42
А потом всё изменилось. Я вернулся домой, провёл выходные за работой в студии. И в понедельник мы с парнями отправились в столицу. Лейбл снимал Ксавьеру номер в отеле RAMADA в центре города, на пересечении Шлегельштрассе и Шоссештрассе. Мы остановились там же. Студия Sony была в двух минутах вниз по Шлегельштрассе. Запись состоялась на следующий день, после чего Ксавьер занялся мастерингом трека. Мы постоянно были чем-то заняты, куда-то ехали или что-то обсуждали: фотосъёмка для промоушена альбома, два интервью — местному радио и музыкальному каналу. За всей этой рутиной ко мне незаметно вернулось ощущение прежней жизни. Та короткая случайная встреча с Жюльет в аэропорту помогла встать на переломанные ноги. Эли знала, что я её искал, но даже не попыталась выйти на связь. Мысли об этом придавали сил двигаться дальше. Среду мы провели в студии Sony — прогоняли выступление для Bundesvision. После репетиции вместе с берлинскими друзьями поехали в кафе на пересечении Фредерикштрассе и моста Вайдендаммер. И только мы оказались перед его стеклянными дверьми, как моё сознание принялось выкидывать из хранилищ памяти фотографии парижского кафе PANIS, что также располагалось на углу, у самой набережной Сены. Аппетит и приподнятое настроение пропали разом. Внутри кафе было украшено праздничными красными шарами, сердцами и стрелами Амура — завтра ко всему прочему ещё и четырнадцатое февраля. После ужина я хотел вернуться в номер, но ударивший в голову алкоголь быстро вышиб эту идею. Сейчас общение с другими людьми для меня было катастрофически необходимо и являлось живительным кислородом, однако первый вдох давался обжигающе больно. Каждый раз я словно заново социально рождался.43
Дни полетели стремительно быстро. Отгремело наше выступление в Берлине, через неделю состоялась съёмка во Франкфурте на заводе «Harley-Davidson». К концу февраля пришли холодные дожди и превратили снег в серую слякоть. Март был ветреным и влажным. Неимоверно хотелось тепла, весны и хоть каких-то перемен. В один день светило солнце, из-под сходящего снега уже пробивалась прошлогодняя трава, но погода точно смеялась над миром: наступала ночь, и небо покрывало землю новым снежным одеялом. Эти угрюмые чёрно-белые картины за окном, голые деревья, сырость и каркающие вороны вызывали непреодолимое ощущение, будто природа и вовсе не сможет пробудиться от зимней спячки. Где-то я читал, что наибольшее количество самоубийств приходится на март. «Влияние времён года на суицидальное поведение» — кажется, так называлась статья. Моя депрессия тоже частенько обострялась именно весной. Но я никогда всерьёз не хотел кончать жизнь самоубийством, даже тот случай со снотворным был скорее блефом, дешёвой актёрской игрой перед самим собой. Да он и не отличался особой креативностью. Отравление — это уж слишком скучно. А что есть «интереснее»? Какие способы вообще существуют, какой из них самый популярный? И я закрылся в кабинете, выискивая информацию на просторах всемирной паутины. Смерть через повешение занимала почётную первую строчку чарта. Ниже — огнестрельное оружие, которое являлось менее популярным лишь из-за того, что было легализовано не во всех странах. На третьем месте — выбранный мной способ. М-да, банальщина. — Штэф, через полчаса запись. В комнату вошёл Тони и недоверчиво покосился на монитор. — Да всё в порядке, — усмехнулся я. — Только Майеру не вздумай звонить. — Зачем ты это читаешь? — сел он рядом. — Хочу написать рассказ. — Рассказ? Нотки скепсиса прозвучали в его голосе. — Угу, — открыл я очередной сайт в новой вкладке. — Там кто-то должен умереть? Покончить с собой? — Возможно, ещё не определился… Пока вот стало интересно, какой способ самоубийства самый необычный. Хочу найти что-то оригинальное… — перешёл я по следующей ссылке. — Если об этом написали в интернете, это уже не «оригинальное». — Слушай, а твой котелок и впрямь варит, — сказал я, рассмеявшись от удивления. — Бывает, — засмеялся и он, и придвинул стул ближе. — И что пишут? К вышеупомянутому можно добавить кровопускание, прыжки с высоты, прыжки под колёса транспорта, утопление… Тони принялся зачитывать статью вслух: — Обезвоживание, голодание… Это вообще возможно? — Да уж, и правда, ничего оригинального. Я закрыл ноутбук. — Точно всё нормально? — Тони опять настороженно спросил. Я только коротко кивнул, и мы спустились в студию. Мне нужно научиться ценить поддержку тех людей, что меня окружают. В последние месяцы я был крайне резок со многими, порой даже вспыльчив и груб. И сейчас, когда прошедшее время опустилось на дно памяти болезненным осадком, откуда-то из глубин души стали доноситься колкие нотки угрызений. Я чувствовал себя виноватым перед многими и всеми возможными способами старался сгладить свои косяки.44
воскресенье, 23 марта
К началу марта работа над нашим седьмым студийным альбомом была официально завершена. Мы долго ломали голову и над обложкой, и над его названием, но ничего придумать не могли. А потом всё произошло в одночасье. Было солнечное воскресенье. Пасха. Брат с женой, племянником и мамой приехали в гости. За ними следом — отец. Чуть позже на пороге появился Ксавьер с корзинкой яиц. Пришли и парни. К полудню в столовой для всех гостей уже не хватало места. И, спустив с чердака обеденный стол, мы поставили его на заднем дворе на зелёной лужайке. Мама с Моникой нарезали фрукты и овощи. Маркус, пытаясь поймать соседского кота, с воплями носился вокруг деревьев. Том и Крис выносили усилители из студии. Густав уже сидел на нашей заранее возведённой сцене и постукивал по барабанам, Михаэль подключал гитару. А я распевался, наблюдая, как отец, Ксавьер и Тони жарили барбекю. Порывистый ветер разносил по двору дым и подбрасывал в воздух пепел. — Ashes! — обратился я ко всем сразу. — Давайте назовём альбом Ashes. Парни оторвались от своих занятий, и первым утвердительно хмыкнул Крис. За ним подхватили и остальные. — Пепел или прах? — спросили Том. — В любом случае, мне нравятся оба варианта. Пусть будет Ashes. Мы исполнили несколько новых песен, и вскоре, услышав музыку, к нам присоединились Эберты. — Слушай, отлично звучит! — первым вскрикнул Йенс, как только мы доиграли последнюю на сегодня песню. — Да, не дурно! — рассмеялся брат. — Если вы не определитесь в ближайшие дни и с обложкой, я выберу на своё усмотрение, — подошёл Ксавьер с тарелкой сосисок. — Держите, — протянул он. — Раз назвали «Пеплом», так давайте что-то такое в виде пепла и нарисуем… — Гениально, — одобрительно покачал головой Густав. — Я вот только что предлагал какую-нибудь девицу в костюме ведьмы и костёр. Ну… чтобы её сжигали. Но он, — Михаэль толкнул меня в плечо, — назвал это «безвкусным и пошлым». Пф! — Оставь девиц в покое! — засмеялся Том. — Я тоже считаю, что это не подходит. — Но он же, — Михаэль опять кивнул на меня, — написал песню про прах любви или любовный прах… что-то такое… что понял только он. — Крис? — обратился к тому, хрустящему яблоком, Ксавьер. — Без понятия! — Крис пожал плечами. Но следующим хмурым утром, пока я пил кофе в столовой и строил планы на день, идея обложки явилась ко мне сама. На толстой ветке клёна сидел ворон — совершенно неподвижно и смотря куда-то вдаль. Я взял тетрадь и, как смог, нарисовал его, но не на ветке, а на деревянном кресте, рядом с которым дотлевали угли большого костра. Тем же вечером отнёс свой эскиз Йенсу, и он нарисовал более презентабельную копию. Я разослал фото парням и получил ото всех короткие сообщения: «OK», «Отлично», «Сойдёт». И к концу недели был анонсирован релиз альбома. Мы стали выступать на различных радиостанциях, курсируя между городами, давать интервью печатным и интернет-журналам. Последовала череда фотосессий. Через пару недель должно было состояться выступление вместе с мюнхенским симфоническим оркестром. В событии подобного масштаба мы принимали участие впервые. Параллельно с работой группы я, Ксавьер и присоединившийся к нам Том решили записать пару песен для нашего сайд-проекта, что родился в нью-йоркской тюрьме. В перспективе мы планировали снять клип и отыграть несколько шоу. Дел хватало, чтобы я не забивал голову разной чепухой. Я постоянно проводил время в разъездах: съёмки, интервью, студия дома, студия в Бохуме, студия в Берлине. Болезненно завершившиеся отношения наконец, спустя почти полгода, закончились и для меня. Однако сейчас даже невинное общение с женщинами вызывало во мне вспышки ярости и гнева. Я ненавидел весь их сучий пол. Ей-богу, если бы не секс, нам и общаться было бы не о чем. Как-то мне приснился сон, в котором этот приятель Жюльет и Эли были вместе. Мне снилось, будто я встретил их в Берлине. Его орлиный нос, зализанные чёрные волосы и словно смеющиеся надо мной зелёные глаза, поблёскивающие за тонкими стёклами очков, остро вонзились в мою память. Если бы он оказался любовником Эли, быть может, воспоминания перестали бы преследовать меня невидимыми фантомами. Несмотря на погожий апрель, он и в сравнение не шёл с нашей осенью. В тех серых днях было столько света, которого не заменила бы вся яркость этого весеннего солнца. Дни становились длиннее, и вслед за ними, казалось, моя жизнь тоже. Вот именно «казалось». В следующую среду мой день рождения. Но ни праздничного настроения, ни желания созывать гостей нет. Впрочем, этот протест чувств обычно рассеивался сразу же, как только я оказывался в кругу друзей и семьи. На удивление, разорванные отношения с Эли каким-то образом повлияли на мои отношения с друзьями, связав их прочнее, сделав теплее, особенно с Ксавьером. Я и представить не мог, что однажды мы с ним создадим собственную группу.45
Симфонический концерт в Мюнхене состоится лишь в конце апреля, и до того времени у группы небольшая передышка. Я усердно работал в студии — сводил песни молодых команд, на выходных даже выступил со знакомыми джазистами. Облюбовал спортзал, находившийся неподалёку и ставший для меня настоящей отдушиной. Обзавёлся там новыми знакомствами, мог проторчать у тренажёров с утра до позднего обеда. Я изо всех сил старался не превращаться в узника, заточённого в стенах собственного дома. Потом наступила среда — день моего рождения, за ней выходные. Приехала семья — родители и брат — и друзья. Я снова накрыл стол в саду на заднем дворе, но вечером начался дождь, загнавший нас в дом. Однако, несмотря на ненастье, день вышел славным. Мы много говорили и ещё больше смеялись. Застелили пол в столовой пледами и подушками. Принесли гитары, вина и еды. Дождь барабанил по крыше, наполняя комнату домашним уютом, и родители пустились в воспоминания о моих детских годах, вскоре к ним подключился и Том, с которым мы были знакомы едва ли не всю нашу сознательную жизнь. А потом Ксавьеру позвонил кто-то из студии GUN, и он сказал, что у группы Даниэля намечаются два шоу в Эссене и Бохуме и меня приглашают исполнить песню, совместно записанную в ноябре. Родители тут же попросили сыграть её. Крис протянул гитару. Я запел и вдруг ощутил, как мне чертовски не хватает сейчас Эли. Или это пара глотков красного вина так отозвались в сознании?46
воскресенье, 20 апреля
Ранним утром воскресенья парни, Ксавьер и брат потащили меня куда-то для вручения главного подарка. И уже через час мы оказались близ побережья Северного моря, проехали мимо небольшого аэропорта Нордхольц. Недалеко от него ежегодно проводится музыкальный фестиваль Deichbrand. Я бывал на нём несколько раз, но лишь в качестве зрителя. Выше — несколько оздоровительных санаториев, клиник, баз отдыха. Ещё я знал, что где-то тут находился гольф-клуб, должно быть, именно туда мы и держали путь. По обе стороны автобана протянулись зелёные поля пушистой молодой травы, словно подтверждая мою догадку. Но я ошибся. — Идея принадлежит Тому, — сказал Ксавьер, припарковав машину у металлических ворот с табличкой «Аэроклуб». И пока мы шли по тропинке из декоративного камня к одноэтажному зданию, стены которого были покрыты белой штукатуркой, я успел испытать всю палитру чувств: ужас, смятение, восторг, панику, предвкушение. — Не знаю, хочу ли я это делать, — посмотрел я на старый дырявый парашют, валяющийся на скамейке рядом с невысоким сараем. — Брось! — ободряюще похлопал по спине брат. — Мы прыгнем над водой. — А как выберемся на берег? Вплавь? — Нас подберёт катер, — ответил Ксавьер. — Так вода же холодная. — Он вечно так нудит? — обратился брат к парням, и мне стало стыдно. — Наденем гидрокостюмы. К слову, я тоже изначально скептически воспринял эту идею и, как и ты, в небольшом ужасе, — сказал Крис, рассмеявшись. — Если быть точнее, уже здесь готов обосраться. — Хорошо, что ветер слабый, — тотчас подбодрил Михаэль. — Доброе утро! — поздоровался с нами усатый мужчина в коричнево-зелёном военном камуфляже и махнул рукой в сторону поля, где уже было около десяти-пятнадцати человек, таких же, как и мы, «смельчаков». — Доброе утро! — ответили мы и направились за ним. Пока сидели на пластмассовых стульях, попивая привезённый с собой в термосах чай, ожидали начала инструктажа. — Девственницы направо, бывалые налево, — раскашлявшись, скомандовал всё тот же мужчина, когда на поле заметно возросло количество новоприбывших. Крис неуклюже пошутил, назвав их «новопреставленными», но никому это смешным не показалось. Чуть поодаль на взлётных полосах стояли четыре небольших самолёта — биплана, — как позже нам их представили. Обучение длилось час или чуть дольше, а когда инструктор заговорил о технике приземления, группировке, правильной постановке ног, я понял, что ни над какой водой мы прыгать не будем. Мне сразу же захотелось от всего отказаться, но спасовать в последние минуты — не дело. Пересилил себя. Затем нас повели на медосмотр. Втайне понадеялся, что выпитый накануне стакан вина окажется противопоказанием к прыжку, но нам всем сказали — годны. Третьим этапом стали юридические формальности: в нашей группе новичков было восемь человек; каждому выдали распечатанные документы, которые нужно было подписать. Закончив и с этим, мы наконец переоделись в арендованный камуфляж и направились к другому инструктору. Он помог правильно надеть парашюты: основной находился в рюкзаке за спиной и должен был автоматически раскрыться сам; если же по какой-то причине это бы не произошло, имелся запасной, но в случае с ним выдернуть чеку нам пришлось бы самостоятельно. Наличие двух парашютов, безусловно, вселяло уверенность, что мой прыжок не обернётся трагедией или переломанными костями. В дополнение ко всему нам выдали специальные защитные шлемы, перчатки и антиветровые очки. Кто-то отдал команду о начале посадки, и мы заняли свои места. Самолёт загудел, помчался по взлётной полосе и, разогнавшись, отрывался от земли. Мы поднялись на сотню метров, и инструктор, одним махом распахнув дверь, скомандовал осмотреть местность. Моё сердце едва не выпрыгнуло из груди уже сейчас. А дальше всё пронеслось стремительно быстро. Я понял, что мы набрали окончательно нужную высоту, когда сидящий напротив меня парень выскочил из самолёта как ошпаренный. За ним следом пошёл Крис, крикнувший нам что-то напоследок, но из-за гула ветра и мотора расслышать его было невозможно. «Ты», — жестом указал на меня инструктор и, глубоко вдохнув, я рванул к двери. Скрестил руки на груди, как учили, и без колебания шагнул в пустоту. Секунды пронеслись крошечной вечностью, а из головы вылетел весь недавний инструктаж. Только когда я ощутил сильный рывок, резко подбросивший меня вверх, то осознал, что мой парашют раскрылся, и теперь необходимо проверить — до конца ли, и не перекрутились ли стропы. Убедившись, что всё в порядке, я выдохнул с облегчением. И паника отступила. Неподалёку парил Том, его я заметил первым. Я даже не представлял, насколько здесь, наверху, тихо. Такой обволакивающе-мягкой тишины на земле нет. Каково же должно быть в космосе? Поднял голову вверх — поодаль летел Ксавьер, ещё дальше — брат. Вслед за тишиной на возбуждённое сознание опустился абсолютный совершенный покой. Это было похоже на смерть и воскрешение — когда всё материальное обесценивается, злоба уходит, и ты понимаешь то, чего не знал раньше. Понимаешь, что есть твоя жизнь. И что счастье — это единственная её ценность. Зелёные луга, тени облаков, скользящие по траве, бесконечное синее море и словно игрушечные машины и дома — невероятный вид. Я был рад, что решился на прыжок. Но вот земля стала приближаться и сердце бешено забарабанило в груди. На удивление быстро вспомнив указания инструктора и последовательность всех действий, я откинулся на спину и упал на болотистую почву. «Хей!» — откуда-то донёсся крик. Обернулся — в сотне метров от меня стоял такой же грязный Крис и семафорил руками. Мы вышли с ним на широкую просёлочною дорогу — условную точку «сбора прыгунов», — вдоль которой неспешно ехал внедорожник, подбирая счастливых парашютистов. В том, что все они пребывали в состоянии полной эйфории, я был уверен.47
День был ясным и тёплым, но вдоль линии горизонта между морем и небом протянулась тёмная полоса туч. Возможно, надвигался шторм. Мы не торопились возвращаться домой, сидели у побережья, ели привезённый с собой ланч, обсуждали пережитые эмоции. Первый наш прыжок был самостоятельным и всего лишь с восьми сотен метров. Но во второй раз мне хотелось это сделать в тандеме с инструктором и с гораздо большей высоты. Скоро закат, вид был бы фантастичным. — Следующая группа стартует только через пару часов. Не хочу ждать, — пробубнил брат, жуя сэндвич. — Да и ветер усиливается. Ещё, может, всё отменят, — подхватил Том. — Ты со мной? — посмотрел я на Ксавьера, надеясь, что он-то поддержит мою инициативу. Но и он отказался, сказав, что у него скоро поезд до Берлина. — Я когда прыгнул, почему-то был уверен, что парашют не раскроется, — поглядывая в небо, сказал Том. — То есть ты остался разочарованным? — рассмеялся Ксавьер. — Я об этом тоже подумал. А когда тот раскрылся, даже как-то… — А я надеялся, прыжок выбьет дурь из твоей головы, — покосился на меня Ксавьер. — Вот если бы парашют подвёл, тогда удар точно бы выбил всю дурь. — Это вы сейчас о чём? — спросил брат, с подозрением поглядывая на обоих. Ему я ничего не рассказывал ни об Эли, ни о Париже. — О делах сердечных. Том вытащил из рюкзака две банки пива и протянул одну мне. Но я совершенно не горел желанием погружать и так пребывающее в эйфории сознание в смог алкогольного опьянения. Ксавьер и Том в бесчисленный раз принялись обсуждать «природу женщин», и моё приподнятое настроение моментально улетучилось. А позже мы и вовсе заговорили о моей личной жизни. — Я тебя понимаю, — сказал брат, но вот я не понял его начала. — Примерно месяц назад ко мне приставили молоденькую ассистентку. Она всё знаки там всякие посылала. А на прошлой неделе меня с ней направили в Бельгию, провести презентацию нашей новой сельскохозяйственной техники. Ну… и… как-то так получилось… — многозначительно свёл он брови. — Моника знает? Признаться, его откровение стало для меня настоящим сюрпризом. — Ей ни к чему. Это было разово и, надеюсь, больше не повторится, — сделал он глоток пива, но поперхнулся я. — Дело твоё, я промолчу. — Промолчи, — достал он из рюкзака ещё одну банку пива. Том бродил вдоль берега, разговаривая по телефону. Ксавьер и брат выглядели так же мрачно, как и надвигающиеся тучи. Рискну предположить, что и на моей физиономии нарисовалась похожая маска недовольства. Повисла пауза. — Слушай, — надрывно просипел Ксавьер, нахмурившись ещё больше. Крис выдохнул с таким же хрипом, и я понял, что данный жест был адресован не брату, а мне. — Я её видел, — почёсывая макушку, сказал он и тут же замолчал. — Кого? — Твою Дэниэль, — ответил он, и Крис прохрипел ещё громче. — В Берлине? С Хюттером? — С кем? — Ты издеваешься?! Или это ваша очередная шуточка? И Ксавьер начал рассказывать о своей короткой поездке в Париж в начале недели, о делах лейбла, словно намеренно медленно подводя к сути дела. — Мы обедали в этом саду у Сены, — защёлкал он пальцами, припоминая название, — там ещё музей искусств, Площадь Согласия, где казнили… — Это столь важная деталь твоего повествования? — уже не выдержал я, повысив голос. — Ну, в общем, она была там. Гуляла. — Одна? Он вновь выдержал паузу и мотнул головой: — Может с друзьями, не знаю. С девушкой и тремя парнями. — Теми, что снимают её квартиру? — Сейчас издеваешься ты? Не имею ни малейшего представления. — Она сдаёт квартиру студентам. — Ну, возможно, они когда-то и были студентами. Но возраст их явно перевалил за рамки студенчества. — Почему ты не сказал раньше? Или?.. Я сам не знал, о чём хотел спросить: почему не позвонил из Парижа и не дал ей трубку, почему не узнал её номер или не привёз назад. Сердце пронзительно закололо, и я вдруг ощутил, что, окажись она в эту секунду передо мной, я и не нашёл бы, что спросить. Её объяснения уже утратили для меня всякое значение. Моя жизнь только наладилась. Я привёл себя в форму в прямом и переносном смысле этого слова. И ещё совсем недавно был переполнен восторгом, но вот Ксавьер ошарашил этой новостью, и будто что-то невидимое и холодное, схватив за лодыжки, потащило к обрыву ада. — Куда уж раньше? Парни предложили вообще не говорить тебе, пока группа не выступит в Мюнхене… — Я не собираюсь срывать концерт, подрываясь в Париж. К чёрту это. — Это ты правильно, — ободряющее похлопал по спине Крис. — Но мы с ней, эм… Как бы выразиться мягче… побеседовали. Она обещала вернуться в Германию в ближайшие дни. — Ты настолько запугал девушку? — засмеялся брат. — Я-то как раз настоятельно рекомендовал ей держаться и от Германии, и от Штэфана подальше, — возразил Ксавьер. — Какая забота, — нервы предательски подвели, и я ненамеренно сорвался, обрушив свой едкий комментарий на Ксавьера. До дома мы ехали, не обронив ни слова. Ксавьер вёл мою машину, я сидел рядом и переключал радио со станции на станцию, пытаясь заглушить надрывный храп уснувших Тома и брата.48
— А вот и дети! — открыла нам дверь мама с кухонным полотенцем, перекинутым через плечо. Отец вышел из моей спальни. И судя по его помятому виду, он только проснулся. — Ужин готов! — сказала мама, и все проследовали за ней в кухню, откуда доносился тёплый запах оладий и, кажется, свежезаваренного чая. Мы расселись за маленьким столом, и родители засуетились перед нами с чашками и тарелками. Отец поинтересовался, как прошла игра, и брат сознался, сказав, что мы ездили вовсе не в футбол играть. Мама отреагировала крайне спокойно — совсем на неё не похоже. Затем, сев рядом, начала расспрашивать о наших впечатлениях. Почему этого не было в детстве? Почему только спустя столько лет они стали вести себя так, словно мы и в самом деле дружная семья? Почему раньше аперитивом к каждому ужину был скандал, а сейчас душевная беседа? — Что-то у меня нет аппетита, — встав из-за стола, направился я в душ. И плевать, что это выглядело грубо. Но пока стоял под струями прохладной воды, понял, что моё настроение подпортил не семейный ужин, а недавняя новость. Я слишком часто противоречу самому себе, порой и вовсе лгу. Наверное, это некая защитная реакция организма. Я играю перед собой роль, будто находясь под критическим взглядом публики. Но зал пуст и на сцене я один. Должно быть, так ведут себя верующие. Во что верю я? В силу самоубеждения? Вот только ни черта не выходит. Я говорю себе, что меня больше не беспокоит прошлое, но стоит ему зазвучать далёким отголоском, как я готов бежать на призрачный зов эха. Пока все были заняты ужином, я незаметно выскользнул из дома, точно как в детстве, но уже не через окно, а через входную дверь. Пробрался в машину, завёл мотор и поехал к её дому.49
Бледно-жёлтая четырёхэтажка, зелёная листва лип и розовый закат. Почему-то эти цвета, согревающие улочку, замораживали во мне остатки жалких чувств. И вслед за этим холодом опустилось невесомое, и в тоже время невыносимое своей тяжестью ощущение полной необратимости всего того, что некогда было между нами. Я понимал, мы уже никогда не будем вместе. Я не хотел этого. Доверие после разрыва невозможно восстановить. Но, пожалуй, я бы хотел заглянуть в её глаза в последний раз. Хотел бы услышать лживую правду, чтобы тогда и я смог сыграть свой финальный аккорд наших отношений. И пока я, зарывшийся в своих мыслях, стоял перед дверью с табличкой «Lefèvre» под звонком, со мной поздоровалась фрау Рубинштейн. — Добрый вечер, — ответил я, улыбнувшись старушке. — Дэниэль вернулась?! — спросила она, удивлённо заморгав. Я солгал. А потом словно сработала цепная реакция: за первой ложью последовала вторая, зарождающая в мыслях какие-то безумные идеи. Старушка так легко покупалась на всю мою несусветную чушь! — Эли жила у меня, — нагло врал я, — а сейчас уехала повидаться с матерью в Монреаль. В последний раз мы летали туда на Рождество… Фрау Рубинштейн непроизвольно трясла головой, отчего складывалось впечатление, что она соглашалась с каждым произнесённым мною словом, и, задавая встречные вопросы, лишь помогала лгать дальше: я рассказывал о Жюльет, упоминал название клиник, затем завёл речь о Новом годе в Париже, отпраздновав который, мы якобы вернулись в Германию. — Так что же вы хотите ремонтировать? Может, инструменты какие нужны? — тактично поинтересовалась старушка, после того как я сочинил очередную историю о сломанном замке. Когда это случилось в дождливый осенний день, фрау Рубинштейн наблюдала за мной и Эли, пытающимися отомкнуть дверь. — Нужно целиком менять, — для пущей наглядности подёргал я ручку и посветил экраном телефона на замок. — Дэниэль хотела взять с собой какие-то учебники её отца, но вот ключ опять застрял, сломавшись. Мы боялись опоздать на самолёт, поэтому пришлось повременить с его починкой. Думаю, завтра займусь, — незаметно запихнул я в отверстие фантик, найденный в кармане. Удивительно, почему я не вышиб эту деревянную дверь ещё в ноябре? Быть может, удалось бы отыскать новый адрес Эли или её телефон. До недавней поры проблем с законом у меня не было, но после Парижа, тюрьмы в Бостоне и прыжка с парашютом меня мало что могло напугать. Я не планировал делать ничего из ряда вон выходящего в её квартире. Ну, разве что порыться по ящикам в поисках каких-то ответов, которые объяснили бы наше скоропостижное расставание. Почему я не сделал этого раньше? Почему не додумался до этого? Эта вновь возникшая нездоровая одержимость поиска истины впрыскивала в и так кипящую в венах кровь новую дозу адреналина, возвращая на тропу безрассудства.50
понедельник, 21 апреля
Следующим утром, в понедельник, я незаконно сменил замок на её двери, но кроме мучительно-болезненных воспоминаний не обнаружил ничего. Квартира была пуста, а на мебели лежал приличный слой пыли. Окна были плотно закрыты, отчего в комнатах пахло чем-то обветшалым. И я уже было собрался уйти, но, заметив корешок книги, задержался у полки в кухне. «Сказки Братьев Гримм», — раскрыл я книгу, усевшись на единственный стул. — «Моей отважной Эли». — Всё то же посвящение и фотография молодой Жюльет. Это был ещё январь — время моей изоляции от внешнего мира. Ксавьер натравил на меня какого-то психолога, который упорно пытался промыть мне мозги эдакими зазубренными фразочками из учебников. Он много цитировал Фрейда, и мне казалось это смешным, словно он больше и не читал никого. На третьем сеансе моей «терапии» этот картавый докторишка заговорил о воспоминаниях. «Вы взрослый деятельный человек». — Построение каждого его предложения начиналось с подобных слов. Особое удовольствие ему доставляло слово «деятельный», он смаковал эти звуки, точно разжёвывая фруктовую конфету. «А деятельные люди не живут воспоминаниями о прошлом, — безапелляционно заявлял он. — Для здорового, деятельного человека важна память, обращённая в будущее». Четвёртый сеанс терапии не состоялся — я не открыл дверь. Когда я сочиняю тексты песен, то вдохновляюсь многим, но если речь заходит о рифме и аллитерации, то моим основным источником вдохновения являются песни других исполнителей и поэзия. Я не большой поклонник творчества Байрона, но заинтересовался его произведениями лишь после того, как прочитал в какой-то статье, что Байрон прославился за свой «мрачный эгоизм». И мне понравилось то, как мой внутренний голос озвучил эти слова: «Мрачный эгоизм». Звучало красиво, вызывающе, угрожающе и таинственно. Я прочитал небольшой сборник его стихов. Но на удивление в памяти застряло не какое-нибудь звучное четверостишие, а лишь одна короткая строчка: «Говорят, что Надежда есть счастье…», а дальше он писал, что воспоминания хранят в себе надежду. Тогда я не согласился с ним, но сейчас, держа в руках раскрытую книжку сказок, был не согласен с собой тогдашним.51
К четвергу я смирился с мыслью, что проникать в квартиру Эли самым что ни на есть вероломным образом стало моим ежедневным ритуалом. Я ждал её возвращения. Мне безумно хотелось застать её с тем Хюттером или с кем-то другим. Тогда бы я просто ушёл, освободившись от воспоминаний, надежды и иллюзорного счастья. В пятницу в Мюнхене состоялась генеральная репетиция вместе с симфоническим оркестром, а в субботу само выступление. Мне пришлось прервать череду своих визитов. Но, вернувшись обратно в тот же день, вернее было бы сказать «ночь», я снова поехал к ней. В окнах света не было. На часах почти полночь. И только когда я отомкнул дверь, пройдя внутрь, на меня снизошло, что ключ от её нового замка был лишь у меня. Завтра последнее воскресенье апреля — отличный день для того, чтобы вернуться. И, вымотанный дорогой и шоу, я решил заночевать здесь. Но утром меня разбудил не ожидаемый мною звонок или глухой стук в дверь, а барабанная дробь дождя, расстреливающего подоконник и моё лицо, влетая внутрь сквозь распахнутое окно. С улицы веяло весенней прохладной свежестью, а в комнате пахло всё той же затхлостью, вдобавок витали крошечные пылинки, раздуваемые порывами ветра; и вместо того, чтобы поспешно покинуть квартиру и поехать домой, я принялся наводить некогда царившую здесь образцовую чистоту. А закончив с уборкой, заказал себе коробку пиццы. Два безвылазных дня я провёл в её квартире. Спал, ел, читал. Ко мне вернулась хандра и депрессия. Во вторник я заехал домой за кое-какими вещами и решил остаться в квартире Эли до тех пор, пока она сама не вернётся. Завесил уши фрау Рубинштейн новой порцией лапши, мол, у меня дома ремонт, и я пробуду здесь до приезда Эли. Первым о моём местонахождении узнал Тони. А потом новость дошла и до Ксавьера. И в ветреное хмурое утро второго мая он разбудил меня оглушительным барабанным стуком. Я сперва решил, что это полиция. Эли явно не могла бить по двери с такой звериной силой. Ксавьер прочитал мне полуторачасовую нравоучительную лекцию. Но я наотрез отказался покидать квартиру, пока не увижусь с Эли. — Если ты, конечно, не наврал о её скором приезде. — Нет, — мотнул он головой. — Ты понимаешь, что возвращаешься к началу? Ещё какие-то недели, и начнутся летние фестивали. Если ты намерился закрыться здесь с этим, — кивнул он на пустые коробки из-под пиццы, — то хотя бы следи за своей формой. Я заверил его, что держу ситуацию под контролем. И всё, чего хочу — лишь узнать чёртов смысл, заключённый в предложениях оставленной ею записки и нашего расставания. Ксавьер понимающе закивал, сказав напоследок «хорошо». Но и утро субботы началось с похожего животного стука. Очевидно, Ксавьер и не думал уезжать. Швырнул мне под ноги мою же пару кроссовок, вероятно, наведавшись ко мне домой, и потащил с собой в парк на пробежку. Самопрезрение вернулось, и я вдруг понял, что если позволю этому чувству поглотить себя, закончу в больничной палате с каким-нибудь очередным воспалением. Но часовая пробежка вернула к жизни. И я опять пообещал и ему, и себе, что буду держать руку на пульсе. Однако и в воскресное утро он разбудил меня ровно в семь часов, барабаня кулаками в дверь. — Тебе заняться нечем? — открыв ему дверь, направился я обратно спать. — Как видишь, утопаю в делах, — съязвил он, отфутболив мои кроссовки в сторону кровати. Но всякий раз, что он силком тащил меня на пробежку, мне удавалось отвлечься от зацикленных мыслей. Потом он возвращался в Бохум, где на время продакшена альбома нашей группы было необходимо его присутствие, а я ехал в студию — работал там допоздна, но ночевал по-прежнему в квартире Эли. Однако ночью мои воспоминания разыгрывались с неистовой силой, и утром пропадало всякое желание двигаться дальше. Но наступали семь часов, приезжал Ксавьер, и мы шли в парк. Мне было до тошноты стыдно, что он снова нянчится со мной, а он отшучивался, говоря, что приобрёл абонемент на поезд. Так продолжалось до середины следующей недели. И вот в один из дней, решив, что так больше не может продолжаться, я принялся паковать свои скудные вещи. Доставая укатившийся под кровать мяч, я обнаружил там в пыльном углу какой-то блокнот. Пролистал страницы и понял, что это тот самый дневник Эли, в котором она писала о блинчиках и слезах. Но после той записи все остальные оставленные ею заметки были на французском языке. Я открыл в телефоне словарь, взял карандаш и уселся за столом в кухне. Предложении на пятом мои нервы сдали — перевод казался неточным и корявым. Тогда я принялся просто искать в этих красиво выведенных буквах своё имя. Не нашёл. Взял дневник и отправился в типографию. Отксерокопировал все пять страниц заметок и поехал искать бюро переводов. Нашёл. Сдал. Заплатил пятьдесят евро. Сказали, к утру всё будет готово. Нужно было занять мысли работой. И я провёл за компьютерами в студии часов семь. Заснул там же на диване. В пять утра, пробиваясь сквозь крошечное окошко, забрезжил какой-то демонически-кровавый рассвет. К семи я вернулся назад — в квартиру. Ксавьер приехал с точностью швейцарских часов. Но на улице разбушевалась непогода, и парк пришлось заменить спортивным залом. — Тебе не надоело так мотаться? — спросил я, пока вёз его обратно на вокзал. Он промолчал или не услышал вопроса, был всецело поглощён своим телефоном. Я повторил вопрос, а Ксавьер ответил, что в поезде продуктивность его работы возрастает. Не знаю, думаю, солгал. А потом я полдня провозился с трубами и раковиной фрау Рубинштейн, едва успел заехать за переводом в бюро до закрытия и всё никак не решался взглянуть. Позже мне позвонил Том, сказал, что завтра, в воскресенье, нас пригласили на вечеринку в Гамбурге.52
Понедельник. Двенадцатое мая. Первый день, когда Ксавьер не приехал меня проверять. Он улетел в Берлин. И я тоже принял окончательное решение: больше не оставаться здесь и не тешить себя мнимыми надеждами. В этой квартире становилось невыносимо. Прошли три недели с того момента, как Ксавьер сообщил, что Эли вернётся в ближайшие дни. Я всё ещё катастрофически хотел её увидеть и получить объяснения нашего расставания, мысль о которых вновь варварски захватила моё сознание. Но терпения не хватало. «Дневник!» — щёлкнуло в голове, стоило мне начать паковать вещи. Вчера мы приехали из Гамбурга так поздно, что я вырубился, опять совершенно позабыв о дневнике. Достал из кармана куртки копии листов с переводом и сел за стол. Возникло какое-то нехорошее предчувствие. Первая запись оказалась очень короткой и очень странной, это было вовсе не хронологическое описание событий какого-то отдельного дня, а лишь мысли, которых я не понимал, даже получив перевод. «Ничто не наводит на меня большую депрессию, чем солнечный день. Всё светится яркими живыми цветами. Живыми. Всё наполнено жизнью, так саркастически смеющейся надо мной. И на двери души не отомкнуть замок, что заржавел уже давно. Да и зачем? За ним ведь смерть. Смерть породнилась с телом и разумом, что теперь отторгают любое состояние счастья, как чужеродный объект. Свет питает жизнь, а моя смерть изголодалась по мраку». Я перечитал ещё раз. Опять какая-то шарада. За окном хлынул дождь, и ветка липы яростно хлестнула по стеклу, выдернув меня из раздумий. Когда я не нашёл своего имени в этих строках, то подумал, видимо, я был не столь важной частью событий её осенних дней, но теперь, держа немецкую копию текста, я видел, что заблуждался. Следующая запись начиналась так, будто это оборванный кусок диалога, беседы с кем-то. «Это именно то, что я чувствую, когда вижу его. Разум и каждая клетка тела противятся, отвергают… А сердце болезненно стонет, моля… Про таких, как он, обычно пишут в книгах как-то вот так: «Он был из тех людей, что…». Я боюсь писать о любом, с кем сталкивает жизнь. Ведь они все уходят… всегда, оставляя после себя невыносимые воспоминания и горький дым, окутывающий опалённые чувства. И если я заключу их лица, имена в слова, то наделю особой формой бессмертия в своём сердце». В дневнике эта часть записи написана ручкой, вторая — карандашом: «Не знаю, как правильно: «о нём» или «про него». Я боюсь писать о нём. Он был из тех людей, которые бесконечно что-то рассказывают. Казалось, он проживал сотню жизней сразу, накапливая этот нескончаемый багаж знаний и поток историй. С ним я смеялась… постоянно смеялась. Он обладал удивительной способностью обернуть самую скучную ситуацию во что-то неимоверно забавное. Это подкупало… С такими людьми хочется говорить вечно… и неважно о чём. Я вспоминаю поезд до Бохума. Немой, и тот бы непременно нашёл способ, чтобы присоединиться к философской беседе в том вагоне. Такие люди искренни. И с ними хочется быть искренними. Такие люди не боятся говорить о себе правду. А я боюсь, потому что знаю, моя правда способна отпугнуть даже самого смелого. Но я их не виню… Я бы сама себя сторонилась». Кажется, после этих слов я потерял способность мыслить, и способность понимать, и способность анализировать. Заварил себе чашку кофе. И взял следующую копию. Там Эли пыталась описать записанную мной и Даниэлем песню посредством чувств и слов. Так забавно. «Я вижу озеро. Небольшое. Жаркий летний день. Вокруг озера — высокие берега и много зелени. Очень много. Высокая трава, цветы и густые ивы. Солнечный свет играет на тёмно-синей водной ряби маленькими лучистыми бликами — так невесомо начинается мелодия: лёгкими прикосновениями пальцев, что играют на пианино счастьем, перебирая чёрно-белыми клавишами. Пронёсся тёплый ветерок, качнув шумные кроны деревьев — так пальцы коснулись струн гитары. На противоположном берегу, где колосья высокой травы встречаются с голубым небом, виднеются макушки голов бегущих детей — звучит голос и песня наполняется словами. Это босоногие мальчишки в смешных шортах, сломя голову, наперегонки, несутся к обрыву и с криками прыгают в воду. И миллионы сияющих капелек разлетаются во все стороны, кажется, даже долетают до моего лица — так взрывается припев твоим голосом». «Ощущение нормальной жизни, жизни, затягивает сильнее, чем наркотик. Это превращает меня в… Это заставляет притворяться и лгать… Это именно то, что я чувствую, когда нахожусь рядом с ним. Я боюсь потерять и это ощущение, и его самого. Мир прекрасен. Свет прекрасен. Музыка прекрасна. Его мир прекрасен. Но любая форма красоты — словно кривое зеркало, в котором отражаются мои уродства». Теперь я точно не покину эту квартиру, пока не дождусь её саму.