Кукла Адмирала

Безмятежное течение праздника нарушило почти никем не замеченное происшествие. К почтенной чете Шестаковых, наблюдающих за танцующими парами и вспоминающими собственную молодость, подошла пепиньерка и, поклонившись, что-то тихонько сказала генеральше. Добродушная Елизавета Александровна взволновалась, пошепталась с мужем и шагнула к Софье. — Софья Ивановна, голубушка, просим прощения, но мы вынуждены срочно откланяться. — Что-то случилось, Елизавета Александровна? — забеспокоилась начальница. Оказавшийся рядом Вишневецкий навострил уши: его живо интересовали происшествия в семействе Шестаковых. Особенно неприятные происшествия: авось они отвлекут внимание генерала от дел служебных. — Лакей из дома примчался. Кажется, у Катеньки началось… — генеральша замялась. — Уже за доктором послали… — Заранее поздравьте нас с внуком! — бухнул прямолинейный супруг. — Тише, Петруша… Вишневецкий не стал дослушивать разговор. И так все знали, что дочь генерала ожидает первенца и малыш должен появиться на свет со дня на день. Однако новость словно острым ножом полоснула очерствевшее сердце Адмирала, вызвав воспоминания, казалось, навсегда похороненные, изгнанные из памяти. Властелин московского дна болезненно поморщился. Даже беспечный Веснин заметил резкую перемену в его состоянии. — Вам плохо, князь? — Ничего, сейчас пройдёт. Простите, корнет, я должен вас оставить. Как же несправедливо распределены жизненные блага! Почему другие радуются, создают семьи, растят детей, а для него даже любовь — жестокая пытка? Он многое готов отдать, лишь бы очутиться вот сейчас на месте Петра Ильича Шестакова, человека, которого ненавидел и презирал. Всё позабылось — и благосклонность Лизы, и недавний танец, и многообещающая неделя впереди. Остались боль и внезапное желание забиться, подобно мыши, в угол. — Жалкий слабак! Тряпка! С этаким пустяком справиться не можешь! — корил себя Вишневецкий, но нахлынувшую волну воспоминаний остановить уже не мог. Он видел себя в родовом гнезде Вишневецких, которое покинул много лет назад. В комнате, несмотря на ещё ранний час, наглухо зашторены окна. Душно. По стёклам барабанит нудный дождь. Женщина с посеревшим, измученным, исказившимся от боли лицом замерла в кресле, и он в который раз умоляет, стараясь не смотреть на её огромный живот: — Анна, пойми: его не вернуть, ты не должна хоронить себя. Прошу, одумайся, выйди за меня, когда истечёт срок траура. Я готов ради тебя на всё, пожелаешь — сделаю владычицей мира! Алексея и того, что должен родиться, я воспитаю как собственных детей. Женщина, качая головой, монотонно твердит, как заведённая: — Я уже не раз объясняла тебе и повторяю снова: в моей жизни не было и не будет другого мужчины кроме Павла. Чувствую, скоро я соединюсь с ним. — Что ты такое говоришь, Анна! Его и пугает, и раздражает её упрямство. Какое нелепое желание — загнать себя в гроб, когда жизнь не кончена, когда дитя, которое она носит под сердцем, вот-вот должно родиться?! Ребёнок того, другого… Он вовсю просится на свет Божий. А она не желает слушать, угасает, словно оплывающая свеча. — Об одном прошу тебя, Алексей. Если… Если со мной что-то случится — позаботься о детях. Вот опять! Он и обожает, и ненавидит её сейчас. — Господь с тобой, Анна, что может случиться?! Внезапно охнув, женщина хватается за живот. — Кажется, началось… Я так боюсь… Господи, помоги! Он бросается было звать на помощь дежурящего в соседней комнате доктора, но женщина с трудом произносит: — Алексей… Если будет дочка… Лизой… Кивнув, он выбегает из комнаты, предоставив дальнейшее распоряжение служителю Панацеи. Несколько часов потом он истово молился пред образами, слушая жалобные крики роженицы. Ни до, ни после он не молился так искренне и горячо. Он волновался, ждал, метался по комнате, не зная, что предпринять, чем помочь. Он боготворил эту женщину. В тот самый миг, когда старший брат Павел представил ему свою невесту, сердце Алексея Вишневецкого — тогда ещё не Адмирала, дрогнуло. Он влюбился с первого взгляда. Ревновал, мучился, понимая, что Анна ни за что не предпочтёт его наречённому жениху. Уехал в причитавшийся ему по наследству московский особняк, надеясь вдали от возлюбленной перебороть страсть. Тогда-то и начались первые, покамест невинные, заигрывания с преступным миром. Поначалу ему казалось забавным закутаться в чёрный плащ, спрятать лицо под маской и в таком виде посетить трактир или прогуляться по переулкам, от которых добропорядочные граждане и днём стараются держаться подальше. Забава постепенно превратилась в потребность. Опасность будоражила кровь и помогала на время забыть отвергнутую любовь. Тогда же Вишневецкий внёс в архитектуру дома некоторые изменения. В кабинете появился выход в потайной коридор, ведущий в винный погреб и оттуда в мрачное подземелье Неглинки. Отныне князь мог, никем не замеченный, покидать дом и так же тайно возвращаться обратно. Он и прозвище придумал: Адмирал. Вишневецкий напрасно пытался перехитрить себя: ни растущее влияние в уголовной среде, ни заманчивая двойная жизнь, ни лёгкие победы над сердцами светских красавиц не могли заменить Анну. Он мог бы создать собственную семью, забыть Адмирала, как диковинный сон, но не оставлял надежды завоевать возлюбленную. С рождением племянника стало только хуже. Алексей возненавидел старшего брата ещё больше. Это Павел мешал ему соединиться с любимой. Это он сломал ему жизнь. Если б не брат, то мальчик, которого по иронии судьбы нарекли Алексеем, мог бы быть его сыном. Его… Князь буквально сходил с ума от подобных мыслей. А тут ещё, как на грех, пришло письмо, в котором брат сообщал, что супруга ожидает второго ребёнка. Алексей взвыл и разорвал письмо в клочья. А ровно через полгода брата, мешавшего его счастью, не стало. По официальной версии, Павел Вишневецкий погиб в результате несчастного случая на охоте. Истинную причину знал только Алексей. Известие о гибели супруга подкосило молодую княгиню. Она словно окаменела в горе. Сколько он ни уговаривал Анну забыть покойного — та оставалась непреклонной. И даже тогда не поздно было порвать с двойной жизнью. Если б только она сказала тогда: «Да». Но она предпочла остаться верной мертвецу. Снова воспоминание, то самое страшное, которое он пытался изгнать — и не мог. Когда всё затихло, в комнату, робко постучав, вошёл дворецкий. — Ну что?! — вскинулся обессилевший от переживаний князь. — Девочку Господь послал, ваше сиятельство. — А княгиня как? Дворецкий замялся, не решаясь ответить. Вишневецкий понял: случилось непоправимое. — Что с ней?! — истошно закричал он. — Не тяни! — Богу душу отдала, ваше сиятельство… Известие буквально раздавило Вишневецкого. Из горла вырвался жалобный хрип. Он рванул рубашку на груди, ему не хватало воздуха. Как сквозь туман до него донёсся голос дворецкого: — Ваше сиятельство, младенчику-то кормилица надобна. Есть у меня на примете… — Делай как знаешь… — младенец волновал Адмирала меньше всего. — Насчёт похорон распорядиться надо, — не отставал дворецкий. — Хорошо. Я всем займусь потом. Сейчас ступай, делай, что нужно в первую очередь. — Не нужно ли вам чего, ваше сиятельство? — Ничего не нужно. Ступай. Оставшись в одиночестве, Адмирал рухнул на пол, и отчаянно, словно зверь, которому сдавили шею петлёй, зарычал. По щекам потекли жгучие слёзы, не чета тем детским слезам из-за ушибленной коленки или сломавшейся игрушки. Он в первый раз в жизни плакал по-настоящему, проклиная всех и вся. Любовь умерла в нём, уступив место ненависти. Если бы кто-нибудь мог увидеть сейчас увидеть Алексея Вишневецкого, рыдающего, вздрагивающего всем телом, катающегося по полу, задыхающегося, справедливо решил бы, что князь лишился рассудка. Обессилев, он затих и долго лежал так. Блуждающий взгляд человека упал на лик Спасителя. — Зачем, Господи? Зачем Ты так со мной? В тот далёкий день он утратил веру. Помыслами Алексея Вишневецкого завладела жажда власти, утолить которую мог один Адмирал. Пусть ему не удалось добиться взаимности от женщины, но зато никто отныне не помешает его продвижению вверх по лестнице преступной иерархии. А любовь выпарилась с последними слезами, и князь до поры до времени считал, что само это чувство он никогда более испытать не сможет. Нужно, наконец, взять себя в руки. Необходимо заняться похоронами. Она теперь — холодное тело, а душа её ушла и никогда не будет ему принадлежать. Осталась дочь Анны — беспомощный, жалобно попискивающий комочек. Вишневецкий брезгливо смотрел на новорожденную. Этакая малявка, сморщенная вся, и плачет-то — словно котёнок мяукает. Того и гляди — отправится вслед за родителями. — Унеси её, — велел он кормилице. Вишневецкий объявил, что займётся воспитанием детей покойного брата, но оставаться в имении не намерен и, как только малютка подрастёт и окрепнет достаточно, чтобы вынести дальнюю дорогу, он увезёт племянников в Москву. Князь лукавил: дети ему были не нужны, особенно Алексей, не расстающийся с деревянной сабелькой. Слишком уж маленький княжич походил на покойного отца. Однажды князь решился. Отправившись якобы в город по делам, Вишневецкий отъехал пару вёрст от имения, свернул с дороги в перелесок и извлёк из притороченной к седлу сумки костюм Адмирала. Воспоминание о сделке с цыганским бароном не так угнетало. Пёстрый табор, горький запах дыма, выкрики на непонятном языке. Толстый цыган, лениво подкручивающий ус. — Ты будешь Саха Ростави? — Как прикажешь называть себя по имени-отчеству? — вопросом на вопрос ответил барон. — На кой-чёрт тебе имя? Адмиралом зови. — Грязное дело ты затеял, Адмирал. Настороженные серые глаза метнули молнии. — Что-о? Как вы, значит, по деревням детей крадёте, так чистенькие? А как просят забрать мальчишку, да денег в придачу дают, так грязное? Цыган не остался в долгу и тут же парировал, защищая честь своего народа: — Ты полегче, господин хороший, отродясь за нашим табором подобного не водилось! Адмирал хмыкнул, отметив, насколько неуместно в данном контексте прозвучало словосочетание «господин хороший». Несговорчивый барон начинал откровенно раздражать, однако ссориться с ним не следовало. Злодей заговорил примирительно, желая сладить наконец дело, ради которого он сюда явился: — Полно, полно, не кипятись. Я не собираюсь с тобой пререкаться. Просто скажи: возьмёшь мальчишку или нет? Цыган окинул оценивающим взглядом белокурого мальчугана, с любопытством глазеющего на происходящее и с сомнением поцокал языком. — Из благородных парнишка-то, полиция да родители искать его будут. В первую голову к нам нагрянут. Мне не резон беду на табор наводить. — Нет у него родителей! — взревел разъярённый Адмирал. — А как полицейских провести, не мне тебя учить. — Что-то никак в толк не возьму. — Цыганом ещё называешься! Дай мальчишке хлеба, смоченного в вине, он и уснёт, как миленький, пушкой не разбудишь. Тогда и спрячь, никакой полицейский не доищется. Так да или нет?! Вот теперь барон по-настоящему испугался. Уж не сам ли дьявол посетил табор? Кто знает, на какие подлости способен незнакомец в чёрном, так просто толкующий о страшных делах? Привёл мальчишку невесть откуда. Чей ребёнок — неизвестно. Лучше уж принять его сейчас, чем навлекать на цыган гнев злодея. — Так и быть, Адмирал, приму парнишку. Ведь коли я не возьму, так ты всё равно сыщешь, кому его продать, либо вовсе погубишь. Звать-то его как? — Алексеем, — ответил, словно выплюнул. — Алексеем так Алексеем. Но гляди, коли найдут его в таборе, я ничего не утаю, всё как есть расскажу. — Не найдут его, о том не печалься, — усмехнулся под маской Вишневецкий. Так и исчез из жизни Адмирала маленький племянник затем, чтобы спустя семнадцать лет вернуться с именем Олеко Ростави. С Лизой получилось иначе. Это произошло в тот день, когда князь впервые решился взять малышку на руки. От девочки вкусно пахло молоком, и вся она была такая хрупкая, беззащитная и, казалось, невесомая. Князь понял, что причинить ей зло не сможет. Когда Лиза достаточно окрепла, Вишневецкий перевёз её в Москву. Девчонка ни в чём не знала отказа, любой каприз мгновенно исполнялся услужливыми няньками, души не чающими в подопечной. Самому князю присутствие в доме племянницы несколько мешало, поэтому он, когда пришло время, с радостью отдал Лизу на обучение в Екатерининский институт. С тех пор они виделись лишь в дни посещений и в каникулы. Постепенно Адмирал начал замечать, что встречи с племянницей перестали быть в тягость, походы с ней на маскарады, катки и приёмы из принудиловки превратились в приятное времяпрепровождение. — Она станет моей! — поклялся он и слово сдержал. Однако ныне он не мог определить: он ли приручил Лизу, или же девушка подчинила его себе.