92
Опаздывали мы катастрофически. Так ещё нужно было раздобыть букеты сёстрам. И пока я пытался найти приличные розы, вдруг осознал, как давно не покупал цветы в их романтическом назначении. Наверное, это произошло после того, как понятие «отношения» обесценилось для меня, и я растерял последние крупицы желания следовать вековым правилами этикета. Но её бархатный голос, магнетические глаза, поцелуи, ноги, эти ноги, о которых я только и думал теперь, — всё это пробуждало во мне атрофированные чувства. Поэтому назад я вернулся с тремя букетами — одним для Эли, смутившейся, но обрадовавшейся, точно ребёнок, что получил подарок не в свой день рождения, лишь бы он не чувствовал себя обделённым вниманием. — Когда твой день рождения? — поинтересовался я, так искренне поразившись тому, что не спрашивал её раньше. — В октябре. Седьмого. А твой? — мельком взглянула она и опять уткнулась носом в пахучие розы. — В апреле, — отмахнулся я. — Как же это вышло… седьмого? Где я был седьмого? — В Берлине, — уверенно заявила она, и я погряз в своей воображаемой записной книжке, припоминая события прошлого месяца. Нет, в Берлине в тот день меня уже быть не могло. Последнее выступление состоялось в Потсдаме второго октября, а потом я вернулся домой, где меня и настигло безудержное желание отыскать Эли снова. И только двенадцатого числа, в день отлёта Ксавьера в Штаты, мы встретились с ней в парке.93
Место празднования находилось на отшибе города — там, где даже навигатор сбивался от множества извилистых лесных дорог. Поэтому, когда я припарковался перед рестораном, во мне зародилось странное подозрение, будто мы оказались вообще не там, где нужно: на широкой террасе, украшенной жёлтыми электрическими лампочками, вальяжно топтались люди в военных мундирах, они широко жестикулировали и о чём-то очень оживлённо беседовали. Или Майеры и впрямь вырядились так по случаю дня рождения, или тут какой-то другой праздник намечался. Но вот в толпе незнакомцев промелькнули суровые лица мужей сестёр, и моё опасение тотчас улетучилось — мы на месте. Внутри ресторана празднество вовсю гремело живой музыкой, громкими голосами и смехом. Всё завертелось так стремительно быстро, что я и глазом моргнуть не успел, как перед нами возник Ксавьер в окружении сестёр, сияющих улыбками, платьями и украшениями. В свои уже полные сорок выглядели обе прекрасно. — Штэф, переставь машину. Там фургон со двора выехать не может, — сказал Ксавьер и, подгоняя меня, повёл на парковку. Я успел только протянуть сёстрам букеты, толком-то даже и не поздравив. — Всё в порядке? — спросил я его, нервно набирающего сообщение. — В полном, — донельзя наигранно улыбнулся он. — А у тебя? Мог бы и побриться. Вон туда перегони, — кивнул он на свободное местечко близ забора, густо обвитого красным плющом; а сам, как будто от кого-то прячась, встал за толстым стволом дуба и принялся звонить, обеспокоенно вышагивая взад-вперёд. Переставив машину, я в очередной раз поинтересовался у Ксавьера, что стряслось такого, отчего его невротически подёргивало. Может, что-то из оборудования не привезли и наше выступление сорвано? Но он заверил, что сцена давно готова. — Что-то с работой? — решил я всё же докопаться до сути проблемы. — Что-то с работой, — лишь повторил он, натягивая улыбку и проходя в зал к гостям. — Не бери в голову, я всё улажу. В семь на сцену. Том — у бара. Скоро подойду, — поднёс он трубку к уху и исчез за служебной дверью, а я направился в гардероб. Противный привкус толком не начавшегося, но уже подпортившегося вечера остро ощущался на языке. То ли примета не врёт, то ли закон Де Моргана. Бесспорно одно — всё шло наперекосяк с самого утра, вдобавок и Эли ещё растворилась где-то в этом военном параде чёрно-белых шахматных фигурок. Нет, не растворилась, это я сошёл с ума, зачем-то выискивая малиновое пятно. Вместе с тремя заливающимися смехом девушками и темноволосой сестрой Ксавьера, чьё имя напрочь вылетело у меня из головы, Эли, точно замаскировавшись в водопаде тёмно-синего бархата штор, стояла в нескольких метрах от меня. Я даже не сразу узнал её в этом чёрном платьице, юбку которого она то и дело теребила, о чём-то восторженно рассказывая своим собеседницам. Они были всецело увлечены разговором, не замечая никого вокруг. А я притаился у мраморной колонны, откуда без зазрения совести таращился на неё: на её ноги, казавшиеся длиннее обычного из-за убийственно высоких каблуков, приподнимающих и без того пухлый зад, обтянутый тканью и так похожий на бокал для вина. И пока я изучал её соблазнительные изгибы, мне вдруг вспомнился мой отдых в Испании в позапрошлом году. Тогда я спустил какие-то баснословные деньги, сняв люкс-номер в одном из фешенебельных отелей Барселоны у самого побережья. Помню, всю ночь лил дождь. Страшно грохотал гром, сверкали молнии, озаряя штормящее море. Я всё никак не мог заснуть. То лежал на кровати и с упоением вслушивался в звуки ненастья, то стоял у окна, заворожённо наблюдая за неистово бьющими о причал волнами и яростно раскачивающимися пришвартованными там яхтами. К утру всё, кроме моря, успокоилось. Было серо, ветрено и сыро. Но в номере сидеть не хотелось. И я увязался на раннюю экскурсию с группой каких-то швейцарских туристов. Но только мы подъехали к Саграда Фамилии, как снова заморосил дождь. И если бы не наш эмоциональный гид, урождённый каталонец, до беспамятства влюблённый в архитектуру своего города, то и на душе бы стало пасмурно. Из всего его рассказа о соборе Святого Семейства, единственное, что мне запомнилось, так это цитирование слов Гауди: «Прямая — это линия людей, кривая — Бога». А Эли и её компания всё трещали и трещали, уже заговорив по-французски: — Est-ce «Chanel»? — Oui, — кивнув, ответила она и опять коснулась юбки. Только французы умеют шить платья столь до неприличия приличными: какой-то кусок тряпки, едва доходивший ей до колен, но полностью скрывающий всё то, что у современных девиц уже вошло в моду подчёркивать. Руки обтянуты тканью по самые локти, волнообразный вырез, похожий на лепестки цветка, приоткрывал ключицы, выпуская наружу точёную шею, украшенную сверкающими хрусталиками крошечных камней колье. И никакого тебе декольте или игриво торчащих плеч. Это был «маленький чёрный мешок», обретающий формы, будучи надетым только на её тело. — Пардоннэ-муа, — скрипучим пенопластом резануло по ушам моё же извинение, — но буду вынужден украсть vôtre amie, — утянул я Эли за собой. — Stephan, qu’y a-t-il? — ошарашено спросила она и отчего-то громко рассмеялась. — Это было крайне невежливо. — Крайне невежливым было бы, если бы я заговорил с сестрой Майера, не помня её имени, — ответил я. Все накопившиеся за день эмоции дали о себе знать. Мне было нужно немного времени, чтобы остыть. А ещё просто хотелось побыть наедине с Эли. Ведь потом появится Ксавьер и нам придётся дрейфовать меж фаланг его родственников, пожимая друг другу руки и отпуская седые шуточки об армии и политике. — Её зовут Инес. Давай вернёмся, я обещала рассказать о… — Хватит! — слишком раздражённо оборвал я её, сам толком не поняв захлестнувших меня эмоций. Может, ещё и от Ксавьера заразился его сегодняшней нервозностью. — Извини. — Ты вправе злиться, — после короткой паузы сказала Эли и, протяжного вздохнув, добавила: — Нам нужно поговорить. Давно нужно, но… — Хей! — окликнул нас Том, махнув рукой и подзывая к бару. — И вот так каждый раз! — нервно выдохнула Эли, накрыв ладонями лицо. А я встревожено посмотрел на неё, опасаясь стать вовлечённым в новую истерику. — Штэ-эф, — судорожно схватив меня за руку, впилась она своим пронзительным взглядом, явно о чём-то моля. И тогда я повёл её прочь из зала, куда-нибудь, где мы могли уединиться. Но людей становилось всё больше и больше: перед красным ковром плюща ресторанного дворика уже выстроилась целая шеренга машин припоздавших гостей, но такси с пассажирами в офицерских мундирах, наплевавшими на военную пунктуальность, с завидной частотой продолжали прибывать. Терраса гоготала низким басом, у гардероба топталась группа стариков, фойе звенело поздравлениями и смехом, зал — музыкой, цоканьем каблуков и детскими задорными криками. И мы снова вернулись к водопаду штор у окна, где спрятались за ниспадающими волнами тёмного бархата. Запустив ладони под мой пиджак, тем самым вызывая на теле приятные мелкие мурашки, Эли поглаживала мне спину неторопливыми движениями, скорее, походившими на кошачьи скребки. — Штэф, — прошептала она и замолкла, как будто собираясь сказать что-то крайне важное, что произносят беззвучно, но потом лишь стала водить носом по моей шее то вверх, то вниз, то вверх, то замирая на мгновенье, заставляя кожу воспламеняться от обжигающего дыхания. — Мне нравится твой запах. — Горячий шёпот опять коснулся уха. — Что-то разговор не клеится, да? — прохрипел собственный голос. — Давай уедем, — с силой притянул её ближе, давая понять, насколько уже был возбуждён. — Нет, — мотнула она головой, отчего длинная прядка высвободилась из-под натиска заколки и ручейком сбежала по контуру порозовевшего лица. — Зачем ты надела это платье? — заслонил я Эли от посторонних взглядов, а моя рука самым наглым образом юркнула под её юбку и ухватила за обтянутый кружевным бельём мягкий зад. — Это неправильно, — чуть слышно простонала она мне в горло. — Неправильным было надевать на себя эти тряпки, вызывающие лишь одно желание — разодрать их в клочья. — Именно об этом нам и нужно поговорить, — перехватив мою ладонь, поспешно одёрнула она подол платья. — Возможно, после этого разговора твоё желание пропадёт. — Это вряд ли, — усмехнулся я и зарылся в её волосы, окутанные каким-то новым вечерне-тёплым бронзовым ароматом. — Штэф, пожалуйста, — жалостливо прошептала она. — Как только я набираюсь сил, чтобы поговорить с тобой, ты растворяешься в дороге, исчезаешь… или… — повисла пауза. — Я и не сомневался, что это я во всём виноват, — откровенно рассмеялся я. Женщины! Но разговор опять не вышел. Мои губы и язык были заняты ртом Эли, отчего вместо слов из него вырывались лишь тихие стоны. А потом пришёл Том и, нарушив эту идиллию, утянул нас за собой к бару.94
— А я вас повсюду ищу! — похлопал Тома по плечу уже светящийся от радости Ксавьер, прервав наше обсуждение выступавших музыкантов, которые играли инструментальную версию песни Эдит Пиаф. — Это всё Инес и её франкофилия, — пренебрежительно и даже с каким-то лёгким негативным оттенком произнёс он последнее словечко, кивнув в сторону сцены. Любовь его сестры ко всему французскому я уже успел разглядеть, так как она стояла в паре метров от нас и что-то весьма эмоционально рассказывала Эли, намеренно сильно гундося. — Всё уладил? — обратился к Ксавьеру Том, потягивая апельсиновый сок. — Почему я один до сих пор не в курсе проблем? — вопросительно посмотрел я на обоих. — Я тоже не в курсе, — пожёвывая трубочку, пробубнил Том. — Только вот этот вот, — повёл он носом в сторону Ксавьера, — весь вечер, будто павлин подстреленный, бегает туда-сюда. Уже в глазах рябит. Скорее бы мы уже отыграли, и я выпил. — И кто это, по-твоему, на павлинов с ружьями-то охотится? — хмыкнул Ксавьер. — Ну, кто там их перья в наряды вставляет? Французы какие-нибудь. Это ты, радость моя, скажи мне, — закинул ему на плечи руку Том, притянув в удушающем объятии, — когда уже наш выход? Время семь, и я трижды успел пообщаться со всей твоей роднёй. — И с дедом? — явно накаляя нервное напряжение Тома, поинтересовался Ксавьер. — И с дедом. Этот старый засранец говорит по-французски! Звучит так, словно свинью режут. И, кажется, опять в мой адрес шуточки отпускал. — Ты ещё его корявый русский не слышал! — закатился смехом Ксавьер. — А ты поди спроси его, кто такой «капраз»! — имитируя русские грубые звуки, произнёс он слово так, будто отдал сейчас какой-то грозный приказ. — Опять что-то флотское подсовываешь? Чтобы он мне потом, как обычно, уши промывал бравой историей его былых служивых деньков? — окончательно ударившись в ребячество, Том и Ксавьер стали поддразнивать друг друга. Честно говоря, мне и самому хотелось уже поскорее разделаться с выступлением и расслабиться. Да и общение с родственничками Ксавьера — занятие весьма утомительное, потому как знал я здесь немногих и каждая беседа начиналась с представления меня и объяснения того, какое отношение я имею к семье Майеров. Чувствовал я себя так, словно был каким-то мальчишкой, пытающимся хоть кому-нибудь втюхать диск с вшивыми песенками своей гаражной группы. Но вот музыка на сцене наконец стихла и туда поочерёдно стали подниматься гости: кто-то произносил длинные поздравительные речи, кто-то рассказывал семейные истории, кто-то — поучительные, кто-то шутил, а кто-то, прихватывая бокал шампанского с подноса одного из снующих повсюду официантов, обходился коротким тостом, после которого столики второго этажа взрывались оглушительными аплодисментами и перезвоном хрусталя. Какой-то нескончаемый поток лиц и речей. — Моя очередь, — сказал Ксавьер и, ухватив сестёр под руки, повёл их на сцену. К счастью, он был не столь многословен, как его родители. И сразу после его речи мы с Томом направились за кулисы — готовиться к выступлению. К нашему появлению на сцене свет повсюду приглушили. Только светильники в виде остроконечных свечей интимными огоньками желтели на обитых бежевым полотном стенах. Улыбчивые гости расселись за столиками вдоль наполняемых густыми сумерками окон и на опоясывающем прямоугольный зал деревянном балконе второго этажа. Эли и сёстры Ксавьера о чём-то переговаривались, без конца бросая на нас косые взгляды. Но как только мы заиграли Элвиса и подвыпившая публика пустилась в пляс, на лицах троицы засияли улыбки.95
Затаившись за драпировкой сцены и поправляя шляпы, мы слушали раззадоривающего публику ведущего. После пяти кавер-песен нашей последней композицией на «бис» должна была стать старая добрая «С днём рождения» в сопровождении какой-нибудь незамысловатой музыкальной импровизации. Должна была. Но что-то пошло не по плану. Охваченные волной эйфории, мы решили сыграть песню собственного авторства. Ксавьер предложил внести изменения в репертуар, Том живо подхватил инициативу, а мне ничего не оставалось, как утвердительно кивнуть. Эта песня родилась душной августовской ночью в Мюнхене, на веранде моего брата, укутанной сладкими ароматами садовых цветов и хмельным привкусом излюбленного Ксавьером и мной светлого мексиканского пива. Финальную же гравировку она получила чуть позже, в Бохуме, в студии GUN Records. В тот день Том был с нами. И с того дня об этой песне никто даже и не вспоминал. Мы снова на сцене. По залу прокатывается громовая волна аплодисментов, а под ногами ползут клубы искусственного тумана. Том усаживается за синтезатором и, нажимая на клавиши, начинает выпускать безумные космические звуки, похожие на монофонический саундрек для Тетриса. Ксавьер пожёвывает зубочистку и с важным видом наблюдает за происходящим, сидя за барабанной установкой. Одна сплошная какофония, лишённая какой бы то ни было мелодии, длится ровно минуту. Затем Том отбивает простецкий ритм: пум-пум па-ра-ра, пум-пум па-ра-ра. И немного погодя Ксавьер присоединяется к нему. На каждый «пум-пум» он нажимает на педаль и стучит колотушкой по бочке, сопровождая мерные удары излишне экспрессивными движениями плеч. Ещё квадрат этой мелодии, которую без труда сыграет любой присутствующий гость, и настаёт мой черёд вступать. Первый куплет песни — куда более нелепый, чем его музыкальное сопровождение. Абсолютная банальщина: «Убежим — убежим — убежим. Убегу я один. Твоё лицо и глаза. Что же мне делать? Ничего не поделать. Твои глаза и лицо. Что теперь делать?» Публика шевелит губами, подпевает, хлопает в ладоши и стучит каблуками в такт. Мы поправляем шляпы и открываем лица, а нелепая мелодия заканчивается. Ксавьер берётся за палочки и мягкими ударами пробегается по глухому пластику, а мой текст меняет градус: «Твоя голова на подушке. Подушка на твоей голове. Ау!» А дальше — очередной музыкальный проигрыш и ещё пара строк о прекрасном убийстве. Зрители явно не ожидали подобного развития сюжета. Я даже ловлю несколько озадаченных взглядов каких-то пышных дам в усыпанных мерцающими стразами платьях. Рядом с ними стоит дед Ксавьера и, так же как и внук, танцует одними плечами. Эли и незнакомая мне девушка о чём-то шушукаются, поглядывая в нашу сторону. А на балконе начинается перестрелка хлопушками. Да, нас бы определённо ждал ошеломительный успех годах эдак в двадцатых, выступай мы с подобными песенками в придорожных провонявших алкоголем и табаком кабаках какой-нибудь Алабамы. Последний припев — лишь набор междометий и протяжных нот — чистая эквилибристика для моих уже отлично разогретых голосовых связок. Песня заканчивается, мы с Ксавьером меняется местами, он тянется за микрофоном и всё же запевает «С днём рождения». Зал подхватывает за ним.96
Вот теперь мы могли расслабиться и не думать о времени, безустанно посматривая на сцену. Сейчас туда поднялись джазисты и снова стали исполнять ненавязчивые ритмы. Ксавьер со своей матушкой, одетой в яркое красное платье, кружились под голоса парня и девушки, что-то красиво распевающих на испанском. Том, Эли и я присоединились к семейному столу Майеров, где развязали разгорячённый спор. — Ну, дак ты растолкуй мне, зачем армии музыка? — Дед испытующе посмотрел на Тома и через мгновение сам же начал объяснять. — Revenons à nos moutons! — прогундосила Инес, громко рассмеявшись. — Деду только дай повод! Ей-богу, словно вам и говорить больше не о чем! — театрально закатила она глаза. — О чём речь? — уселся на стул рядом с дедом Ксавьер, уступив свой пост на танцполе отцу. — Хорошо выступили, — проигнорировав вопрос, обратился к нему муж Инес. — Видел, как твои племянники отплясывали под Элвиса? — Значит, пойдут по моим стопам! — Запихнув в рот сочный кусок стейка, Ксавьер расплылся в нахальной улыбке. За те несколько часов, что мы тут, я уже не раз успел услышать от мужей сестёр, что их сыновья — будущее армии Германии. Ксавьер же, зная это, намеренно дразнил сейчас Рольфа. — Последняя песня была необычной, — подхватила Инес, разряжая напряжение между братом и мужем. — То есть тебе не понравилась? — подключился Том. Инес ничего не ответила, лишь взяла бокал шампанского и сделала многозначительный глоток. — Мне понравилась! — хлопнул Ксавьера по плечу дед. — Молодец! — Сыграй он хоть на ложках, ты был бы в восторге! — Потрепав брата по макушке и прихватив мужа, Инес ушла к танцующей толпе. А через мгновение к нам присоединилась Сабина со своим мужем. На сей раз мы завели разговор о подаваемой здесь еде и напитках. Деду стало скучно, и он отправился на поиски своей старушки. Какие-то люди опять подошли к нашему столику, и Ксавьер вместе с мужем второй сестры исчез за дверью с табличкой «Служебный вход». — Завтра во сколько выезжаем? — потягивая виски, спросил Том. — Крис предлагает поездом в ночь. А утром — сразу на съёмки… Какие-то проблемы? — посмотрел он на меня. Я ответил, что хотел бы выехать в обед вместе с Эли, чтобы у нас с ней было хоть немного времени на то, чтобы погулять вечером по городу, посмотреть главные улицы, ведь в понедельник, как только клип будет отснят, нужно возвращаться домой. — В таком случае, мы поедем без вас. Я занят до семи. — Ну, а мы в полдень. Да? — обратился я к Эли, но она была увлечена беседой с Сабиной и моего вопроса не услышала. — Эли? — М? — взглянула она на меня, продолжая слушать Сабину. — Завтра в двенадцать? — повторил я. — Поездом, как ты и хотела. — Как скажешь, — сверкнула она улыбкой. — Я — курить, — сообщил Том и, прихватив бокал с недопитым виски, направился к выходу. — Не понимаю, когда они уже вынесут торт, — пританцовывая на ходу и весело щёлкая пальцами, появился Ксавьер в окружении громко смеющихся и тоже пританцовывающих деда и бабки. — Voulez-vous danser, mademoiselle? — протянул он руку Эли, приглашая на танец, и она в замешательстве посмотрела на меня. — Месьё не возражает, ведь так, mon cher? Я кивнул, и они растворились в толпе вальсирующих тел. — Красивая у тебя девочка, — сказала Сабина и протянула бокал с шампанским: — Выпьешь? — Я за рулём. — Тебе не о чем беспокоиться. Вы как брат и сестра, — улыбнулась она и похлопала меня по колену, очевидно, проследив за траекторией моего взгляда: ладонь Ксавьера, опустившись по шёлку платья, вниз по спине, и остановившись на бедре, стала подталкивать Эли в нужном ритме. — Может, вернее было бы сказать «братья»? — уточнил я, не понимая этого ободряющего сравнения. — Может. Тебе виднее, — вырывался из неё хриплый смешок. — Но я говорила о Дэниэль. Вы с ней похожи, точно брат и сестра. Теперь глупый смешок вырывался из меня. — Всё равно не понимаю, что ты хочешь этим сказать. — Вы подходите друг другу. Это генетика, — вскинув руку, подозвала она мелькнувшего в толпе мужа. — И правду говорят, что рядом с красивой женщиной мужчина из пастуха превращается в барана, — рассмеялась она и вместе с мужем ушла на танцпол. А я сидел и смотрел на вальсирующих Ксавьера и Эли, и где-то глубоко в груди внезапно вспыхнувшая искра злобы разгоралась всё сильнее, вырываясь наружу жгучей ревностью. Какая-то часть меня в этот миг возненавидела Эли за ту лёгкость и непринуждённость, с которой она позволяла Ксавьеру любезничать с собой. Сколько в её жизни ещё было мужчин, которым она вот так кокетливо улыбалась? Сколько из них вот так запросто могли касаться её бёдер? Есть женщины, которые, переступая порог какой угодно комнаты, тотчас заставляют обратить на себя внимание всех: молодых, зрелых, старых, мужчин, женщин… мебель! Они обладают удивительной способностью делать из одного своего появления настоящий праздник. Эли была полной противоположностью им. Её присутствие всегда оставалось невесомым, незаметным. Она передвигалась по комнатам, точно тень, скользящая по стене. Но если твой взгляд случайно падал на неё, ты уже не мог ни отвести глаз, ни думать о чём-то другом. Она была красива. Сегодня особенно. Казалось, она никогда и не догадывалась о своей магнетической силе. Но страшнее твоих минутно одурманенных мыслей был момент встречи ваших глаз. Женщины, как она, умеют швырять одним лишь только взглядом. А потом они испаряются, а ты находишь себя валяющимся в пыльном углу зала. — Пойдём, — коснулись моей шеи кончики её пальцев. — Ты весь вечер где-то не со мной, — улыбнулась она, и шёлковый шарф голоса утянул меня за собой на танцпол. И всякий раз, что она прижималась своей щекой к моему плечу, и всякий раз, что я позволял своим рукам конституционную вольность, мир обретал совершенную гармонию. Музыкальное сопровождение часто менялось: то ускоряясь, то замедляясь, то кто-то пел, то звучало лишь фортепиано, то вдруг ошеломительно громко взвизгивали саксофоны или вздрагивали струны контрабаса; а уже хорошо захмелевшая публика бодро отзеркаливала каждый новый ритмический рисунок, то и дело врезаясь в нас, едва танцующих, скорее, просто топчущихся на месте. Мне кажется, этот разговор я буду помнить всегда. Никогда прежде не нёс такой несуразной банальщины, смахивающей на неумелый флирт. И это внезапно возникшее робкое смущение! Бог мой, будто первокурсник! Эли держалась стократ увереннее. Кто-то виртуозно заиграл на саксофоне, заполняя залы истинно вечерней мелодией. — Ты выглядишь уставшей, — сказал я, когда Эли окончательно повисла на моей шее. — Мы можем уйти, если хочешь. — Просто… я рано встала, — сонно пробормотала она куда-то мне в плечо. — Ты назвал бы это «законом иронии», но народ его зовёт иначе — «законом подлости», — кинула она короткий взгляд и улыбнулась. — Рабочий день начинается в десять, а я на ногах с семи. — А я с пяти. Я выиграл. — Разве мы в чём-то соревновались? — вновь улыбнулась она. — Во сколько ты лёг спать? Её руки, пробравшись под мой пиджак, как-то по-домашнему устроились на спине. — В то же самое время, что ты проснулась. Только вечера. — Что? — звонко засмеялась она. — Неправда! Значит, я только пришла с работы, а ты там уже спал?! — Угу, — согласился я, усмехнувшись. — Точно порядочный школьник. — И после этих слов мне вдруг вспомнилось детство: — Знаешь, это были поздние семидесятые и мои ранние ученические годы. Мне было что-то около семи, и по телевизору, тоже что-то около семи, шла детская программа «Песочный человечек». Ждал я её всегда с нетерпением, но стоило только мелодии-заставке зазвучать из старенького динамика, на душе тут же щемило грустью: совсем скоро меня уложат спать. — А я смотрела «Улицу Сезам». В твоё время её, наверное, ещё не было, да? — спросила она и, намеренно дразня, украдкой укусила за подбородок. — В моё время не было только тебя. Давай попрощаемся с Майерами и уедем? — Штэф, no-on, — протянула она. — Давай ещё немного побудем здесь. Я и не помню, когда в последний раз была на танцах. Не помню даже, когда мне и вовсе хотелось танцевать, я… — оборвав мысль, вдруг задумалась она, а потом уже невпопад добавила: — Тоже в школе, наверное. — Отстукивая каблучками под звон цыганского бубна? «И когда она танцует, я чувствую, как ад разверзается у меня под ногами», — пропел я строчки Квазимодо. Эли лишь тяжело вздохнула и уткнулась лбом мне в грудь, опять ёрзая по рубашке, опять не соглашаясь с чем-то. — Дождёмся торта и поедем, да? И снова в моём сознании вспыхнуло распятие, а на ткани прорисовывались два маленьких пятнышка от слёз. Что сейчас произошло? Что так искусно умудрилось ускользнуть от меня? Я лишился и дара речи, и словарного запаса разом, только непонимающе смотрел на Эли. — Когда выносят торт — праздник всегда кончается. Грустно как-то, — всхлипнув, натянуто улыбнулась она, и тут же смахнула выкатившуюся из глаза крошечную капельку. — Всё хорошо, не смотри ты так, — потянулась она за поцелуем. Но во мне уже зародилось странное чувство, будто надвигается буря. И я не ошибся. Уже когда мы сидели в машине, раздался телефонный звонок. Тони сообщил, что ему угрожают. Не совсем та буря, о которой подумал я, но всё-таки буря. Нет, это не по-настоящему. Это какое-то дурацкое реалити-шоу. — Будет лучше, если ты отвезёшь меня домой, — сказала Эли. Я отрицательно мотнул головой, ничего не ответив и заводя мотор. Мне кажется, я только сейчас понял правила её игры. — Штэф, мы можем?.. — так и не договорила она, а в воздухе повисло молчание, заполненное ароматом семнадцати малиновых роз, лежащих на заднем сиденье.