***
Жадно прильнув к иллюминатору, всматриваюсь в бесконечную темноту, пока между редких вспышек звёзд не показывается едва заметная голубая точка. Третью планету, родную и любимую, я узнаю из тысяч обломков космического мусора. Точка стремительно приближается, и я тянусь к стеклу, словно так могу приблизить наше с Землёй долгожданное свидание. Остальные члены команды не могут уразуметь, отчего я всё смотрю в иллюминатор. Оно и понятно — они же инопланетяне. Но довольно приятные создания, как мне кажется, во многом похожие на людей. Во всяком случае, лажу я с ними отлично, и сейчас не очень-то хочу расставаться с дружелюбными и невероятно умными существами в сверкающих переливчатых скафандрах. Разговаривать с ними одно удовольствие. Моё знакомство с братьями по разуму, живущими в скоплении Плеяд, началось с одного-единственного сигнала. Он же пробудил войну — то, что люди называли войной. Ещё будучи на Земле, я поймал незнакомый сигнал — это ведь так волнительно, ибо космос все эти годы глухо молчал. В пределы радиоволн он укладывался, но остаться без подозрения не мог. Оказалось, транслировали этот бесконечный писк на всю Солнечную систему из созвездия Тельца. Далеко, да? Вот и я тоже поразился. А там, как выяснилось, жили люди… Так как волну я поймал привычной частоты, то смог поговорить с плеядцами. И после этого началось то, за чем все земляне с ужасом наблюдали через экран телевизора, пока меня не призвали на войну. Прямо во время пребывания на станции. На войну в космосе. Кошмар. Разговор с пришельцами оказал королевству плохую услугу. Ведь, узнав, каким образом гасится сигнал, гости определили, куда им лететь, а после разговора со мной окончательно убедились — лететь им надо именно на Землю, в Млечный путь, рукава Ориона. Когда я догадался о своей оплошности, они были уже в пути. А вся беда в том, что сигналы пришельцы транслировали уже давно, но на частотах, недоступных людским технологиям. Поэтому их и не засекли раньше. Своим ответом я лишь внёс им коррективы. Один из плеядцев в отливающем золотом скафандре преподносит мне стакан с питьём ядовито-зелёного цвета. Это их традиционный напиток. Цвет как у абсента, крепость больше, чем у водки. Я не жалуюсь — всё мне, как капитану первого ранга, устроили с комфортом. Плеядцы ведут себя вежливо, но снисходительно. Словно все они, до последнего пылемойщика звёздных трасс, умнее меня. С этим не посмотришь — в технологиях они ушли далеко. Но надо отдать должное — как к собачке они тоже не относятся. — Спасибо, Бо, — киваю я официанту в золотом скафандре и снова отворачиваюсь к иллюминатору. Так вот, на орбите третьей планеты корабли пришельцев, больше похожие на самолёты, появились год назад. Тогда-то главнокомандующий Королевского Космического войска стал намекать, что моя помощь может пригодиться родине. Не самые хорошие новости. Особенно в моём возрасте. В шестьдесят лет не особо повоюешь. Тем более с противниками, которые в развитии ушли далеко вперёд. Оружие плеядцы применили мощное. Всю Землю в одно мгновение окутал красный туман. То, что это ядовитый газ, стало понятно сразу. Люди, не знавшие, с каким веществом столкнулись, вдыхали насыщенный ядом воздух и начинали задыхаться. А после кашляли кровью, словно при чахотке. Одно описание этой болезни вводило меня в ужас. Никто так и не понял, что это такое, но в Швеции объявили карантин. А после него рухнуло всё. Ведь и до этого дела в королевстве шли ни шатко, ни валко. Только войны нам ещё не хватало. Пока мирные жители захлёбывались собственной кровью, инопланетяне дипломатично объявили о своих мирных предложениях. Истинная цель никому не была известна, но условия сотрудничества они предлагали выгодные. Какие-то технологии, позволившие бы из минимума природных, уже истощенных до предела ресурсов извлечь максимум энергии. Вы только вдумайтесь — КПД свыше девяноста процентов! Не это ли манна небесная? Это шло вразрез с жутким туманом, которым плеядцы явно собрались выкосить всё население Земли. Разумеется, люди упёрлись, начали сопротивляться. Кто же знал, что такие последствия принёс вступивший в реакцию дырявый озоновый слой… И после этого пришельцы запустили Рой. На разведку. Вот это было пострашнее тумана. Хотя меня на Земле в этот момент уже не было. Я был здесь, на их корабле. Но я слушал по радио новостные сводки и замирал от ужаса — пришельцы великодушно позволяли следить за ситуацией на родной планете. Дикторы рассказывали про миллионы маленьких, размером со стрекозу, роботов, которые, как саранча, налетели на всегда виноватую во всём Америку и высосали из неё всю энергию. Нью-Йорк, Вашингтон, Сан-Франциско разом утонули во тьме. Потом свет включился, но от шока люди не оправились. Многие станции, став один раз, не смогли запуститься. А это было лишь первое предупреждение от пришельцев. После очередного отказа правительства всех стран — никто не решался на столь сомнительное сотрудничество — пришельцы Роем показали, что выгоднее согласиться на их условия. Иначе они грубо и без спроса заберут то, за чем прилетели. Что им на Земле нужно, по-прежнему оставалось неизвестно. Бороться с Роем было невозможно из-за размера и несметного количества роботов. Они собирались над океанами в тучи и торнадо, прилетали подвижным облаком в города. Садились на самолёты-разведчики, и те камнем падали вниз. А потом улетали обратно на носитель. Скорее всего, на свою инопланетную базу. Откуда Рой берётся, людей мало беспокоило. Свет погас в Париже, Риме, Праге, Гамбурге, Копенгагене, Осло… Светящиеся точки мегаполисов, за которыми я наблюдал с небес, затухали одна за другой. Но когда погасла последняя лампочка в Швеции, и погрузился во мрак весь Скандинавский полуостров, сердце моё оборвалось. Ведь там, в этом кровавом ядовитом аду, остался мой Петер… Он новости не смотрел и не знал, что на третий раз, когда Рой прилетел в открытую, люди успели сориентироваться и открыли по нему огонь. Так пришельцам объявили войну. Всё это время война была тихая и пассивная. Люди-то понимали, что мнят о себе слишком много, а пришельцы действовали самыми щадящими методами. Применять оружие поначалу было бесполезно, поэтому земляне до последнего тянули кота за хвост. А пришельцы, как объяснил мне другой плеядец, Анунд, не видели смысла наносить большой вред. Во-первых, мощи им хватало снять кору со всей планеты ровным слоем без особых затруднений. Но Земля им была нужна целенькая. Во-вторых, они людей считали видом разумным и интересным. Плеядцы были незнакомы с земной жизнью — так казалось на первый взгляд. Жители звезд не имели ни малейшего понятия о кризисе, рушащихся экономиках и всеобщем падении, которое они сами же вызвали своим туманом. Всё это плеядцам было чуждо и непонятно. Я пытался им объяснить, но меня просто не слушали. Да и что я мог объяснить им, представлявшим такие краеугольные понятия, как «страна», «государство» и «власть» чистейшей абстракцией? Нет, я догадывался, почему пришельцы окидывали меня недоумевающими взглядами в ответ на патриотические рассуждения — у них, в джойсовском хаосмосе, привычный мне порядок был чем-то аморфным. Они смеялись со степени моего удивления, когда рассказали мне о главном компьютере. Весь их муравейник, вся их система кораблей, снабжения, переговоров и прочего, прочего — полностью висела на машинах. То, что передавали плеядцы, было ни чем иным, как гласом главного компьютера. Эти… люди — да, впору их называть людьми — стали его рупором. Неудивительно, что никто не понимал земной иерархии. Я соприкоснулся с чем-то совершенно новым, удивительным и необъяснимым простыми словами. Ими правила жёсткая система, с которой они умели договориться. Неудивительно, что земляне не поняли бы их. Но, как ни странно, их мироустройство нравилось мне больше земного. Никакой грязной политики, как на Земле, которая давно уже находилась в шатком равновесии. Никаких выборов, инаугураций и прочих труднопроизносимых слов. Чистейшая автоматизация и целомудрие, возведённое в абсолют — как оказалось, детей не было ни у кого из членов команды. Если честно, я так и не разобрался, есть ли на корабле женщины. Внешность плеядцев казалась мне какой-то усреднённо-красивой, как на изображениях античных богов, а за объемными скафандрами ничего нельзя было рассмотреть. Не только красота их украшала — друг с другом плеядцы вели себя неизменно вежливо и не сцеплялись по пустякам. Я бы назвал их улучшенной версией людей. Людей с атрофированными чувствами, которые доверили всё машинам. — Господин Тэгтгрен, мы поймали сигнал от Айзека. Он сообщает, что нашёл вашего сына, — радостной вестью отрывает меня от мыслей третий пришелец, Гьерд. Переливы его перламутрового скафандра, не то розовые, не то бледно-зелёные, вызывают в памяти раковины устриц, которые мы с Петером летом собирали на берегу Балтийского моря. От этого воспоминания к сердцу сладко и болезненно подкатывает. Мне хочется обнять Гьорда. И Айзека. Айзек — прекрасный молодой человек. Плеядцы старятся поздно, но моему спасителю на вид я дал бы не больше двадцати. Петер в этом возрасте был совсем ребёнком. А Айзек… Одна его голова стоит дороже, чем головы всех моих сослуживцев. Чёрт, если бы у меня имелась возможность выбрать другую жизнь, я бы захотел получить такого сына, как Айзек. Но у меня есть Петер — глуповатый, непутёвый и самый любимый. — Господин Тэгтгрен больше ничего не желает? — со снисходительной вежливостью интересуется Гьорд, видя, что стакан я давно опустошил. Я лишь киваю, слишком взволнованный, чтобы говорить, и вновь отыскиваю в стремительно теряющей цвета пустоте свою любимую голубую точку. Стакан в руках подрагивает по мере приближения к Земле. Я волнуюсь. Мне страшно представить, что увижу спустя год этого бардака, однако хочу, жутко хочу домой. Я устал. Я хочу домой. Хочу наконец-то увидеть Петера. Земля в иллюминаторе растёт, бухнет — размер её напоминает о резиновых, цветных с белыми мраморными разводами, мячиках-прыгнунах. Петер их обожал. Такие мячики с грецкий орех величиной были его любимыми игрушками. Мой мальчик… Совсем скоро я его увижу — мечтаю я и всматриваюсь в розовато-синий шарик так пристально, будто смогу разглядеть Петера с такого расстояния. Но пока мне не различить даже очертаний материков. К счастью, корабли плеядцев рассекают вакуум с невозможной моему пониманию скоростью — на скольких земных кораблях мне приходилось летать, ни один земной не достигал такой быстроты. Через завесу красных страшных облаков различаю восточную оконечность Азии. Нет, мне надо на север. Вот Европа — вся розовая и размытая, в цепочках золотых огней. Газ плеядцев сделал Землю похожей на драгоценный опал. Прекрасный, но жуткий. Судя по новостям, после нашествия красного тумана земляне выживали, а не жили. Земные города светятся множеством лампочек — на Земле вечер, но когда мы приземлимся, наступит утро. Чем дальше к Арктике, тем лампочек меньше— на севере никто не живёт. Мне удается разглядеть окутанный туманом Скандинавский полуостров. Несколько крупных огней горят на смутно очерченных берегах чёрной лужи Балтийского моря. Санкт-Петербург, Хельсинки, Таллин и… Стокгольм. Мелкие городки тонкой золотистой цепочкой тянутся вдоль норвежской границы. Остальное теряется в ночном мраке. Ничего, скоро над этими угрюмыми северными землями загорится Солнце. Прилипаю к иллюминатору, как рыба-присоска к стенке аквариума — Земля не умещается на небе, масштаб, до этого сравнимый с физической картой в школьном атласе, всё укрупняется. Теперь я вижу Швецию крупным планом, как на топографической карте. Корабль направляется к югу, хотя космодром совсем в другой стороне. Плеядцы обещали сесть прямо на заднем дворе моего дома. Мне слабо в это верится. Не представляю, как такой большой корабль там поместится. Они бы ещё в гараж его загнали. Ноак, который здесь за капитана, всё пытался убедить меня, что никто от Солнца до Плутона не приземляется мягче, чем они. Лампочка Стокгольма растёт, пока не рассыпается на множество маленьких ярких огней. Смутно различаю центр города. Нет, мне дальше. Корабль берёт курс на снижение — чувствую, как он склоняет к земле острый нос, и невольно вжимаюсь в кресло. Плеядцы, привычные к перегрузкам, даже бровью не ведут. Ноак стоит за приборной доской, но в его фигуре, обтянутой скафандром металлического цвета, нет и намека на напряжение. Он спокоен — ведь кораблем управляет не он, а автопилот. Уши закладывает, как бывает, когда самолёт снижается слишком резко, и в следующую секунду я слышу, как колесики шасси ударяются о твёрдую землю. Осторожно приоткрываю глаза. За иллюминатором — белый фасад моего домика. Гьорд почтительно открывает мне дверь. Я неуклюже поднимаюсь с ощущением, будто стал тяжелее в несколько раз. На корабле есть искусственная тяжесть, но очень уж она маленькая по сравнению с земной. Плеядцы выстраиваются в стройный ряд у двери и ждут, когда я покину корабль. Взгляды их сверкающих глаз с серебряными пайетками вместо зрачков более чем красноречивы. — Всего хорошего, господин Тэгтгрен, — говорит Ноак, и по его команде все остальные отдают мне честь. — Было приятно познакомиться, — любезно отвечаю я прежде, чем выпрыгнуть из корабля на снег за бортом. Трапа у них нет. Как только под ногами оказывается скрипучий снег, дверь корабля захлопывается. Я оглядываюсь — они и вправду приземлились на задний двор. Через плечо смотрю на чудо техники. Выждав несколько секунд, корабль легко отрывается от земли — ни разгона, ни ракетного пламени — и поднимается обратно в чёрное небо. Задрав голову, слежу за лёгким изящным творением пришельцев, пока корабль не превращается в такую же яркую мерцающую точку, как редкие звёзды вокруг. Мне хочется разрыдаться. От радости ли? Не знаю. Во дворе стоит плотный мрак. Я ошибся — рассветает в Швеции поздно, а сейчас, наверное, не больше четырех утра. Петер, должно быть, ещё крепко спит. Осторожно ступая по скрипучему снегу, подхожу к входу, и, пораженный, застываю соляным столпом. На пороге меня ждёт Петер, скрестив руки на груди, будто готовился. Неужели ты действительно ждал своего старика?.. Подхожу ближе. Петер выглядит сосредоточенным и нервным, напряжённым, однако делает решительный шаг навстречу. Без лишних слов хватаю его за лицо, как будто собираюсь расцеловать, отчего он испуганно замирает, явно не ожидавший такого бурного проявления эмоций — как-никак, а сентиментальным я никогда не был, да и в ссоре мы были… Тем не менее, я внимательно всматриваюсь: как он изменился, как добавилось морщинок. Его круглые глаза широко открыты, таращатся на меня снизу вверх так, будто в каком-то ему одному известном сценарии кто-то сыграл не по плану, из-за чего он растерялся. Несмотря на тут же поменявшееся, коронное выражение а-ля «ну что за телячьи нежности», я всё равно заметил хорошо отрепетированную фальшь. Вот значит как… Но я всё равно прижимаю его к себе — крепко-крепко — и он неуверенно отвечает объятиями с ворчанием: — Пап, прекращай… Талантливо. Очень. Я помню Айзека — странный малый. Он забирал меня на основной корабль — весь был себе на уме, но любопытный до безумия. Всё не знал, как спросить так, чтобы не растерять своего статуса более разумного. Так мы и познакомились. Я выдал, что знал, а потом рассказал о Петере, когда понял, что ему можно доверять, несмотря на его горделивость. Тогда я видел в его глазах алчный огонёк зависти — уж не знаю, чему конкретно. Зато выполнить мою просьбу согласился легко. С радостью даже. Теперь понятно — почему. Но я не подаю виду. Улыбаюсь ему, и Петер немного виновато улыбается в ответ. — Я люблю тебя, сын, — гордо говорю, и эта детина, тридцати четырёх лет отроду, вдруг совсем по-соплячьи шмыгает носом, причём, видимо, сама того не ожидая. — Так, —прибавляю строго, а то сам сейчас слезу скупую пущу, — прекращаем. Отпускаю его и устало иду в полупустой дом. До края уха ветром доносит: — И я тебя, пап. Только потом я вспоминаю, что глаза у Петера были странные. Аквамариновые, с серебряной пайеткой зрачка.***
За круглым стёклышком иллюминатора — звёзды. Сверкающие белые точки на лиловато-малиновом фоне. Надо же, никогда бы не подумал, что все эти невероятные переливы, способные очаровать любого художника, не выдумка фильмов о космосе. Как завороженный, вожу глазами, не в силах оторвать взгляд от цветных пятен, раскиданных по небу в самых причудливых сочетаниях. Себастьян у меня за спиной чуть заметно усмехается. В выпуклом стекле замечаю смутное отражение его круглого лица. За шестнадцать лет, что мы плаваем между звёзд, мальчик уже привык к этому пейзажу. Хотя, какой из Себастьяна ребёнок. Ему двадцать два года — это я знаю точно, пусть и давно потерял счёт проведенным в космосе дням. Человечий детёныш, которого я подобрал на улице, вырос в здорового, красивого юношу. Красивого — если смотреть, не сравнивая с собой. Я так больше не делаю. Сравнивать не с чем. На «Ласточке» есть зеркало, но мне страшно в него смотреться. — Может, ты поспишь? — Себастьян убавляет звук приёмника, откуда доносится тихое пиликанье скрипки. Передают концерт Сибелиуса. Так я даже здесь не забываю о родине. — Нет, посмотрю ещё немного на звёзды, — порой забота Себастьяна меня утомляет. Хочу напомнить ему, что заботиться обо мне не надо, но то, какие силы я трачу на небрежный взмах рукой, возвращает меня в реальность. В космосе за шестнадцать лет я превратился в развалину. Пусть на Ласточке» есть искусственная тяжесть, своя гравитация, но с каждым днём мне делается всё хуже. Порой мне приходится испытывать прелести невесомости, но мне кажется, не она размягчила мышцы, не она сделала хрупкими кости и не она покрыла меня сеткой морщин. Просто я — никудышный космонавт. Мне не помогают даже специальные костюмы, которые должны тонизировать мышцы. И я с ужасом и завистью смотрю на Себастьяна, крепкого, высокого парня, который вынужден наблюдать отвратительную картину разложения. Айзек был прав — до пункта назначения я не доживу. Но, может, Себастьян увидит скопление Плеяд своими глазами? Он подлетает к моему креслу у пульта управления, вспарывая воздух длинными сильными руками, словно пловец воду. Невесомость ему нравится. Себастьян ещё не знает, что значит, когда мышцы под действием не то отсутствия тяжести, не то космических лучей растягиваются, становятся вялыми и дряблыми — даже рукой пошевелить невозможно. Я совсем не хочу, чтобы он однажды ощутил это на себе. Ведь я люблю его и хочу видеть его счастливым. А потому шепчу, стоит его румяному лицу приблизиться к моему: — Себастьян, послушай меня. Густые брови парня приподнимаются, а тёмные, большие, как у оленёнка, глаза распахиваются, готовые внимать. Мальчик умеет обходиться без лишних слов. Мы и так понимаем друг друга. — Когда я умру, разверни корабль на Землю, — говорю я, едва шевеля губами. Оторвать голову от спинки кресла не в моих силах. — Но ты же все эти шестнадцать лет только и мечтал о том, чтобы познакомить меня с жителями Плеяд! — восклицает он, и громкий звук его сильного голоса заставляет меня болезненно сморщиться. Я накрываю его тёплую руку своей, дрожащей и холодной, и признаюсь: — Ерунду я говорил. Вёл себя, как мой отец. Он хотел такого сына, как ты, а получил меня. Да, ты — прирождённый космонавт, и он гордился бы тобой. Он, но не я. Тебе всего двадцать два, и ты достоин большего, чем бесцельно бороздить космос. Бесцельно… В моём существовании никогда не было цели, но я хочу, чтобы она была в твоём. Подумай — мы же не астрономы, не великие учёные. Нас забросила сюда случайность. Наше путешествие не несёт смысла для человечества. Мы не сделаем открытий. Мы просто болтаемся в космосе. На Земле от нас было бы больше пользы. Потому что польза должна быть во всём. Поэтому, прошу тебя — вернись на Землю. Там много интересного. Я ошибся, когда согласился променять земную жизнь на эту бесконечную космическую одиссею. И я не хочу, чтобы ты закончил так же, как я. Космос прекрасен, но однообразен до невозможности. А на Земле! Ты ведь не знаешь, что такое идти весенним вечером по городу, когда заходящее солнце отражается в реке, а над головой шумят деревья. Не хмурься. Ты вырос в космосе и Землю помнишь совсем неотчетливо. Для тебя она чужая и далёкая. Но она родная тебе. Так же, как я, хоть я и не твой отец. В уголках глаз Себастьяна показываются шарики слёз. Они не вытекают и блестят, словно капельки росы. Сухой воздух, как в самолёте, иссушил мне глаза — они горят, а заплакать в ответ я не могу. Но слёзы душат горло. Я хватаю руку Себастьяна и через силу продолжаю: — Я пытался научить тебя всему, что знал о земных законах. И я сейчас не про законы физики. Но ты всё равно не знаешь о Земле ничего. И всё же, я хочу, чтобы ты вернулся. — Я вернусь, — шепчет Себастьян, забывая про специальные совочки, которыми я вытирал ему слёзы. — Только не умирай. Пожалуйста. И сжимает мою руку, словно может этим уберечь меня от смерти. Нет, милый, до Земли я не доживу. — А как же формула временной погрешности? — вдруг вспоминает Себастьян и испуганно смотрит на меня. — Без неё нам не вернуться… домой. — За шестнадцать лет я её рассчитал, — успокаиваю я его и вспоминаю Айзека невольно. — Всё записано в папке «Ä.04». Забей её в компьютер. Тогда ты ускоришься и пролетишь эти световые годы, не успев обернуться. А потом найди моего отца. Он должен быть ещё жив. Про тебя он знает. Ты ему точно понравишься. Адрес ты знаешь — дом пятнадцать, улица Скёльдвэген, Стокгольм, Земля, Солнечная система, Млечный путь. — Петер, — встревоженно, совсем тихо произносит он, поглаживая мою руку. Думает, что это я брежу перед смертью, а других способов привести меня в чувство не знает. Слабо улыбаюсь ему. Самое время напомнить: — Я тебя люблю. Себастьян всхлипывает и прижимается лицом к моей груди, лишь бы не смотреть, как я прощаюсь с жизнью. Моя рука опускается на его остриженную под ноль голову. Короткие волоски приятно покалывают ладони. Глажу его по голове, как он когда-то гладил меня, и говорю: — Знаешь, я ведь всегда был ко всем равнодушен. Людей я не любил. Только ты почему-то запал мне в душу. Так, что я чуть не умер, когда полез спасать тебя. Просто жизнь за кого-то я бы не отдал. Жадный я, что поделаешь. А то, что я к тебе чувствовал поначалу, это непохеренные остатки человечности говорили. Ты извини, что я так выражаюсь, слов не хватает, да и других найти не могу. Понимаешь, под конец я насмотрелся на месиво, понял, что до социопата мне далеко. Я много времени вёл себя как последний мудень, но чего уж, не перед кем было извиняться. Если бы не ты, я бы не исправился. Так бы и убивал зомби, а потом спился бы. И не увидели бы мы с тобой звёзд. — Да какие звёзды, — бормочет Себастьян сквозь слёзы и цепляется за скользкую ткань моего костюма. Машинально веду рукой по его макушке. Перед глазами всё расплывается. Кажется, даже формула, которую я выводил все эти годы, не позволит мне увидеть перед смертью Землю. Землю, на которой не светило солнце.***
«14 марта 2…» На дате года рука соскальзывает, и я вывожу бяку. Что ж, это всё равно последняя страница, дальше только на обложке писать. Сидя в кресле-качалке, которое я по поводу тёплого дня вытащил на улицу, смотрю в небо. Оно розоватое, как на рассвете когда-то очень давно. Дожди кислотой прекратились — это из-за полной замены озонового слоя, что проливался ядом. Теперь атмосфера Земли укреплена. Жизнь потихоньку входит в прежнее русло, хотя так, как раньше, уже не будет. «Прошло двадцать четыре года с момента смерти отца. Он был хорошим человеком». Тут задумываюсь — стоит ли добавлять ещё что-то? Дневник Петера, что я взялся продолжать с оборванного места, больше никто не увидит. Род Тэгтгренов завершился со смертью отца Петера, благообразного старика с окладистой бородой, похожего на отпрыска лишь разрезом глаз. Вернувшись из космоса, отец прожил шестнадцать лет. Большой срок для человека, постоянно мучимого невесомостью. Общаясь с ним, я понял одну вещь, которая отличает людей от всех внеземных созданий. Это то, что именно они называют умом. Память. Люди хранят память как реликвию, чтоб однажды от неё избавиться и страдать. Как это делал Петер. Неудивительно, что ему тут было не место. Память он выкидывал как раз чтобы успокоиться. Я же бережно храню воспоминания обо всех, чьи лица примерял, даже теперь, когда по земным меркам мне исполнилось семьдесят лет. Столько было отцу в день его смерти. Как там Петер про меня говорил? Ноющий рыцарь в доспехах? Ну так-таки да. Поплотнее закутываю ноги пледом и отпиваю глоток из бутылки с финской водкой. Не «Полет Феникса», который быстренько сняли с продаж после окончания войны, но пробирает тоже здорово. До костей. А мои старые кости очень нуждаются в тепле. Отцу Петера я всё рассказал перед самой его смертью. Он удивился, но сказал, что, в принципе, догадывался, и, несмотря на моё происхождение, всё равно успел полюбить как сына. Лучшую его версию. Хотя я честно пытался вести себя глупо и не хвастать своими знаниями. Но точной копией Петера мне стать не удалось. Признаться, тогда, сидя у кровати отца, я много чего понял. Родителей-то у меня, по сути, нет. Так, чисто чей-то набор генов, синтезированный и дополненный. Но в моём мышлении допустили ошибку, а ошибкам не место в системе. Свой угол я нашёл на Земле. На стол садится маленькая синичка с лазоревыми крыльями и чирикает, очень выразительно поглядывая черными глазками на открытую пачку хрустящих хлебцев. Отламываю несколько крошек и кладу перед ней. Весна… Улыбаюсь. Природа странная штука. Она сильная, хоть и слепая в своих экспериментах. Человеческая природа ещё более удивительна и хаотична, непостоянна, но крайне интересна. Эта необычность и увлекла меня. Смотрю на последнюю пустую строчку — и так писал мелким почерком, будто от этого зависит жизнь. Впрочем, когда будет поставлена точка, история этих случайных людей действительно закончится вместе с моей. Земной климат мне не на пользу. Может, проживу ещё лет до восьмидесяти, но какая это жизнь… Пульс в последнее время скачет, как сумасшедший. Вот и сейчас сердце подскакивает, стоит не до конца взломанному переводчику на виске засечь сигнал моей «Ласточки». Да, недалеко вы улетели… Снова улыбаюсь. Смотрю на дневник. Надо в эту пустую линию написать что-то. Что-то такое, чтобы и итоги подвести, и честь отдать, и с памятью разобраться. Долго думаю, напряжённо, аж устоявшаяся складка между бровей пролегает. И наконец нахожу нужную фразу: «Пора встречать возвратившихся со звёзд». Заношу руку и, прежде чем встать, аккуратно вывожу одно-единственное слово в самом последнем углу: «Начало».