97
Тони был в студии один, и глаза его в ужасе метались вслед за появляющимися на экране компьютера буквами. — Тебе угрожает кто-то по переписке? — спросил я, вчитываясь в диалоги. — Бред какой-то. Иди домой. — Нет-нет, — нервно затряс он головой. — Я облажался. Мне нужно с тобой поговорить. Продолжая клацать по клавиатуре, он всё отправлял в чате сообщение за сообщением. — Хорошо. Дай мне пять минут. Признаться, сейчас я не горел желанием исправлять его канцелярские косяки. Уверен, он всего-навсего неправильно оформил чей-нибудь интернет-заказ. А решение данной проблемы можно было отложить до утра. — Ты так и будешь стоять у двери? — уже закинув пиджак в гостиную, а цветы в столовую, посмотрел я на Эли. Не сняв ни туфель, ни шинели, она неподвижно стояла у входной двери: потупив взгляд, крепко сжимала свою сумочку и беззвучно шевелила губами, как если бы собиралась проститься и поспешно уйти. А мне отчего-то стало ужасно смешно. Никогда не думал, что способен производить подобное впечатление на женщин. Как правило, в моём присутствии их поведение менялось прямо-таки на противоположное. — Сейчас найдём какую-нибудь замену твоим каблукам, — сказал я. И уже через минуту, шаркая по паркету безразмерными тапками, Эли прошагала за мной в кухню и дрогнувшим голосом попросила стакан воды. — Не понимаю я тебя, — всё никак не мог подавить я приступ смеха. Обхватив стакан трясущимися руками, она вышла в столовую и замерла перед круглой столешницей, впившись в меня испуганным взглядом. Ну точно жертвенный ягнёнок! А я снова терялся в догадках. — Эли, — подойдя к ней и обняв, попытался я её успокоить. Хотел было спросить, к чему в таком случае нужны все эти платья, чулки, каблуки, игры, кружева, если она же сама и пасует. Но она в очередной раз шарахнулась от меня — теперь к окну. — Странное совпадение, — начала она, всматриваясь в темноту улицы, словно видя там что-то ещё, — твой дом стоит у перекрёстка, и мой. — И в чём же заключается странность? — щёлкнул я выключателем, и в ту же секунду свет фар подъехавшей машины вспыхнул жёлтыми шарами и осветил её перепуганное лицо. — В Париже наш дом тоже стоял у перекрёстка. Внизу была, — вдруг задумалась она, а потом почему-то произнесла «блинная» на французском: — creperie, всегда оживлённая. У светофора вечно сигналили машины, а из окон была видна Эйфелева башня. — Увидеть Эйфелеву башню из окон парижской квартиры — это действительно странно, — подошёл я к ней и снова обнял, в этот раз намереваясь стащить это гипнотизирующее платье. Но Эли ловко перехватила мою ладонь, продолжив: — Эти перекрёстки, точно кресты, преследуют меня повсюду. — А я вот в них вижу плюсы. А плюсы — это ведь что-то хорошее, положительное, — вслед за пальцами, путающимися в подвязках на её ногах, запутывались и мои мысли. — Штэфан! — испортив наш с ней поцелуй, прокричал Тони, барабаня в дверь. — Тебе всё же следует проверить, что случилось, — сказала Эли, оторвавшись от моих губ. — Хорошо. Ты только не уходи, — коротко поцеловал я её.98
Недавно сверкнувшая фарами машина обнаруживается припаркованной прямо рядом с моей. Из неё выходят пятеро парней и уверенной походкой направляются к студии. Да что за день! — Пошли, — подталкиваю я к выходу не желающего переступать порог и препирающегося Тони. — Давай поговорим, — мотает он головой и захлопывает входную дверь. — Предпочту разобраться во всём сразу на месте. Пошли! — опять открываю дверь. И пока мы спускаемся в студию, он успевает вкратце рассказать о том, как за моей спиной в одиночку занимался сведением песен подъехавшей только что группы. Сделал он это за меньшую сумму, которую, естественно, полностью прикарманил себе. Уж и не знаю теперь — единичный ли это случай. Разгневанные музыканты оказываются вполне адекватными ребятами. Все предъявленные ими претензии в первую очередь мне, как владельцу студии, — обоснованные. Они записались позавчера, пока я коротал время в Бохуме. И, оплатив запись и сведение, были уверены, что получат готовый трек в тот же день, но у Тони что-то пошло не по плану. Очевидно, залитый кофе пульт и компьютер неисправны, а необходимый трек навсегда утерян. — Иди домой, — прошу я его, обдумывая возможные выходы из сложившейся ситуации. Но он не унимается, жужжит над ухом. — Если всё записано и сведено, тогда мы можем просто переставить жёсткий диск. С ним-то всё в порядке — а это главное. Но по глазам Тони я вижу, что дело явно не в залитом системном блоке: или трек не сведён, или сведён не должным образом. Вывожу его в репетиционную комнату. Он начинает извиняться, говорит, что случайно удалил папку с готовым материалом, а корзину очистил — совсем, полностью. Пытался всё восстановить — ничего не вышло. Не знаю, врёт ли. Обнадёживает лишь тем, что песня действительно записана, но не сведена, а компьютер и пульт находятся в рабочем состоянии. — Штэф, я уволен? — вопросительно смотрит он. — Иди домой, — пытаясь подавить приступ бешенства, возвращаюсь я к музыкантам. Парни рассказывают, что сами они из Кёльна, а решили записаться на моей студии лишь потому, что являются поклонниками. Паршивая ситуация, хуже просто не придумать. Завтра вечером они возвращаются домой. В конце следующей недели у них съёмки клипа на песню, которая в разобранном состоянии хранится на компьютере студии. Я их прекрасно понимаю, как понимаю и то, что горе-администратор — это моя вина. В итоге ничего не остаётся, как извиниться, накинуть сотню евро сверху и вернуть деньги за невыполненную работу. Парни отказываются и просят заняться треком завтра. Время — полночь, утром — запись детского хора, в обед нужно ехать в Мюнхен, а всю следующую неделю я буду занят работой над собственным альбомом, — куда там! — Ну, значит, или перенесём съёмки или найдём студию дома, — с сожалением в голосе произносит барабанщик. — Эх, — горестно сипит вокалист и машет рукой. — Я хотел именно у тебя, — теперь кивает мне. — А свободного времени в студии всё не было и не было. Мне отчего-то становится так безумно стыдно за себя и одновременно жалко парней. И, наплевав на собственные желания, я обещаю им попытаться свести песню до утра, если они сейчас никуда не спешат. — Штэфан, брось. Как говорится: «Shit happens», — всё с тем же сожалением произносит барабанщик. — Один звонок, и я дам вам ответ, — набирая номер Ксавьера, направляюсь из студии наружу, туда, где связь не преломляется из-за обивки бетонных стен. Я бы подключил Тома, знаю, он бы согласился, но Том напился сразу после выступления, потому напарник из него никакой. — Сейчас займёмся, — вернувшись, говорю парням, получив от Ксавьера обещание помочь. Вокалист недоверчиво щурится, а потом уточняет, не шутка ли это. — Давай послушаем, что вы тут наворотили с Тони, — отвечаю, включив компьютер.99
— Большие разборки маленького городка, — задорно произнёс появившийся в двери Ксавьер и, пройдя в комнату, сел перед мониторами рядом со мной. — Покажи, чем располагаем, — просил и после тщательного изучения заключил: — Не всё так плохо. Осталось послушать, что из этого нужно сделать. И да — это я твой должник. Ты вытащил меня в самый подходящий момент, — рассмеялся он и снял пиджак. А затем мы все пошли в репетиционную, где парни исполнили нужную песню. И пока они с Ксавьером бурно обсуждали её текст, я, воспользовавшись возникшей заминкой, решил подняться и извиниться ещё и перед Эли. В доме было темно, тихо, оттого и тревожно. Зажёг настенную лампу в коридоре — шинель на месте. Значит, и Эли. Волнение сразу же сменилось спокойствием. Эли нашлась в гостиной на диване. Укутавшись в одеяло, спала. Не включая света, боясь потревожить её сон, я прошёл в комнату и сел на пол рядом, и всё же каким-то образом умудрился разбудить. — Штэфан?! — перепугано подняла она голову, пребывая в полусне. — Да, — коснулся я её плеча. И к своему удивлению, признаться, приятному, нащупал там собственную футболку, которую Эли, вероятно, откопала в куче белья в ванной. — Что там? — шёпотом спросила она, точно солдат в засаде. — К твоему дому подъезжают какие-то страшные машины. — Пока не услышишь выстрелы — нет причин для паники, — ответил я, но даже в темноте ощутил её пристальный взгляд, который красноречиво дал понять, что это была неудачная шутка. — Это Ксавьер, нам нужно поработать. — Ладно, — снова прошептала она и упала на подушку. — Давай, отнесу тебя в постель? — уже потянулся я за ней. — Мне и здесь хорошо, — отбрыкнулась она и зарылась в одеяло.100
воскресенье, 11 ноября
В семь затрещал будильник телефона, разбудив и меня, и Ксавьера, спящего на соседнем диване. Я не помнил, как заснул. Не помнил, как уехали парни. Помнил только, как около трёх утра, уступив место Ксавьеру для финальной шлифовки трека, присел на диван. И всё… Через несколько часов ещё одна запись, и я не представлял, как выдержу её — состояние такое, словно на дне рождения напился не меньше Тома. Ксавьер вызвался помочь и в этот раз, но я отказался — и без того чувствовал себя в долгу. Стоило выбраться из студии на укрытую снегом и прохладой улочку — сон как рукой сняло, но чтобы окончательно взбодриться, мы направились в ближайший тренажёрный зал. Мне нужно было подготовиться к завтрашним съёмкам, Ксавьеру — восстанавливать форму к предстоящему пятничному матчу. Вместе с тем я ещё решил убить двух зайцев: на обратном пути из зала заехать за вещами, что Эли собрала в дорогу. Мы собирались забрать их ещё вчера, но звонок Тони перевернул все планы с ног на голову. Я не хотел будить Эли в такую рань, но пришлось. Коротко объяснил ей, куда еду и почему мне нужны ключи от её квартиры. — Ты спи. Я вернусь через два часа, — поцеловал я её в висок.101
Странная старушка — эта фрау Рубинштейн. Совсем недавно кидалась на меня с тростью, и вот уже, пока я ковырялся тут с замком, вдруг приветливо поздоровалась и завела разговор о погоде, и даже не поинтересовалась, откуда у меня ключи, и почему я пытаюсь попасть в квартиру Эли. Дверь поддалась не сразу. Когда же я оказался внутри, нашёл маленькую дорожную сумку в точности там, где Эли и сказала — у тумбы в прихожей. Но дальше мне не удалось ускользнуть так же просто, как я и проник. Фрау Рубинштейн, заметив в моей руке сумку, начала дотошно расспрашивать, куда мы едем и едем ли, и помнит ли Дэниэль, что в обед у неё французский с герром Краусом. Я лаконично и максимально исчерпывающе ответил на все её вопросы, но на каждый ответ получал новый вопрос. Грубить совсем не хотелось, и тогда я стал демонстративно посматривать на наручные часы — половина десятого. Старушка поняла намёк и, извинившись, скрылась за своей скрипучей дверью. По пути домой я всё размышлял, как поступить с Тони. Ксавьер советовал не нянчиться — уволить. «Однажды вставивший нож в спину и прощённый, в другой раз не побоится вставить нож в грудь» — его кодекс взаимоотношений, с которым я в общем-то был согласен. Но разве это был нож? Я знаю Тони столько, сколько живу в этом районе — почти восемь лет. Он неплохой малый, даже вон записал вчерашних ребят как надо. Думаю, сперва стоит поговорить с ним и узнать, на что ему могли понадобиться деньги. Подъехал к дому — дверь в студию открыта. Тони на своём месте. — Ребятня ещё не пришла? — весело спросил я, давая ему понять о своих обдуманных «думах», чтобы он не напрягался, словно перед казнью. — Нет, — настороженно покосился он на меня со своей скамьи подсудимых. — Ну, позовёшь тогда, — кивнул я ему и вышел из комнаты. Не успел я зайти в дом, как запах чего-то вкусного, вырывающийся из кухонного окна, мгновенно подогрел проснувшийся аппетит. Этим хмурым снежным утром вместо меня у плиты стояла Эли, готовила блинчики и тихо подпевала голосу из радио. Этот её образ навсегда впечатается в мою память несмываемым чернильным пятном. По всей видимости, она провела рейд по моей разбросанной по всей ванной одежде. Надев мои любимые чёрные спортивные штаны и старую растянутую тельняшку, она умудрилась выглядеть так, словно это и были её вещи, а излишняя мешковатость — это так задумано. На голове — два каких-то хитрозакрученных и всё равно растрёпанных то ли рожка, то ли… нет, это явно что-то, не поддающееся описанию, и это «что-то» было подколото китайскими палочками! Господи, откуда они только взялись в моём доме? Я не понимал слов песни, потому что они были на французском, не понимал, на какую радиоволну вообще был настроен приёмник (определённо какое-то ретро) — такое чувство, будто я очутился в чьей-то кухне в Париже. Но вот заиграл припев, и я поперхнулся от смеха, когда Эли невероятно одушевлённо пропела: «Stéphanie муа-же-вуа (что-то смутно похожее на это) comme авю d’Alcatraz». — Так вот как бы меня звали, будь я французской куртизанкой! — не удержался я и выдал своё присутствие. — Mon dieu! — вскрикнула она, выронив лопаточку и схватившись за сердце. — И долго ты там стоял? — Достаточно, чтобы признать — на тебе моя одежда смотрится лучше. Но всё же придётся снять, знаешь… Эли во второй раз выронила лопаточку, чертыхнувшись. — Будешь блинчики? — суетясь перед раковиной, спросила, сдув с лица назойливую прядку. Я лишь улыбнулся, поймав её серьёзный взгляд, и уселся за стол. И точно не отказался, если бы каждый завтрак начинался вот так: с французских crêpes, забавных мелодий восьмидесятых и Эли в моей одежде, рассказывающей о том, как Коко Шанель, роясь в гардеробах своих любовников (мой официальный статус?), подарила миру самый изысканный стиль. — Штэфан, хористы пришли, — сообщил появившийся в дверях Тони, и мы с ним отправились в студию. Гармония утра продлилась недолго. Через час спустилась взволнованная Эли, и её мрачное лицо ответило за неё — что-то опять случилось. А именно — какая-то проверка, из-за которой она завтра должна быть на работе. Так основательно выстроенные планы разрушались в мгновение. По видимости, в Мюнхен я поеду с парнями. Ещё и у детей, как назло, не клеилась запись. Десятки попыток — и всё впустую, и всё не то. Ну, раз я пробуду здесь до вечера, могу задержаться с ними и завершить хотя бы одно дело, не перекидывая его на следующую и так порядком загруженную неделю. Узнав, что я застрял в студии, в обед приехал Ксавьер, привёз всякой мелочи из своего магазина и предложил прокатиться с ним за компанию до Бохума, а оттуда — в Мюнхен. Но я пребывал в каком-то безнадёжном опустошении и с радостью предпочёл бы остаться дома и никуда не ехать. Судьба, карма, ирония — не просто синонимы, это одно и то же понятие, Святая Троица какой-то единой силы. Смысл один, а лица — ипостаси — разные. Мне казалось, эта святая троица сейчас смеялась надо мной. Время было около трёх. Эли, Ксавьер, Тони и я сидели в столовой и, водрузив в центре стола ноутбук, молча обедали, сосредоточенно смотря «Крёстного отца». И как-то фильм нас так сильно увлёк, что, расправившись с едой, мы переместились в гостиную, где, досмотрев первую часть, включили вторую. Не так я представлял себе этот вечер, когда просил Эли побыть со мной до отъезда. Она тоже хотела о чём-то поговорить, но вроде и Тони с Ксавьером уже не прогнать — сам предложил им зайти перекусить, не думал, что они задержатся. Вечерние сумерки медленно заполняли комнату тёмной синевой. Эли сидела на диване и перебирала мои волосы, точно обезьянка, а мы на ковре в горе подушек и с двумя коробками пиццы, которые уминали Тони и вечно голодный Ксавьер. У меня же никакого аппетита, сплошная апатия. Пять часов «Крёстного отца», и вслед за заснувшей Эли в сон начало клонить и меня. Поезд через три часа: уже отсчитываю ненавистные минуты. Раздался хлопок двери, и в комнате появился Крис, приехавший скоротать время вместе с нами. Он начал обсуждать с Ксавьером семейство Корлеоне, а затем переключил своё внимание на Тони и вчерашний инцидент. Я отнёс Эли в спальню, потому как между Крисом и Тони опять назревали их очередные «музыкально-семейные» разборки. Узнав о «чёрных делишках» Тони, о пульте, залитом кофе, Крис совершенно вышел из себя, — никогда не видел его таким взбешённым. — Ты-то хоть осознаёшь, что… — посмотрел он на меня, а потом, махнув рукой, продолжил свою тираду, обращённую к Тони: — Его имя, — указал на меня, — имя студии и имя группы — это синонимы. И если ты поливаешь дерьмом одно, следует цепная реакция. Я разве неправ? А то складывается впечатление, что остальные воспринимают блажь Тони, как какой-то незначительный пустяк! — Будь это так, как ты говоришь, мы бы не просидели всю ночь в студии, — вступился я. Крис отмахнулся и достал из кармана зазвонивший телефон. Перекинулся парой фраз с Томом и, ничего не сказав, куда-то уехал, кинув на прощанье: «Встретимся на вокзале». — Ты ведь понимаешь, что он прав? — обратился Ксавьер к обиженному Тони. Тот молчал и дул губы, не отрывая взгляда от перестрелок на экране. — Штэф. — Ксавьер указал взглядом на дверь, и я направился его проводить.102
Помню, когда только приобрёл этот дом, в тот же день занялся перепланировкой. Уж как-то так сложилось, что для того, чтобы мои мысли могли расправить свои крылья и отправиться в творческий полёт, они непременно должны были оказаться запертыми в тесном пространстве. Так, вместо некогда большой и просторной спальни появились две длинные и узкие комнаты: кабинет, где едва помещался диван, письменный стол, синтезатор, да книжные полки на стенах; и новая спальня, в которой мебели и того было меньше: угловой шкаф у входа и матрас на деревянном возвышении, заключённый меж стеной кабинета и двумя панорамными окнами — в изголовье и справа. Несмотря на то что публичный образ жизни превратил меня в любителя полной изоляции от внешнего мира, стёкла вместо стен действовали умиротворяюще. Ни фанаты, ни репортёры, вооружившиеся фотокамерами, пока ещё ни разу не пытались пробраться на территорию окружавшего дом небольшого кленового сада за «компрометирующими» снимками. Впрочем, я уже лет семь как вышел из бунтарского возраста, потому и уличать меня было не в чем. С годами для прессы я становился всё скучнее. А жалюзи я опускал только в те дни, когда солнце слишком ярко светило спозаранку. В остальное же время это место было заполнено безмятежностью: весной мне нравилось просыпаться под раскаты первого грома и видеть стекающие по стёклам дождевые ручьи; летом за сенью зелёной листвы комната будто превращалась в палатку бойскаута; а осенью и зимой окна чаще были таинственно чёрными, когда бы я ни проснулся или ни пошёл спать. Сейчас же присутствие Эли наполняло комнату совершенно иными чувствами, а мою жизнь — иным смыслом. Я стоял у двери, моя дорожная сумка — под ногами — у шкафа. Вот-вот нужно ехать, но мне не хватало духу разбудить Эли и потревожить блаженный покой, с уходом Тони наконец воцарившийся в доме. Мне хотелось, чтобы этот момент — тишины и гармонии — продлился хоть ещё немного; потому, бесшумно прикрыв за собой дверь, я ушёл в кабинет. Сидел на диване, прожигал взглядом корешки расставленных по полкам книг и не понимал, на кой чёрт накупил столько священных писаний, половину из которых даже не открывал. Это произошло после того, как я посмотрел какой-то триллер о серийном маньяке, «подписывающим» цифрами стихов из Евангелия каждое своё убийство. Слова Божьи всё чаще стали произносить адепты Сатаны… Но только в вымышленных писаками убийствах символизм начинает играть уже не роковую, а раковую роль. Это они, мастера слова, переполнены метастазирующими аллегоризмами и параноидальной идеей о фундаментальной значимости единого мирового языка — языка цифр. Оттого с больным фанатизмом руками своих же убийц и выводят кровавые номера библейских стихов. «И что они там находят?» — взял я Новый Завет и открыл первое Евангелие — от Матфея. Пролистывал главу за главой, убивая последние минуты до отъезда, и думал об Эли, когда взгляд зацепился за строчку: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём» — глава пятая стих двадцать восьмой — 5:28. 5:28… 05:28… Полшестого… Мне стоит задержаться до утра? Я усмехнулся и перевернул несколько страниц, уткнувшись в очередную христианскую догму: «…ибо из сердца исходят злые помыслы…» Так вот где он, корень библейского зла. Значит, по зову сердца и я выберу ад. «Евангелие от Меня», — посмотрел я на часы — 22:01 — «Глава двадцать вторая. Стих первый: «Не ждите меня. Встретимся сразу на месте», — кинул я смс Тому и направился к компьютеру — купить билет на утренний рейс. Ни одна женщина не вызывала во мне такое животное вожделение, с которым я сейчас смотрел на спящую Эли. Ни из-за одной женщины мне ещё не приходилось пускать поезд под откос, когда она вдруг переключала свет семафора с зелёного на «стоп», и тормозить уже было поздно. — Штэфан? Это ты? — прошептала Эли, всматриваясь в полумрак комнаты. — Который час? Ты не опоздаешь? — засуетилась она, выпутывая ноги из-под одеяла. Я ничего не ответил, лишь сел на кровать, кивнув на электронные часы, висевшие у двери, иронично светившие красным: 22:30. А раз в игру вступила ирония, то стихи Евангелия от Меня и от Матфея, согласно Де Моргану, должны совпадать. Я обезумел. Совершенно точно сошёл с ума. — Ты… — в её растерянном взгляде сверкнули красные огоньки. Но в этот раз это не было отражением запрещающего сигнала, это были языки пламени разверзшейся бездны ада. — Ты летишь утром, или съёмки?.. — Утром, — из пересохшего горла вырвался натужный ответ. Эли то ли отрицательно, то ли осуждающее мотнула головой и, взяв мою ладонь, сбивчиво прошептала: «Послушай…» Но кроме её дыхания — прерывистого и учащённого — я не услышал больше ничего. — Штэф, non, c’est un crime. Она всё упорно не соглашается с чем-то, однако, притягивая меня за плечи, целует куда-то мимо губ, в щёку. Лучший её диссонанс. — Я не остановлюсь, если ты сама не… Но окончание фразы рвётся в потрёпанные лохмотья хрипа, и Эли с жадностью впивается в мой рот. В своих мыслях или, как говорит Евангелие, в сердце, я прелюбодействовал — к чёрту! — отымел её десятки раз, но ни один из тех бесстыдных сценариев не был похож на разыгрывающийся сейчас. Я представлял нас в библиотеке за плотно заставленными книгами стеллажами, на Эли было то платье с воротничком-мотыльком; я представлял нас в тёмной, пропахшей макулатурой подсобке; я представлял нас в номере отеля Бохума, в отеле Мюнхена, в поезде из Бохума, в поезде в Мюнхен, в её кухне, в её спальне, во всех моих комнатах и студии, во всех её платьях и туфлях. Я стаскивал с неё чулки руками, а в другой раз делал это зубами. Но никогда в тех фантазиях она не представала в моих же штанах и тельняшке. Казалось, под всей этой нелепой просторной одеждой не было ничего, кроме воздуха, и только когда мои пальцы коснулись её живота и она податливо выгнулась навстречу, — только в ту секунду под ними возникла тёплая кожа. Ночь комнаты содрогнулась в тихом стоне, накрыв сознание раскаляющимся мраком. И пока я, покусывая мочку её уха, нашёптывал какие-то глупости о проворном французском воришке, стащившим мои любимые штанишки, руки занялись восстановлением справедливости. Из неё вырывается ещё один тягучий сладостный стон и, спустившись губами по животу к соблазнительно тонкому кружеву, я теряю последние крупицы самоконтроля, повинуясь безусловным природным инстинктам. Ухватываюсь зубами за маленький бантик, тяну его вниз, но он отрывается. Эли, уже исцарапав мне всю спину, пытается снять с меня футболку, но безуспешно, и я делаю это за неё. — Штэ-эф. Признаться, растянутая в стоне гласная мне нравится гораздо больше обычного. — Штэф, — повторяет она, упираясь ладонями в мою грудь. — Защита, — в этот раз уже отталкивает. — Под моей кроватью не прячутся монстры, — не сразу сообразив, о чём она просит, отвечаю, своевольно запуская ладонь в её трусики. — Стой, — ловко перекатившись в сторону, повторяет она, рассеивая туман моего помрачившегося рассудка. И я наконец понимаю, чего именно она старается от меня добиться. Я хотел было ответить «нет», но та похоть, которая столь многообещающе смотрела на меня из её сейчас по-особенному тёмных глаз, ясно давала понять — она не намерена отступать. Но я даже не был уверен, что где-нибудь в доме вообще мог заваляться хоть один презерватив, — последняя пачка закончилась с последней интрижкой несколькими месяцами назад. — В моей сумочке. — Эли кивает куда-то неопределённо в коридор. И, заплетаясь в приспущенных джинсах, я всё же повинуюсь её последнему волеизъявлению. У меня так давно не было секса, что, возможно, это и не самая плохая идея — хотя бы продержусь дольше пяти минут; возвращаясь уже обратно в комнату, в мыслях усмехаюсь, больно ударяясь ступнёй о дверной косяк. Ещё и фольга предательски не желает разрываться. — Может, сможем обойтись без него? — спрашиваю, уже начиная разгрызать упаковку. — У-у, — в ответ звучит её отрицательный стон, — ты же музыкант, — обнажённой грудью прижимается она к моей спине. Это об этом они с сёстрами Майера говорили? О моей беспечной жизни и сомнительных связях? Но это полная чушь! Я гордился тем, что был исключением из сложившегося рок-н-рольного стереотипа. Эта колкая ремарка задела настолько, что я и не заметил, как Эли уже оказалась подо мной, а я в ней. Её протяжные стоны становились всё громче, отчего моя кровь закипала только сильнее. Откликаясь на каждое прикосновение пластичными изгибами, она была точно послушная восковая фигурка, опаляющаяся о меня. Очередной стон превращается в сдавленный крик, и Эли судорожно хватается за мою шею, словно утопающий, который ещё немного, и пойдёт ко дну. — Я делаю тебе больно? — шепчу ей куда-то мимо уха, когда она снова вскрикивает. — Это я делаю тебе больно, — повторяет она и опять болезненно стонет. Наверное, я был слишком эгоистичным в своих порывах, потому как, только когда обессилено свалился рядом, лишь тогда заметил, что мой живот был перепачкан кровью. Эли же перепугано смотрела то на меня, то на свои ноги. Я не успел ничего сказать или спросить — она вытолкала меня в ванную, а после, прихватив простыню, уже сама закрылась там. Прошло около получаса. Я успел заварить чай и доесть блинчики, но Эли всё не выходила, и меня вдруг охватила необъяснимая паника. Может, нужна помощь врачей? — Эли! — настойчиво постучал я в дверь. Ответа не последовало. — Я же вышибу её, если ты не откроешь. Замок тихонечко щёлкнул, и я вошёл в комнату. Эли стояла в накинутой на плечи простыне, пряча за растрёпанными волосами блестящее от слёз лицо и зарёванные глаза. И только я шагнул к ней, как она упала передо мной на колени, прямо на пол! Даже моё сердце ёкнуло, ощутив боль от удара. — Прости, — опустившись рядом, притянул я её ближе и поцеловал во влажные щёки. — Нужно было предупредить, что у тебя те самые дни, — сказал, искренне надеясь, что это не моя грубость и напористость стали виной кровавых пятен на её ногах. — Нет… Это всё… Всё не так… — бормотала она, давясь слезами. — Эли, — коснулся я её волос, и она разрыдалась уже в голос. — Ну скажи, что мне сделать? — Ничего. Такое иногда бывает. — Иногда? «Иногда» — это когда? Со мной это уж точно происходит впервые. — Когда долго не занимаешься подобным, — говорит она, пряча глаза за волнами волос. — «Долго» — это сколько? Поедем в больницу? — всё же возвращаюсь к первоначальной идее. — «Долго» — это никогда, — говорит она и просит позволить ей побыть ещё пару минут одной, добавляя: — Пожалуйста. А я и слова вымолвить не смог. Находясь в смятении от услышанного, просто вышел из ванной, прикрыв за собой дверь.103
— Хочешь чего-нибудь? — спросил я её, незаметно появившуюся у кухонного стола в своём атласном спальном костюмчике. Она отрицательно мотнула головой и села на стул. — Сейчас схожу в аптеку. И снова возражение. Мне хотелось расспросить её о многом, но Эли так глубоко погрузилась в мысли, что совершенно не слышала и не видела ничего вокруг себя. А всякий раз, что я смотрел на неё, она отводила взгляд; на мои вопросы следовали только короткие кивки. И всё её поведение было таким, будто это она в чём-то виновата. От этого мои угрызения совести лишь становились сильнее. Я предложил поискать какое-нибудь обезболивающее, но Эли в очередной раз отказалась, ответив, что в нём нет необходимости. Тогда я сказал, что не понимаю её слёз, и она, подойдя ко мне и обняв, стала просить прощения. — За что ты извиняешься? — заглянул я в её заплаканные глаза. — Мне так стыдно… — всхлипывая, ёрзала она лбом по моей груди. — Нужно было поговорить раньше… — Тебя это так тревожило? Отрицание. Согласие. Распятие. Я предпринял ещё одну попытку поговорить, но и она оказалась провальной. Эли была где-то не со мной. — Пойдём спать? — сдался я.104
понедельник, 12 ноября
Спала только Эли. Я не мог заснуть до самого раннего утра и, как и прежде, провёл часы со своими бесконечными догадками, предположениями, соображениями и ставшим привычным чувством неудовлетворённости. Физическая неудовлетворённость ощущалась как никогда остро. Хоть чувство голода теперь и притупилось, насыщение не наступило. Мне было мало лишь одной ночи с ней — ночи, которая в моих фантазиях рисовала порнографические картины, а не окропляла белизну простыней девственной кровью. Но, несмотря на всё, я был истинно счастлив. Эли лежала рядом, здесь, со мной, в моей постели, имело ли значение сейчас ещё хоть что-нибудь? Звонит будильник. Но, кажется, это самое тихое утро в моей жизни. За окном так много снега, поблёскивающего в предрассветном тусклом свете. А крыша соседнего дома похожа на белый колпак гнома, украшенный багровыми гроздьями рябины. Какой стих Моего Евангелия смог бы отразить воцарившееся в душе блаженное спокойствие? Какой стих там у Матфея? 05:08 на часах. Нужно будет взять Евангелие в дорогу. Моё обострённое восприятие иронии уже метастазирует библейским символизмом. — Хей, — пытаюсь разбудить Эли, целуя где-то рядом с поясом розовых шорт, откуда так обольстительно выглядывает кайма рюша её кружевного белья. Эли сонно постанывает и, зарываясь в одеяло, отворачивается к окну. — Тебя подбросить до университета? — шепчу ей на ухо. — Рано, — посмотрев на часы, сладко протягивает она, — даже для лекции. Не пойду на неё без тебя, — кладёт она голову мне на плечо. — Мне нужно ехать, — говорю я. Она что-то бормочет на французском, а потом, открыв глаза, смотрит на меня так, будто, силясь, вспоминает, кто я вообще такой. — Всё хорошо? — спрашиваю, когда в сознании вспыхивают кровавые сцены нашей первой ночи. — Угу, — целует она в ответ, выбираясь из-под одеяла. — Тебе не обязательно уходить вместе со мной. У меня же меньше получаса на сборы. Хотя собирать, собственно говоря, и нечего. Сумка ещё со вчерашнего вечера стоит в ожидании отправления. Пока сидел в столовой и неспешно попивал кофе, наблюдал за вооружившимися холстами и мольбертами Эбертами. Даже толком-то одеться не успели, а уже взялись за кисти. В огромных сапогах, пижамных штанах и халате, торчащем из-под безразмерного зелёного пуховика, Йенс стоял на дорожке перед домом и рисовал заснеженную улицу, на которой ещё никто и следа не оставил. Предрассветное небо, роняя свой сумрак на землю, отражалось от снега глубоким синим океаном. И только под фонарями — золотые озерца света. Кристина, одетая как под копирку, мостилась на узком пороге, рисуя карандашом рисующего мужа. — Разразись земля огнём апокалипсиса, вы были бы единственными, кто бы непременно ринулся с красками к самому жерлу вулкана, — прокричал я сквозь окно, рассмеявшись. — Доброе утро! — произнесли они в унисон, махнув руками, но не отрываясь от работы. Когда-то давно при похожих обстоятельствах мы разговорились с Йенсом о жизни, правда, не припомню, о чём конкретно шла речь, но вот оброненная тогда им фраза эхом зазвучала в голове сейчас: «Ты сам являешься художником своей жизни». Мне кажется, что художник из меня вышел хреновый, а вот маляр вполне себе сносный. По крайней мере, последнее время у меня складывалось именно такое впечатление. — Я боялась, что ты уже уехал, — взволнованно сказала Эли, бесшумно подкравшаяся из-за спины. — Ещё нет, — улыбнулся я, притянув её ближе. Как удивительно странно, что с её появлением в комнате дом словно ожил, стал теплее и приветливее. — Ты пробудешь там до вторника? — обняла она, прижавшись всем телом. Я был бы не против, если бы какой-нибудь другой Штэфан полетел вместо меня в Мюнхен. — Я вернусь этим же вечером, если пообещаешь быть в это время здесь. И вместо ответа — короткий вопросительный взгляд. — Пойдём, — потянул я её за собой в коридор, — что-то дам. Она снова непонимающе посмотрела, пожав плечами и улыбнувшись так тепло, что я не удержался и поцеловал её кокетливую ямочку на щеке. — Вот, — достав из ящика ключ от дома, вложил его ей в ладошку. И в этот миг во мне вспыхнуло волнующее чувство, как если бы это был ключ не от дома, а от всей моей жизни.105
Самолёт вылетел без задержки. Чистое лазурное небо благоволило полёту. Я изо всех сил старался заснуть, но никак не получалось — я был счастлив. Я пребывал на той высоте «чудовищной страсти», где, по словам Ницше, ни минуты не могли бы дышать ни Гёте, ни Шекспир. Там, где рождалась истина. Что же, если не любовь, превращает нас в творцов? Нет, «счастье» — неподходящее слово, счастье — это что-то мимолётное, как вспышка молнии. Моё ощущение было более совершенно, оттого гармонично. Женщины — странные создания, без них твоя жизнь и есть сама гармония. А с их появлением воцаряется хаос, а вслед за ним понимание — этот беспорядок и есть то самое, правильное, устройство вещей во вселенной. Время на борту 09:20. Ещё немного, и зайдём на посадку. Я открываю Евангелие от Матфея, пролистывая страницы до нужной главы. Сосед по креслу с опаской косится на книгу в моих руках. Нарочно такого и не придумать! Или это опять закон случайности Де Моргана? 9:20 «И вот, женщина, двенадцать лет страдавшая кровотечением, подойдя сзади, прикоснулась к краю одежды Его…» 9:21 «…ибо она говорила сама в себе: если только прикоснусь к одежде Его, выздоровею…»106
Студия, в которой проходили съёмки, располагалась в центре Мюнхена, поэтому до места я добрался только к одиннадцати. Парни нашлись в гримёрке. Стоя перед зеркалом, Крис поправлял свои дреды. Густав что-то рассказывал ему, сидя на стуле рядом и потягивая кофе из большого одноразового стакана. Девушка-стилист колдовала над причёской Тома. И, судя по его виду, он был явно недоволен результатом её манипуляций. — Надень шапку, делов-то! — сказал Михаэль, расхохотавшись. — Может, сам наденешь? — нервно кинул ему Том, трогая зализанные гелем волосы. Но, несмотря на протесты стилистов, Том действительно натянул чёрную шапку. В два часа работа с нами была закончена, пришли другие музыканты, «виновники торжества», и съёмочная группа покатила громоздкие камеры в соседний зал. Вообще, мне пора бы привыкнуть, что когда всё складывается так, как надо, обязательно возникнет что-то, что переломает все планы. После съёмок позвонил Ксавьер, сообщил, что, как он и предполагал, в Мюнхене нам придётся задержаться до вторника. Сегодня вечером у нас выступление на радио, завтра днём нужно принять участие в каком-то телешоу о киноновинках, вечером поехать на другое радио, в среду в Бохум на ещё одно интервью на радио. Знаю, Ксавьер старался ради нас, но сейчас мне, как никогда, хотелось взять передышку от дел группы. Одно сегодняшнее расписание было настолько плотным, что выкроить несколько минут и позвонить Эли стало настоящей проблемой. Я даже с братом так и не встретился. После двухчасового эфира на радио моих сил хватило лишь на то, чтобы отомкнуть дверь номера и свалиться на кровать. Усталость и изнурённость была зверской. Я даже забыл о её главной причине: спал-то я всего по несколько часов две ночи подряд. Естественно, это не прошло незамеченным и мимо Ксавьера. Его звонок разбудил меня что-то около десяти вечера. Он говорил о каких-то мешках, а я мычал в ответ, проваливаясь в сон. — Утром нужно всё переснять. Последняя фраза окатила сознание, точно холодный душ. — Что переснять? — не расслышав предыдущую часть его речи, спросил я. — Клип, — раздражённо ответил он. — Если ты выглядишь там так же, как и на промо. Затем он начал с кем-то бурно обсуждать присланный материал, а потом, недовольно сопя, заключил, что переделать нужно только фотографии, на видео мешки под моими глазами загримированы лучше. Вторник выдался продуктивным. Утром — фотосессия, днём — телешоу, вечером — радио. Когда только Ксавьер успевал договариваться обо всём? И уже вечером, в десять часов, сидя в зале отдыха вокзала и ожидая поезд до Бохума, я вспомнил, что так и не перезвонил Эли. Достал телефон. 22:14. На экране — значок нового смс. От Эли. «Позвони, если сможешь разбудить». Я не смог. Отправил ответное смс, в котором рассказал о проведённом дне и планах на среду.107
среда, 14 ноября
В Бохум мы прибыли в ранний раненый час. Безлюдный город тихо похрапывал моторами припаркованных перед вокзалом такси. В отличие от тёплой мюнхенской погоды, здесь было промозгло. Снежно и холодно. И всё, о чём я мог думать, — как бы поскорее дойти до квартиры Ксавьера и завалиться спать. Часов в девять меня разбудил слепящий солнечный свет. Такой докучливый, что даже шторы не спасали. Решив не тревожить спящих парней, я поплёлся в кафе. У Ксавьера, кроме молока и фруктов, из еды никогда ничего нет. Его же самого я позже нашёл на работе в конференц-зале в окружении каких-то подозрительно угрюмых людей, которых я вообще видел в GUN впервые. У всех неимоверно серьёзные лица, словно они готовились принять судьбоносное решение. Я не стал отвлекать их и мельтешить перед стеклянными дверьми, потому закрылся в кабинете Ксавьера, откуда позвонил Эли, и мы проговорили целых полчаса. — Что-то на удивление никто из «светлых умов» тебя не дёргает. Тихо так. Непривычно для библиотеки, — усмехнулся я. — Ты и сегодня не была на лекции? — Нет. Я… не могу без тебя… — запнулась она. — Ты… Когда ты возвращаешься? — слишком встревожено прозвучал вопрос. — Сегодня вечером. Всё хорошо? — Чёрта с два! — выкрикнул ворвавшийся в комнату Ксавьер, очевидно, посчитав, что мой вопрос был адресован ему. — Увидимся вечером, да? — спросил я, и Эли угукнула. — Знаешь, кто это? — Как только я повесил трубку, Ксавьер кивнул на стену, за которой находился конференц-зал. Я лишь пожал плечами. — Ищейки Sony. Знаешь, почему они тут? Потому что где-то здесь, за моей спиной, завелись крысы. И Ксавьер стал рассказывать, что приехавшие люди собираются провести проверку всех дел GUN. После случая в 2005, когда компанию оштрафовали на десять миллионов долларов за продвижение некоторыми лейблами «своих» артистов, подкуп ди-джеев радиостанций и управляющих музыкальных каналов, Sony значительно ужесточили контроль над всеми своими студиями. — Пойми меня правильно, я сейчас говорю о себе, — продолжил Ксавьер, но я уже догадался, о чём пойдёт речь дальше. Конечно же, все эти нескончаемые выступления на радиостанциях, телешоу, сотрудничество с кинокомпаниями, всё это не от большой любви к нашей музыке. За наш промоушен Ксавьер им приплачивал, а деньги списывал со счетов других исполнителей, урезая тем доходы и выставляя всем неравные контрактные условия. Мы были отнюдь не единственной группой с запятнанной промо-репутацией, у всех крупных исполнителей, сотрудничающих с GUN Records, имелись подобные скелеты в шкафу. — Штэф, ну а как иначе? Это шоу-бизнес, по этим правилам играют все. Главное — не попасться. Они бы ничего и не узнали, не слей им кто-то информацию. На какое-то время придётся залечь на дно, пока всё не устаканится. — Чем это тебе грозит? Увольнением? — Брось, — махнув рукой, рассмеялся он. — Думаешь, проворачивая подобные махинации, я пренебрегаю страховкой? У них на меня ничего нет, кроме зловонного слушка. Осталось отыскать того, кто его пустил. Поэтому, повторю, — сегодня выступаете на радио, а потом придётся посидеть в тени, как раз будет время дописать альбом. А вот если бы клип пришлось переснимать, они, несомненно, добрались бы до Мюнхена. Не хочу звучать, как типичный продюсер, но не подставляй меня так больше. Зная, что у тебя важные съёмки, отоспись как следует, зная, что у тебя выступление — не надирайся накануне. Возьми уже жизнь под контроль, чтобы я не нудел. — Я ценю твою заботу, — усмехнулся я. Он был прав, но читающий нравоучения Ксавьер — это всё равно что сам Дьявол, обучающий Бога добродетели. Тем не менее, «напившись накануне», я ещё не слил ни одного концерта, то был футбольный матч. — Отчего такой вид-то, что даже ретушь не спасла фотографии? Всё в порядке? — Угу, — расплылся я в идиотской улыбке. — Вот и славно, — поднявшись с кресла, похлопал он меня по спине. — Сейчас придёт Лу, надо переодеться. — Лу? Ты стал вызывать проституток прямо в офис? — Смешно, — достав из шкафа кроссовки и спортивную форму, швырнул он в меня ими. Лу, или Луиш Хорхе Перейра, бывший профессиональный кик-боксёр, оказался коренастым португальцем лет пятидесяти, — со смуглой оливковой кожей, квадратной головой и смоляными курчавыми волосами. Какими ветрами его занесло в Бохум, я не спросил. Пробудет он здесь всего пару недель, поэтому, пользуясь подвернувшейся возможностью, Ксавьер нанял его в качестве персонального тренера. Полтора часа под руководством Лу показались настоящим адом. Мои мышцы горели от боли так сильно, как если бы по венам текла огненная лава. Кисти — все в ссадинах и крови. Но мне понравилось.108
Выступив на пятичасовом шоу на радио, Ксавьер, парни и я засели в студии, просматривая смонтированный клип. Учитывая, что изначальная задумка не отличалась ни особой изобретательностью, ни глубиной видеоряда, получилось вполне себе сносно. — Я подумываю махнуть на рождественские праздники в Австрию, покататься на доске, — кликая по фотографиям, сказал Ксавьер. — Может, вместе? — Я пас, — бойко ответил Том. — Предпочту гамак у моря, где какой-нибудь турок будет подносить мне коктейли. — А вы? — Почему бы и нет, — пожал плечами Крис. — Но я возьму лыжи. — Штэф? — покосился он на меня. — Ещё только середина ноября, — отмахнулся я. — Рано загадывать. — Уже середина ноября. Самое время, — парировал Ксавьер. И тогда я просто кивнул, зная, что он сам может соскочить в последнюю минуту и подорваться по работе куда угодно. Планы — это, как и погода, самая переменчивая вещь.108
Половина одиннадцатого. Мы дома. И здесь метель. Дороги замело. Такси огибает уже вторую аварию. Вдобавок номер Эли битый час как недоступен, да и мой телефон почему-то постоянно теряет сеть. — Десять евро, — не заглушая двигатель, сказал водитель, неплохо накинув себе сверху. Спорить с ним не было никакого желания, сейчас меня волновало только одно — почему в моих окнах не горел свет. Я был уверен, что найду Эли спящей, но дом был холоден и пуст, а постель аккуратно застелена. Снова набрал её номер: «Абонент не может ответить на ваш звонок. Пожалуйста, оставьте своё сообщение…» Неужто всему виной плохая погода? Пришлось выгонять машину и ехать к ней, узнавать, что случилось. Но и там меня встретили чёрные окна. На звонок никто не ответил, и тогда я просто стал барабанить по двери. За спиной что-то скрипнуло. Я обернулся и увидел фрау Рубинштейн, выглядывающую из своей квартиры. Должно быть, Эли ей что-то рассказывала обо мне, потому как старушка и в этот раз была весьма приветлива. — Такая пурга, аж кости ломит, — прохрипела она, намереваясь продолжить беседу. Однако погода меня сейчас мало волновала, поэтому в весьма резкой форме, о которой я тут же пожалел, я прервал старушку, спросив, не знает ли она, где Эли. Старушка пожала плечами и сказала, что не видела её сегодня вовсе. — Может, у Ганса засиделась? Он хворает, — переняв моё беспокойство, взволнованно предположила она. Узнав, в какой квартире живёт Ганс Краус, я направился к нему. Но тщетно простучал и проторчал там в ожидании ответа, — дверь так и не открыли. Я снова терялся в догадках. Номера Кати, единственной, кого ещё я знал, у меня не было. И что теперь? И как это понимать? Внезапно возникшее желание позвонить во все больницы города я всё же отбросил, решив подождать до утра. Утром же, когда зашёл в залитую слепящим солнечным светом столовую, ситуация запуталась вконец. На столе, засыпанном увядающими лепестками роз, прямо рядом с вазой, лежал листок бумаги. Мне даже читать его не было необходимости, я знал наперёд, что именно там написано, потому как поверх бумаги лежал ключ от дома. Небо за окном светилось чистотой и ясностью, мне же ничего не было ясно. Да, я научился пристёгивать ремни, но не учёл, что могу оказаться катапультированным.