе с этой сущностью, но я тоже смотрю по сторонам и замечаю, как всё тут запустил. А потом механически киваю. Голова двойника остаётся неподвижной. Значит, я либо сошёл с ума, либо ко мне без спроса нагрянули инопланетные гости. Я с трудом разжимаю губы, словно проверяю, не отнял ли гость у меня дар речи: — А ты кто и какого черта тебе тут надо? Двойник не обижается на моё не слишком приветливое заявление. На этот раз его тонкие губы, невнятно очерченные — просто щель невысоко от подбородка — сжаты. Он переливается, блестит, но скопировать меня до конца не может. — Инопланетянин я, — голос у него точь-в-точь такой же, как мой. Хриплый, каркающий и неприятный. — А тебя меня просили найти. — Кто просил? — чувствую, как не только брови, но и глаза на лоб лезут. Вчерашняя паранойя обостряется, сдавливая горло. Какой-такой пришелец? Неужели из тех, кто с нами воюет? А какое ему до меня дело? Нахуй… Нахуй. И пячусь назад, боязливо шею в плечи втягивая. Нет-нет, это не с зеркалом что-то не так, а со мной, Петером, точно. — Отец твой просил, — второй Петер так знакомо поджимает губы, и в его зрачках Вселенная отражается. Со всеми звёздами, галактиками — отражения увиденного некогда. — Адрес верный — Млечный путь, Солнечная система, планета Земля, Швеция, Стокгольм, улица Скёльдвэген, дом 15, так? Теперь ещё и отец… Ему-то от меня чего надо? Замираю у стены, но отражение не отдаляется. Смотрит на меня, как портрет. Портрет меня же, только в ртутно сверкающем скафандре. Дальше пошевелиться я не могу. Не только из-за наступившего вдруг паралича, но и в панике бьющегося интереса. Не я ли всегда мечтал инопланетянина встретить? Получите — распишитесь. Спасибо, конечно, но не в такой обстановке. Да и лет мне уже не двенадцать. — Уютно, — тем временем говорит двойник и высовывает из зеркала руку. Проводит пальцем по стене, пугая ещё больше. Серебристо поблёскивающий след незаметно исчезает, словно своей жизнью жил. — Как на Холли-стрит двадцать два, в Сантьяго. Там всегда уборщики песни поют, пока работают. Оцепенение и страх выбивает как локомотивом. Только что услышанное настолько озадачивает, что я забываю, как собирался бежать и спасаться, и вообще. Открываю рот, как рыбка на шторке. Закрываю. Промаргиваюсь пару раз для верности. Существо скептически смотрит в ответ. Говорит он… Оно… Он. Говорит он связными предложениями, отвечает конкретно, однако бред же, что он говорит… — Почему… Уборщики? — выдавливаю я чисто для поддержания собственной психики на плаву. — А ты почитай папку «Ä.04» — там и про тебя написано, — ехидненько отвечает двойник. А потом, подумав, добавляет, — все инструкции хранятся в этой папке, в секторе услуг по клинингу. — Какой ещё клининг? Я уборщиков никогда в жизни не вызывал, — признаюсь я. Неужели это существо пришло прибираться за мной? Но вот эту инопланетяшку я точно впервые вижу. — Твой отец предупреждал, что ты туго соображаешь, но я не подозревал, что настолько, — вздыхает пришелец и рассыпается на миллионы серебристых осколков. В зеркале снова отражаюсь я — растрёпанный, в серых трусах и майке, что почти совпадает по цвету с моим побелевшим от ужаса лицом. Сначала зомби, теперь это… Моя жизнь превращается в дешёвый ужастик! Хлопаю дверью ванной со злости и прохожу на кухню. Гость уже ждёт меня там. Ходит от стола к плите, трогает всё своими волосами-инфузориями — они у него вместо пальцев, похоже. Хотя руки на месте. Даже пальцев пять. Я неодобрительно кашляю. Он поворачивается, уставив в меня равнодушные точки самых обычных коричневых глаз. Как он тут оказался? Кажется, не только психика, но и шаблоны у меня с треском рэпнули. Однако я пытаюсь делать вид, будто ничего не случилось, и, достав из холодильника дрожащей рукой пакет молока, наливаю себе полную кружку. — Ладно, допустим, — холодное молоко прокатывается по горлу живительной струёй. — Кого имею честь принимать? Пришелец, до этого гладивший своими инфузориями вилку, неохотно поворачивается ко мне и представляется Айзеком. Очень странное имя. А для инопланетянина тем более. — Айзек? Я только Азимова знаю Айзека, — хмыкаю я. А сам вспоминаю солдатика из детства, которого берёг и любил — это был гордый покоритель космоса с этим же именем. А ещё «Айзек» слишком созвучно с «кайзер», что тоже имело место быть лет в десять. — Азимова и я знаю, — вдруг говорит пришелец, и я старательно пытаюсь не смотреть, как часть скафандра — часть самого Айзека, часть непонятно чего — растекается по полу, ползёт по ножке стола, собираясь упругими каплями подобно ртути. Жидкокристаллический терминатор, ей-богу. — Азимов хорош в робототехнике, он мне некоторые вещи подсказал. — Он же… Писатель, — ляпаю я невпопад. А потому что субстанция вылезла на стол и потянулась ко мне длинной щупальцей. Странная, полуживая субстанция непонятного происхождения. Фу, бля. Айзек втягивает свои ложноножки и равнодушно пожимает плечами, мол, без разницы. Совсем как я. Скопировал или украл этот жест? И вообще, зачем он пытается стать похожим на меня, если может превращаться во что угодно? Вопросы копятся, но задать их вслух я боюсь. Лампочка под белым абажуром опасно моргает — на долю секунды кухня погружается в голубой утренний полумрак. Сжимаю колени вместе, чтобы перестать мелко дрожать — то ли тут действительно прохладно, то ли нервы… Надо окно закрыть. Айзек без особого интереса ковыряет жирное пятно на вилке, хотя я чувствую — пришелец исподволь рассматривает кухню. Словно посетитель IKEA, мечтающий о домашнем уюте в скандинавском духе. — Так… — голос предательски хрипит. Приходится прокашляться. — Так зачем ты тут? Только ли найти меня? — Домой вернулся, — отвечает Айзек. Так, будто это правда. Как будто может быть правдой. — Домой? — Тупо переспрашиваю я. Никогда ещё в жизни таким тормозящим дятлом себя не чувствовал. — Да, — невозмутимо подкрепляет он и тихонько напевает, — I'm coming home… ту-ру, ру-ру-ру-ру… Я с ужасом узнаю мотив песни, которую написал до войны. Возмущение заставляет меня грохнуть кружкой об стол. — А как же я? — А ты замена, чтоб моего отсутствия не заметили, — невозмутимо отвечает пришелец. — Вы все — замена. А мы, кого вы называете захватчиками, такие же люди. Люди на Земле появились намного раньше, чем ты думаешь. У нас было время развиться до сверхорудий. И когда в Землю ударил метеорит, тот самый, который уничтожил динозавров, мы улетели. А те куски человечества, что остались, восстанавливались с пещерных питекантропов. Звучит неожиданно, знаю, — соглашается Айзек с улыбкой, видя, что мои глаза вот-вот вылетят из глазниц. Нет — оскалом. По крайней мере так кажется. Зубы у Айзека ровные — я не улыбался, и он не знает, что передние резцы у меня некрасиво вывернуты. Заменять кого-то в мои планы не входит, однако я ещё недостаточно смел, чтобы возмущаться вслух. — И, как я вижу, вы успели мутировать, — накручиваю прядь волос на палец, намекая на его странные приспособления. Во всю эту ахинею я ни капли не верю. — Для чего тебе эти штуки? — Ну вот например, — одна из инфузорий-присосок тянется к моему лицу и прежде, чем я успеваю отпрянуть, прикасается к губам. Ощущение, будто меня коснулось что-то противное, влажное и холодное. А у Айзека из бесцветной щели рта распускаются губы — такие же, как мои. Пока я изумлённо перевариваю фокус, он притрагивается к волосам, запоминая структуру, изучая, гладит по виску. Не сразу понимаю, что кольнуло, но мгновенно забываю об этом, потому что инопланетянин так близко, что дух захватывает. — Маскировка? — предполагаю я. Айзек пожимает плечами — «вроде того» и спрашивает: — Слышал про генную инженерию? Я киваю, внимательно следя за переливами его серебристого скафандра. На Земле флагов такой расцветки нет. Значит, у меня в гостях самый настоящий инопришелец. Айзек тем временем продолжает: — Веришь, что я хамелеон? Да, мы мутировали, и теперь стоим в развитии гораздо выше вас, землян. Мы выбираем себе сущность, как вы покупаете одежду. И как видишь, заменить тебя совсем легко. Как отдать старые джинсы в переработку. Новость почему-то подбивает под колени. Замена… Ну надо же… Вот так живёшь, живёшь, а потом тебе твоя (возможно) галлюцинация сообщает, что ты, в сущности, никто, и вообще всё это не для тебя. А следующая мысль заставляет снова упасть на стул. — Ну… Вот ты вернулся. Заменил меня. — осторожно начинаю я, хотя искренне боюсь получить ответ. — А со мной что будет? Я отправлюсь на войну? — А мне по чём знать, куда земляне такого же землянина отправят? — Мало ли, — пожимаю плечами, — ты ж развитый, должен всё знать. — Не всё. — Айзек мрачно молчит, и некоторые из его отростков двигаются резче обычного. — Я не знаю формулу временной погрешности, а вот тебе её придётся узнать. — Он замолкает ещё на какое-то время, чем безумно меня напрягает. — Тебя я с собой заберу, — наконец тихо говорит он, будто беря тяжкий крест. — Ну, или не с собой… Как пойдёт. Выдыхаю с огромным облегчением — убивать, как отживший себя материал, меня не собираются. Это приободряет. Я набираюсь смелости спросить ещё кое-что: — А зачем вы вернулись на Землю? Тоска по исторической родине? Но вы же уже миллиарды лет как не земляне. — Мы принесли вам нечто хорошенькое, — Айзек смотрит в окно, на фиолетовое небо, и дружелюбно улыбается, хотя улыбка получается больше рассеянной и не к месту. — А то у вас озоновый слой в полной жопе. Думали, вы согласитесь что-нибудь обменять на красный туман. Но вы непонятливые. Сопротивление подняли. — Выходит, Рой и зомби — это тоже ваш «дар»? — подозрительно сощурившись, догадываюсь я. Не таким мне представлялся инопланетный захватчик. На меня смотрят как на дебила третьей категории. Да понял, понял я, что ты развитей, зачем выпендриваться-то?!.. — Рой — это то, во что вылилось ваше сопротивление, — вдруг серьёзно говорит Айзек. Я невольно засматриваюсь на его инфузорию — она плотная и подвижная, раскачивается перед моим лицом, будто гипнотизируя, и вот так больше похожа на глаз. Зелёный глаз с красным зрачком. — Неорганическое скопление высших систем. Отдельный отряд может впитать в себя вырабатываемую мощность энергии одной атомной электростанции в неделю. — Он смотрит мне в глаза. И снова улыбается. На этот раз выходит жутко, отчего я нервно сглатываю. — Одного только его будет достаточно, чтобы лишить всю планету средств для дальнейшего развития, так как ваши технологии слабенькие, и нуждаются в постоянной подпитке извне. В конце концов, это ваша собственная вина, что Рой появляется и забирает энергию — мы предлагали. Мы предупреждали. Но ты же новости не смотришь, не знаешь этого, — он чуть усмехается, заставляя меня нервно затрястись. — В конце концов, не просто так же нам тут болтаться, — беспечно заключает он и тыкает в меня пальцем, будто я тут что-то решаю: — И заметь, мы берём своё очень скромно и очень щадя. Ну, а зомби — побочный эффект, чтоб такие, как ты, не мешали. Я вцепляюсь в волосы окоченевшими пальцами и чувствую, как мой мир окончательно рушится. Айзек сидит вполоборота, легонько водит пальцами по шершавой поверхности стола, видимо, о чём-то глубоко задумавшись. Засовывает руку в комбинезон и достаёт сложенный вдвое листик. Сердце у меня замирает. Присматриваюсь — действительно, фотография. — Эти люди… Любят друг друга? — Айзек спрашивает с сомнением, разворачивая фото. Там мои родители. Мама и папа целуются, потому что только спустились с неба — как символично. Рядом чуть смазанный я, максимально потерянный, ведь меня выпихнули в кадр для истории. Мне здесь тридцать. Это последний снимок, где мои родители вместе и счастливы. Меня начинает потряхивать — отец таскал эту фотку с собой с момента смерти матери, и забрал на МКС. То есть, Айзек действительно встретил его? Он не соврал?.. Теперь понятно, почему он не был моей копией — не видно деталей. Перевожу охуевший взгляд на пришельца — тот всё ответа ждёт. А потом шальная мысль — если он встретил отца, значит, он же его и в плен взял, так выходит? — Да, — хрипло выдыхаю. Снова подкатывает так некстати страх, сдавливает горло удавкой. Айзек не страшный даже с этими щупальцами, однако он мне кажется опасным, поэтому ничего делать не буду. Ну нахуй. Тот хмыкает только. Жадно смотрю, как эта Медуза Горгона фото обратно прячет. А потом исчезает. Просто схлопывается внезапно, как мыльный пузырь. А я, не понимая ещё, что со мной приключилось, ползу в гостиную. Там, в письменном столе, хранятся все мои документы. И насколько я помню, папки под названием «Ä.04» там никогда не было. Паспорт есть, договор о собственности на этот дом тоже. Но такой папки там быть просто не может! Это всё очень похоже на сны, где ты находишь какие-то книги или игрушки у себя в квартире, ясно осознавая, что не видел их раньше и поражаешься тому, какими настоящими выглядят эти предметы. Я выдвигаю крайний ящик, стараясь думать, что сплю. Это сон, сон, сон. Нет никаких инопланетян, нет отца, который ни с того ни с сего про меня вспомнил, нет вечной тревоги за свою жизнь. А папка под странным названием — есть. И она так же досадно материальна, как книги из снов. Я вынимаю её из глубины ящика — простую офисную папку с завязками. Ровно никаких следов внеземной цивилизации. Внутри — тоненькая книжечка, похожая на руководство по эксплуатации стиральной машины. Это и есть руководство. Только не машины, а космического корабля… «Как договориться с компьютером» — гласит одно из заглавий. То есть, в смысле? Не просто кнопочку нажать, а договариваться надо? Я не умею. Максимум стукнуть могу гаечным ключом на шестнадцать. Я листаю инструкцию, упорно представляя, будто всё ещё сплю. Гравитационный двигатель, сверхсветовые скорости, временная погрешность… От одних этих слов у меня, никогда не дружившего с физикой, голова гудит, как пивной котёл. Мне хочется выпить. И желательно срочно. «Куча бутылок» — бар в доме через дорогу — открыт. Моё любимое заведение, я тусовался там ещё с восемнадцати, в компании друзей, хотя выпивать в барах — дорогое удовольствие. К счастью, родители не выпытывали, на что я трачу карманные деньги, а прибылью от концертов я с ними не делился. С лёгким сердцем захожу за родную зелёную дверь, предвкушая обжигающий вкус напитков, которые, несомненно, ждут меня. Когда ещё у меня будет столько денег? Раз в жизни я могу позволить себе роскошь — особенно, если эта жизнь в любой день может оборваться после трупного яда. Кто знает, вдруг пока мне лишь везёт, а завтра один из обитателей кладбища всадит в меня зубы, как случилось с Йонатаном.  — Привет, ребята! — сняв шлем скафандра, с ходу выкрикиваю я в тишину пустого зала, не разглядывая, кто сегодня дежурит за стойкой. Бармены знают меня как облупленного. Я здесь — звезда местного разлива. Пусть и давно не выступаю. За стойкой оказывается Ларс — полный молчаливый парень с длинными светлыми волосами и неизменно насупленной физиономией. Не сразу узнаю его круглое лицо, окаймленное аккуратной бородкой — моё внимание приковано к полкам со спиртным у него за спиной. Я перестаю улыбаться так же скоро, как сегодня утром, когда увидел в зеркале Айзека. Ведь в меню сегодня ничего, кроме бесчисленного количества абсолютно одинаковых бутылок с прозрачным зеленым содержимым, похожим по цвету на абсент. Где виски? Где текила, розовое шампанское, ликёры, японское вино с проспиртованными сливами?! Что это за зелёные бутылки? Я в панике смотрю на полки, вцепившись в стойку одеревеневшими пальцами. Равнодушный голос Ларса доносится до меня как сквозь толщу воды:  — Инопланетяне начали поставку своих продуктов с нашего бара. Все остальные напитки сняли с производства. — И что это за херня? — шёпотом спрашиваю, указывая пальцем на зелёные бутылки. В голове всплывают слова старика с барахолки. — Не отрава ли? — Не знаю. Не пробовал. Могу налить тебе соточку для дегустации. — Мне хватит пятидесяти граммов. — я процеживаю слова сквозь зубы, как если бы пил компот с противной ягодной шелухой. — Что это вообще такое? — Ну, а ты как думаешь? — Ларс снимает с полки бутылку. На ней нет ни этикетки, ни акцизной марки. Бармена это тоже озадачивает — таким угрюмым я его ещё не видел, хотя Ларс никогда жизнерадостностью не отличался. — Похоже на абсент, — я жадно смотрю, как он откупоривает бутылку, и принюхиваюсь, — пахнет так же. — Они называют эту штуку «Полёт Феникса», — Ларс безразлично пожимает плечами. Жидкость булькает, изливаясь зелёной струёй в широкий стакан. — Пить её никто не хочет, но те, кто осмеливался, говорят, что в голову шибает она здорово. Но, думаю, такого бухарика, как ты, даже это не увидит. Я понимающе поджимаю губы, глядя на стакан уже с опаской. Так вот почему Ларс столь мрачен. Никто ничего не покупает. Без промедления достаю весь свой капитал — сто пятнадцать крон — и кладу пёстрые банкноты на блюдце для денег. Ларс делает вид, будто моя щедрость нисколько его не удивляет. Во всяком случае, выражение лица у него не меняется. А я глубоко вдыхаю и опрокидываю в себя весь стакан. Ёбаный насос! Да чтобы я пил это ещё когда-нибудь! Зелёная жижа обжигает горло, словно я хлебнул керосина. Я жмурюсь и фыркаю, а неведомое зелье электрическим пламенем бушует в желудке. Сколько тут градусов? Сорок? Пятьдесят? Может, это вообще чистый спирт, только подкрашенный? Из химии я помню, что ста миллилитров метанола достаточно, чтобы умереть. Что же, я готов умереть. После этого пойла другого варианта не остаётся. Господи, меня никакая водка так не прошибала… Я вцепляюсь в стойку побелевшими пальцами и тяжело дышу. Внутри всё полыхает, будто я наелся чилийского перца. Трезвенник Ларс невозмутимо смотрит на мои корчи, а я, придя в себя, едва слышно выдыхаю: — Ещё. Следующий глоток идёт легче. Теперь мне кажется, будто я пью кипяток. Тепло алкоголя, привычное и знакомое, вливается в застывшую после прогулки по холоду кровь, и красная жидкость, уже отравленная, приливает к щекам, омывает горячей струёй мозг. Мне хорошо. Я улыбаюсь и интимным шёпотом выдыхаю Ларсу в лицо просьбу повторить. Он с подозрением смотрит на мои полыхающие щёки, но не отказывает. Конечно, будет он отказывать, если я выложил ему весь свой заработок. Только говорит вкрадчиво, словно между прочим: — Будь поосторожнее с этой дрянью. Один твой дружок выпил на днях целую бутылку «Феникса» — выпил и умер. Прямо за стойкой. Алкоголь делает меня чувствительным — я вытираю слёзы, выступившие от спиртового удара по мозгу, и спрашиваю: — А что это был за друг? У меня много друзей, Ларс. Было. Теперь-то я со всеми порвал. Ларс отвечает на вопросы так же немногословно, как Айзек: — Алекси. «Полёт Феникса» встаёт поперек горла. Я кашляю, хотя давиться уже нечем. На глазах вновь выступают слёзы — в этот раз не фальшивые. — Алекси? — шепчу я, немного вернувшись в себя. От услышанного я едва держусь на ногах. — И он ничего обо мне не спросил? Ларс величаво кивает: — Спрашивать ему было нечем. Красная смерть, последняя стадия. Не моё дело — вмешиваться в вашу дружбу, но даже если бы у него была возможность разузнать о тебе, он бы не стал интересоваться. Я-то помню, какие сцены ты устраивал ему здесь, когда напивался. На мгновение я вспыхиваю — от ярости. Но щёки тут же белеют. Я опускаю стакан на стойку. Руки дрожат, как у старика. Ларс вопросительно смотрит на меня и не возражает, когда я беру бутылку у него из рук и едва слышно прошу: — Включи что-нибудь с надрывом. Из нашего репертуара. Ларс кивает — он никогда ни в чём мне не отказывает. А я, взгромоздившись на стул, подпираю щёку ладонью и всхлипываю, глядя на бутылку. В зелёном стекле отражается массивная фигура Ларса, который подходит к проигрывателю и вставляет в его железный рот диск. Когда-то я подарил «Куче бутылок» диск с песнями своей группы — ведь я часто здесь выступал, сколько бы раз ни менялся состав. И с Алекси, красивым задумчивым финном, я познакомился здесь же. Мы нашли общий язык без алкоголя, хотя в бар на концерты я приходил уже в изрядной стадии подпития. Я узнаю мелодию с первых тактов — это та самая песня, которую сегодня утром напевал Айзек. Пожалуй, единственная медленная композиция. Больше я таких не писал. Меня хвалили за то, какой жалостливой она получилась, но раньше я не замечал хватающей за душу тоски, что сквозила в каждой ноте. — В зеркала я гляжу на себя Уже больше, чем сорок годов. Беспощадно прошлись по мне времена Колеёю морщин и потоком седых волос, — мой голос в колонках, такой свежий, как будто чужой, тоскливо завывает дудочкой деревенского пастуха. Эта песня нравилась всем — даже матери. И только Алекси её не оценил. Подошёл после концерта, когда мы с ребятами толкались у стойки, празднуя очередной триумф, и заявил мне в лицо — раз я взялся за рок-музыку, то лирических баллад писать не должен. Все ожидали, что я кинусь в драку и притихли, взволнованные, готовясь услышать, как я уделаю этого долговязого парня с длинным бледным лицом. Я же совершенно спокойно допил и дружелюбно оглядел его. Алекси был красивым парнем — если брать за основу то, что эталоном красоты я считал себя. А он был очень похож на меня. Особенно в профиль. По правде, драться я не любил, а если бы и устроил свалку во имя искусства, то точно бы не захотел портить ему фасад. Взгляды длинноволосых товарищей сверлили мне спину, кто-то даже сунул под руку свой стакан, чтобы я выплеснул спиртное в лицо незнакомому парню. Но я с невозмутимым видом спросил, что именно не понравилось ему в песне, которую все без исключения считали шедевром. Алекси за словом в карман не полез — мол, сначала надо дожить до старости, а потом описывать, как ты сокрушаешься, увидев в зеркале «морщины и седину». Завязался спор — все ждали, когда в ход пойдут кулаки. Но я с достоинством отстоял честь рок-баллад, и Алекси не оставалось ничего, как согласиться. Аргументы он приводил весомые — в музыке он разбирался не хуже меня — однако, заметив, что своей симпатии к нему я не скрываю, угостил меня выпивкой. С тех пор мы стали лучшими друзьями. Голос в колонках надрывается, исходя жалобными руладами. Попросить бы Ларса выключить… Не могу это слушать. Слёзы подкатывают к глазам, душат… Я наполняю стакан до краёв. В голове стоит непрерывный пьяный гул. А голос поёт: — Вспомни, когда-то мы были юны, Бесконечность была впереди. И прекрасным потоком казались нам дни, Но беспечность сидела в нашей груди. Вскоре оказалось, что Алекси не считал меня своим другом. Задолго до случая в баре он влюбился в меня по уши, когда пришёл на один из концертов. В своём чувстве он признался сразу с видом человека, которому скрывать нечего — о своей слабости к мужчинам он говорил так, словно не видел в этом ничего особенного. А я… Удивился сначала. А потом прикинул — приятно, должно быть, когда поклонники любят тебя так. И решил, что будет забавно поиграть с Алекси в любовь. — Чем больше лето́в проведём на Земле, Тем меньше оставим мы правды живой, — подхватываю я, не сдерживая рыдающей дрожи. Где-то на заднем плане Ларс гремит бутылками. Хороший парень. Даёт пострадать в одиночестве. Алекси тоже таким был. Он только на словах вёл себя беспардонно. И если подумать, я не заслуживал его любви. Я ни разу не воспринимал это чувство всерьез. Разрешал Алекси любить себя — ведь приятно, когда тебя целует человек, похожий на тебя так, словно целуешься с зеркалом. Увидев Айзека, я ощутил нечто похожее. Только сейчас я понимаю это и глухо вою в стакан: — И сердце для мира порву я себе, Тогда, измотавшись, начну путь домой. А теперь у меня нет ни матери, ни Алекси — никого, кто любил бы меня. Не смогу я так же сильно полюбить самого себя! Я потерял даже группу, которая была смыслом моей жизни! Рейдар, Микаэль — где вы все? Неужели вас тоже погубила Красная смерть? Крепко сжав губы, мычу проигрыш — Ларс, вернувшийся за стойку, недовольно хмурится. Пытаюсь подпевать, но лишь глухо рыдаю — хриплые выкрики резко переходят в шёпот, а где-то за спиной моя юная копия скорбно, как египетская плакальщица, жалуется: — Мой разум растрачен, нуждаюсь в привале. Я в голоде должен издохнуть, Чтобы дыханье на мыслей причале Творчеству не́ дало смолкнуть. Жизнь — неизменный удар мировой. Отсроченный взрыв — уставший мозг мой. А я, измотавшись, начну путь домой. Сейчас закончится. Я напьюсь и пойду домой. Тебе нельзя больше пить. Ты бы не пил, если бы знал, что спасение Вселенной — в твоих руках. Я застываю, наклонив над стаканом бутылку. Почему я обращаюсь к самому себе? Это что, голос разума? Или совесть? Но ни того, ни другого у меня нет. Или я уже допился до белой горячки? Что бы это ни было, я хочу допиться до зелёных чертей. И решительно наклоняю бутылку. Однако неожиданные новости настолько меня растревожили, что бутылка пляшет в трясущихся руках, а зелёная жижа выливается на белый комбинезон. — Да блять! — я забываю о Ларсе, который по-прежнему наблюдает за мной, и со злости швыряю бутылку об пол. Раздаётся тот же праздничный звон, с которым осколки бутылки из-под мартини вчера бились в помойном ведре. «Полет Феникса» грозно шипит на полу. Кажется, он сейчас разъест бетонные плиты пола, словно какая-то жуткая кислота. Я в ужасе таращусь на ядовито-травяную лужу, которая, пузырясь, растекается, подбирается к ножкам стула. Ларсу мой ужас непонятен. Не меняясь в лице — эта его черта напрягала меня больше всего — он выходит из-за стойки, и, схватив меня за воротник комбинезона, приподнимает над стулом. — Пусть ты тут и один, но буянить тебе я не позволю, — угрожающе тихо говорит он мне на ухо. — За сто пятнадцать крон я мог переколотить все твои бутылки! — ору я в ответ, давясь слезами, и вырываюсь.— Это моё законное право! Мог бы ты быть и повежливей с человеком, у которого никого больше нет! Ларс не тот человек, перед которым приятно скандалить — что бы не случалось в «Куче бутылок», он молча слушал, и если пьяная драка не рассасывалась сама собой, вызывал полицию. Сейчас все полицейские заняты, им некогда разнимать пьяниц — поэтому Ларс снова ловит меня и пинком вышвыривает за дверь. Я бы завопил от возмущения, но в этот же момент грохаюсь на асфальт — ноги совсем не держат. Шлем летит мне вслед и, гремя, приземляется рядом. Дверь бара, где я когда-то был желанным гостем, захлопывается. А я, разглядывая ладони, исцарапанные о посыпанный песком асфальт, снова начинаю оплакивать — но уже не свою молодость, а несчастные сто пятнадцать крон. Больше у меня ничего нет. Я нищий. Теперь тебе не остаётся ничего, как умереть — благодушно подсказывает голос в голове, голос совести, и, повинуясь ему, я замечаю неподалёку невысокий сугроб цвета лососины. Но подползти к нему и откусить кусочек красного снега я уже не могу.