33
пятница, 4 января
Я был готов покинуть и больничную палату, и чахоточный Париж ещё в среду, но меня упорно не выпускали даже за пределы стен клиники. — Не знаю, что их заботит больше: моё здоровье или собственные кошельки. Вытащи меня отсюда, — сказал я Ксавьеру, но тот никак не отреагировал — ссутулившись над экраном ноутбука за столиком у окна, клацал по клавиатуре и с периодичностью в пару минут выкрикивал какое-нибудь ругательство. — Ты меня слышишь? Поехали домой. — Врачи не рекомендуют, — буркнул он, не отрываясь от работы. — Ты же видишь — я в порядке. Принимать таблетки по расписанию я и самостоятельно смогу, для этого не обязательно торчать здесь. — Говорят — ещё рано. — Разве непонятно, что они всего-навсего накручивают счета? Ножки стула взвизгнули, скользнув по полу, и Ксавьер обернулся: — В чём проблема?! Знаю, насколько я сейчас жалок и капризен. Однако мне невыносимо опротивело, что Ксавьер сутками напролёт торчал у моей кровати, будто я вот-вот сдохну. Я был благодарен за всю его заботу, но моё состояние давно пришло в норму, по крайней мере, не требовало обязательной госпитализации. — Я тут с ума сойду. — Сходи. По возвращении домой найдём хорошую психиатрическую клинику, — сказал он и опять повернулся к монитору. А я почувствовал себя дряхлым безмозглым стариком, с мнением которого никто не считался. — Заразиться не боишься? — Заражусь — перееду из отеля сюда. — Я не понимаю, какого чёрта ты это делаешь? Ножки стула снова взвизгнули, и Ксавьер стал отчитывать меня как щенка, обоссавшего его лакированные ботинки. — Тебе напомнить, какое сегодня число? — Последнее время ты делаешь это чаще, чем мой календарь, — уже откровенно нарывался я на скандал. Но мне это было нужно, как тем ребятам, что, надравшись в баре, вертят головами по сторонам в поисках косого взгляда или крепкого словца — любого незначительного жеста — лишь бы устроить потасовку, сломать пару стульев или носов. — Сраное четвёртое января — официальный релиз сраного сингла! А ты сраный, мать его, эгоист, просравший сраную презентацию! Парни должны подписывать эти сраные диски вместе с тобой! — вылил он на меня поток своего «дерьма» и, шарахнув дверью, вышел из палаты. А я испытал прилив сил. Последние недели я получал удовольствие от любой формы саморазрушения. Это уже превратилось в извращённый вид мастурбации. Он вернулся вечером. Я смотрел новости. Впервые в истории гонок ралли «Дакар-2008» были вынужденно отменены из-за международной политической напряжённости. Ксавьер остановился у моей кровати и стал заинтересованно слушать, а потом заключил, что это именно то, что нам нужно. — Пристрелить пару французов и развязать международный конфликт? — Я был уверен, ты ограничишься одной, — сказал он и протянул мне какую-то бумагу. Я не успел открыть, он тут же пояснил: — Завтра утром рейс до Франкфурта. Собирайся. Заскочим на завод «Харлеев», повидаемся с Маттиасом. Может, поможет. Я только промычал в ответ. У меня не было ни желания, ни должной физической формы колесить на байках по пригороду Франкфурта. Всё, чего я сейчас хотел, — выбраться из этой пижамы, палаты, страны, закрыться с гитарой в студии и, возможно, напиться.34
суббота, 5 января
Начало десятого. Солнечно и ветрено. Аэропорт Франкфурта. Просто аэропорт — Flughafen Frankfurt am Main, без всяких там политических имён. Я был уверен, Ксавьер откажется от собственной идеи ещё в самолёте, но он остался непоколебим и потащил меня на другой конец города, на завод Harley-Davidson, где нас уже ждал Маттиас Корте — глава немецкой компании «Харлеев» и с недавнего времени приятель Ксавьера. Корте чем-то походил на канадского Карла: седые волосы, потёртые синие джинсы, чёрная рубашка с логотипом марки на нагрудном кармане и тёмные очки — стандартный набор бравого байкера. Корте стоял перед громадной стеклянной стеной фабрики, разговаривал с двумя мужчинами, но, заметив нас, приветливо махнул. Мы ответили тем же жестом и зашли внутрь завода. Выстроившись рядами, в просторном зале стояли десятки новеньких мотоциклов, сверкающих в солнечном свете. Пахли они резиной, кожей и металлом. А в воздухе витал привкус бунта и свободы. — Тебе для съёмок или себе? — спросил подошедший Корте и хлопнул Ксавьера по спине. — После твоего вопроса уже теряюсь с ответом. Ксавьер почесал макушку, продолжая осматривать представленный ассортимент. — Ну, ты пока думай! — засмеялся Корте и скрылся за служебной дверью. — Может, устроить промо фотосет? — Ксавьер вопросительно посмотрел, поглаживая сиденье стоящего рядом байка. — Думаешь, он им нужен? — Думаю, он нужен вам. Достаточно веская причина, чтобы наконец побриться? И уже через час мы согласовали с Harley-Davidson условия сотрудничества. Фотосессия состоится в конце следующего месяца. Фото будут опубликованы в трёх музыкальных журналах и одном о мотоспорте. А после беседы с Корте, взяв в прокате фабрики два байка, мы поехали за город, где сняли на выходные номер в придорожном мотеле. Два дня пролетели грязевыми брызгами, вырывающимися из-под наших колёс. Два дня затерялись в бесчисленных магистралях, дорогах и тропах, переплетающихся между собой серыми лентами километров и музыкой холодного ветра. Я не предполагал, что подобная разрядка сработает лучше врачебных пилюль. Если бы не мокрый январь и моё подорванное здоровье, то всё это ощущалось с большим драйвом. Сейчас же вслед за мелькающими вдоль обочин деревьями картинки перед глазами начинали вращаться маленькими стихийными торнадо, спутывая мысли, вызывая головокружение и свидетельствуя о том, что мне всё ещё нужно соблюдать предписания докторов. В полночь мы прибыли на вокзал Бохума. Я не планировал сходить здесь, хотел поехать домой, но почувствовал себя плохо. На тело навалилась слабость, и я решил заночевать у Ксавьера. Не хватало ещё, чтобы меня разыскивали по вагонам и вокзалам Германии. Оказалось, моё безумие не осталось запертым в больничной палате Парижа. Оно вырвалось из сознания здесь, в ночной синеве продрогшей улицы. Я не знал, как ещё мог бы подавить воспоминания и чувства, которые с новой силой рвались наружу, вышибая стальные двери и срывая замки, всё потому, что мы вышли на Курт-Шумахер-Платц к башням отеля Mercure — пристанищу моих фантазий.35
понедельник, 7 января
Три неимоверно долгих недели меня не было дома. В последние дни в больнице я так отчаянно рвался обратно, сюда, глупо полагая, что всё дело в Париже и этой чёртовой гнетущей французской атмосфере, а оказалось… Мой собственный дом превратился в ад. Ни это ли я выбирал, бросаясь громкими словами и коверкая строки священных писаний? Я принял таблетку снотворного, но сон так и не наступал. И я просто лежал и ждал. Смотрел на часы у двери. 16:37. Закрыл глаза. Стал отсчитывать секунды. Открыл — 16:37. Перевёл взгляд на окно, за которым пламенел красный закат. Снова посмотрел на красные цифры — 16:37. Девять секунд спустя загорелась цифра «8» — 16:38. Но нет, это была не восьмёрка, а минута бесконечности. Тишина комнаты зашипела, точно святая вода, окропившая кожу грешника. Перед глазами стали вспыхивать туманные образы, едва уловимые сладкие запахи и чуть различимые низкие звуки. Её силуэт, освещённый тусклым светом уличных фонарей, застывший в сантиметре от меня. Словно мраморная статуя, потом вдруг ожившая, точно как в мифе о безнадёжно влюблённом Пигмалионе и Галатее, жизнь в которую вдохнула сама Афродита. И снова я теряю контроль над собственным разумом и не могу остановить мучительные воспоминания, заточённые в комнате и проявляющиеся на плёнке сознания красочными фотографиями, как только сумрак поглощает спальню. Жар её дыхания и влажные губы, касающиеся моей шеи; её шёпот, её стоны, мои пальцы, скользящие по её телу, — всё это ещё здесь и ещё слишком реально. Прихватив подушку и плед, я направился в студию, где позже меня разбудили Том и Крис. Оба в чёрных толстовках с логотипом фирмы-поставщика гитар. — Который час? — Семь, — ответил Крис. — Тут сейчас будет репетировать группа. Вставай. — А Тони где? Том кивнул в сторону стойки администратора: — На месте. — А вы откуда? — Давай, вставай. — Крис потянул меня за руку. — Ляжешь в комнате звукозаписи. — Сейчас семь вечера или утра? — никак не мог я понять, что вообще происходит и почему лежу на диване в репетиционной. — Вечера. Чего-нибудь выпить хочешь? — спросил Том, и они потащили меня в соседнюю комнату. — Не пью на трезвую голову. — Я имел в виду кофе, но рад слышать, что твоя голова и впрямь протрезвела. И пока я лежал перед компьютерами и наблюдал за работой Тома и Криса, обнаружил, что они изменили звучание последней композиции, над которой мы потели ещё с ноября. — Мне нравится. Я как раз отредактировал текст. Сейчас. — Я попытался встать на ноги, но в глазах потемнело. — Наверное, нужно поесть, — усмехнулся, когда парни донельзя обеспокоенно посмотрели. Мы поднялись наверх. Крис заказал еды, а я, достав из чемодана блокнот с набросками текстов песен, отдал его Тому. Половину написанного там и сам уже не помнил. — Я опасался, что все тексты окажутся о разбитом сердце, — рассмеялся Том. — Хорошо, что это не так. — Кстати! — Крис щёлкнул он пальцами. — Как смотришь на женский вокал на альбоме? — Поступали предложения? — спросил я, хотя было глубоко плевать. — От одной берлинской певицы, — ответил Крис и включил на телефоне песню. — Что скажешь? Я безразлично пожал плечами. Через полчаса приехал доставщик пиццы. Но после ужина мы уже не спустились в студию, остались сидеть в столовой. Сначала парни рассказывали о проделанной работе, о Рождестве, о двух презентациях: сингла в Бохуме и новой линейке гитар фирмы, эндорсерами которой они являлись; а затем незаметно для себя самого я начал пересказывать обо всём, произошедшим со мной почти за месяц безрассудных скитаний. В полночь привезли вторую коробку пиццы, а я только добрался до середины своего рассказа. На часах — три, на столе — три пустых бутылки пива. — В феврале выступление на Bundesvision, а ты рассекаешь на байке, едва выписавшись из больницы. Ты… — Том осуждающе помотал головой. — Я ещё могу понять тебя, но какого чёрта вытворяет Майер? — Мы подписали контракт. — К чёрту контракт! — Брось! До выступления месяц. К тому времени мой голос придёт в норму. — Они всё равно пустят фонограмму, — подключился Крис, махнув рукой. — Теперь ты на его стороне?! — подорвался с места Том. — А альбом? Остался лишь ты. Инструменты практически записаны. — Что вообще говорят врачи? — спросил Крис, и Том принёс ещё пива. Очевидно, наш разговор затянется до рассвета.36
вторник, 8 января 2007
Утро наступило в обед. Кроме меня в доме никого не было. Но снизу, из студии, доносился глухой стук барабанов. Том, Крис, Михаэль и группа подростков толпились в заполненной сигаретным дымом репетиционной комнате. Два табачных вдоха и кашель снова ко мне вернулся. — Вообще, он прав, нужно вам курить снаружи, — обратился к ребятам Том. — Ты как? — кивнул мне. «Класс», — показал я и вышел из комнаты. — Едем в больницу? — спросил Крис, вышедший следом. Замечательно. Ксавьер передал им свои бразды сиделки. Однако права выбора у меня, вероятно, не было. В ближайшие месяцы группа должна завершить запись альбома, чтобы лейбл занялся предпродакшеном. Нужно возвращаться к нормальной жизни. А пока я пребывал в состоянии болезненного воскрешения. Вооружившись кипой бумаг, что вручили французские врачи, мы направились в местный госпиталь, где мне в очередной раз пришлось сдать анализы. Затем я получил новый список лекарств и предписаний. Незаконченный курс массажа и физиотерапии нужно продолжить теперь здесь. Спустя неделю строгого соблюдения всех указаний в ежедневных осмотрах уже не было надобности. И я закрылся в студии. Работал над голосом, сочинял тексты, исправлял имеющиеся. Занимался записью и сведением песен других групп. К середине января от кашля и болезни не осталось и следа. Тело исправно функционировало, а вот разум находился в психологически угнетённом состоянии. В доме я просто не мог заснуть. Пришлось перебраться в студию и купить обогреватель. Зима заметала улицы снегом. Температура упала до минус десяти, а холодный северный ветер, кажется, продувал стены насквозь. Сначала постоянное присутствие посторонних возвращало меня в нужную колею: большую часть времени мои мысли были заняты музыкой. Но в какой-то момент музыка исчерпала себя, и прошлое стало сочиться из всех щелей памяти. Депрессия обретала форму неконтролируемых вспышек ярости. Даже парни начали меня сторониться, как и я, наивно выжидая время. Я бросался на всех и вся без какого-либо на то повода и с превеликим наслаждением освободил бы студию, выгнав бы и Тони, и музыкантов к чёртовой матери. Но, спустив тысячи евро на свои межконтинентальные передвижения, был вынужден восстанавливать не только здоровье, но и банковский счёт. Поэтому выгнал не я их, а они меня. Я поселился в столовой, сдвинув две кушетки и соорудив себе кровать. Спал днями, когда в студии кипела жизнь. Вечерами записывал музыкантов. А ночами в спасительном одиночестве работал над нашим материалом. Без конца перечитывал собственные тексты, перечёркивая строки, за которыми всё равно эхом звучали отголоски разбитого сердца. В один из дней сорвался, решил позвонить в лабораторию, поговорить с Жюльет, но пока искал номер телефона в интернете, выскочила лента новостей. Писали о смерти Хита Леджера. Писали о смерти. Я выключил компьютер, отложил телефон. Всерьёз задумался, не наглотаться ли снотворного до полной отключки. Я был сыт по горло снами, в которых безуспешно пытался задушить истязающие разум воспоминания, затушить полыхающие чувства. Не прошло ни одной ночи без сновидений. Мне снились дорога и небо. Снились лица всех тех, кого я встречал: раскосая голубоглазая исландка в аэропорту Кеблавика, Сесиль, стюардессы, Карл, Джо, постояльцы Chez Carl, постояльцы Royal Cardinal, девушки с ресепшена, обслуживающий персонал обоих отелей, не представившаяся курносая сотрудница лаборатории, Жаклин и её коллега-переводчик, Жюльет, интерны, доктора, медсёстры, пациенты, супружеская пара стариков из аэропорта, храпящие соседи, летящие в Париж, парижский сосед с верхнего этажа, которого разбудил мой громкий кашель, мужчина, растолкавший меня на конечной «зелёной ветки», Полин, Луи в голубом пиджаке, их жужжащие друзья, мопс Бульон, безымянный официант из кафе PANIS, четыре безымянных торговца книгами, детский рождественский хор, прохожие, туристы, полицейские, старик в обрызганном грязью бежевом плаще, сумасшедший с мазутными пальцами из парижского автобуса, дама в фиолетовых сапогах, китайские туристы, две дамы под красным зонтиком, десятки безымянных таксистов… Эли. Её я видел чаще остальных. В одних снах мы занимались любовью, а в других я снова искал её. И я снова достал из аптечки снотворное. Высыпал горсть белых таблеток. Сидел, смотрел. Пересыпал из ладони в ладонь. Нет, смелости не хватало. Задержал дыхание. Посмотрел на часы на микроволновке. Меньше минуты. Выдохнул. Набрал в лёгкие воздуха. Снова задержал дыхание. Полторы минуты. Выдохнул. Задержал дыхание с пустыми лёгкими. В ушах зазвенело, а из горла вырвался кашель. Забыл засечь время.37
Зверем воющая снежная вьюга и очередная бессонная ночь перед мониторами в студии. Если бы не музыка, наверняка давно бы слетел с катушек. Не имел ни малейшего представления — ни какой сегодня день недели, ни какое число. Парни уехали к друзьям в Гамбург поделиться творческими идеями и обсудить выход альбома. Я же заперся ото всех в своём одиночестве, написав столько текстов, что хоть издавай толстый сборник дешёвой поэзии. Был уже вечер. Серый дым облаков плотно затянул небо, снег осыпал окна. Для меня день только начался. В студию спускаться ещё рано — там Тони и джазисты. Записи нет, значит, до девяти часов торчать в доме. — Хей! В дверях появился Ксавьер, словно специально дождавшийся момента моего душевного гниения. Я перестал отвечать на его звонки ещё неделю назад. И он знал, что я не хочу никого видеть, но всё равно упрямо припёрся. — Хей! Оживай! — вырвал он листок из моих рук и принялся лупить по щекам: — Слышишь? Прекрати переводить чернила на тексты о шлюхах! Я вернулся в холодную реальность и осознал, что сделал, только когда кровь из его носа хлынула на устланный бумагой стол и Ксавьер рванул к раковине в кухне. В голове крутились слова извинения, но перед глазами продолжала стоять пелена гнева. — Дай лёд! — прокричал Ксавьер, и я достал из холодильника замороженную упаковку брокколи. — Совсем долбанулся? Зажав нос покрывающимся красными пятнами полотенцем, он пытался остановить кровь, а я молчал, не знал, что ответить. Вообще, был уверен, что «ответит» именно он встречным ударом. Любые слова о моём сожалении казались дешёвой фальшивкой, поэтому мне ничего не оставалось, как просто предложить поехать в больницу. — Болен ты, а не я. Почему не поехал к Алексу и ребятам вместе со своими? — прогундосил он, положив на переносицу брокколи, словно сейчас ничего и не произошло. Я промолчал. Всё было до тошноты понятно. — Хм. Оперативно, — хмыкнул он, выглянув в окно: перед домом остановился фургон с логотипом транспортной компании. — Что ты опять затеял? — спросил я Ксавьера, наблюдая, как двое парней принялись выгружать что-то из кузова. — Сюрприз, — ответил Ксавьер, смывая с лица остатки крови, и, указав на нос, добавил: — Очевидно, не прогадал. Открой дверь. — Куда заносить? — спросили парни в оранжевых спортивных куртках, кивнув на метровый боксёрский мешок. — Туда, — указал Ксавьер на дверь в столовую. — Пусть увезут. Он мне не нужен. — Да ну? — Ксавьер потряс пакетом с брокколи. — Ты хочешь повесить его здесь? Я против. — Свари мне кофе, — похлопал он меня по плечу, явно провоцируя на повторный удар. — Стол Короля Артура придётся отнести на чердак. Разбирайте! — кинул рабочим. — Какого чёрта ты творишь?! — Королевство в безопасности. Кофе! Я лишился права голоса даже в своём собственном доме. Пока они не вынесли стол из комнаты, я и не представлял, насколько она может быть большой и пустой. Теперь кроме боксёрского мешка, висевшего в центре столовой, расставленных вдоль стены стульев и моей самодельной кровати здесь больше ничего не было. — Тебе это нужно. Выступление через пару недель. Штэф… национальное телевидение. А ты выглядишь, как мешок дерьма. Я сам устал от этой жизни. Проходили недели. Тянулись дни. Минуты растворялись в пустоте часов. Но ни черта не менялось — мои раны оставались распоротыми. — Хочешь добавить ещё песен? — спросил Ксавьер, рассматривая разбросанные листы с текстами. Я мотнул головой. Он не заметил. — Думал, вы утвердили список. — Утвердили. Это моё. Ксавьер только то ли иронично, то ли саркастично промычал в ответ и, вытащив из общей горы бумажного мусора перечёркнутый вдоль и поперёк листок, начал зачитывать написанное. — Это не баллада, не делай из меня… да плевать.«на полпути врубаешь красный Визг тормозов, и вновь строишь глазки…»
«Я умирал и видел в красках, Как чёрное солнце вдруг погасло. Я засыпал в твоих лживых ласках, Сказках о том, что любовь…»
— Ясно. Ксавьер скомкал бумагу и, швырнув в угол, вышел в коридор. — Ты куда? — спросил я, когда он уже застегнул куртку и натянул шапку. — В Бохум, — последовал короткий ответ и хлопок входной дверью. — Да брось! — прокричал ему вслед сквозь окно. Он остановился перед машиной и засмеялся. — Знаешь в чём твоя проблема? Я только коротко кивнул.38
Синее утро понедельника. Четвёртое февраля. Flughafen Düsseldorf. Я устал от аэропортов, от чемоданов, от этих вечно куда-то спешащих людей, от залов ожидания, от ожидания. Досмотр затягивается дольше обычного, потому что работнику службы безопасности не нравятся мои покрытые синяками и ссадинами костяшки пальцев и небритая физиономия. Ксавьер психует, точно истеричная девица, а я объясняю скептически настроенной охране, что две недели подряд осваивал азы кикбоксинга. Их всё равно что-то смущает, и меня просят разуться. Снимаю ботинки. Прощупав, просканировав и тщательно осмотрев всю мою одежду, нам наконец дают зелёный свет. Спешим на посадку, которая вот-вот закончится. Ксавьер продолжает действовать на нервы своими занудливыми нравоучительными речами, как будто мы опаздываем лишь по моей вине, мол, побрейся я дома, не был бы похож на исламского террориста-шахида. Я уже несколько раз успел пожалеть, что согласился полететь с ним в Нью-Йорк на встречу с Sony. Вернее, встреча-то у него, я лечу «развеяться». Однако предчувствие кричит об обратном. Восемь часов полёта — и мы в JFK. Разница во времени давит на сознание. Я хочу спать, но в Америке только полдень. Морозно. Солнце слепит, отражаясь отовсюду: от вод Ист-Ривер, от белого снега, от бесчисленных окон-зеркал небоскрёбов. Такси везёт нас на Манхэттен, в Мидтаун. Офис Sony — на Мэдисон Авеню у одноимённого парка, поэтому наш отель рядом — в десяти минутах вверх по Бродвею до Седьмой Авеню. Город кишит автомобилями, жёлтыми такси и общественным транспортом, отчего улицы кажутся ещё более узкими, чем в Париже. После тишины в самолёте стоящий тут гул долбит по барабанным перепонкам своей переломанной полиритмией. Откуда-то, разрезая ледяной воздух тонкой нитью, струится тёплый запах фастфуда. По обе стороны дороги мелькают коричневые высотки, американские флаги и стеклянные витрины фешенебельных бутиков. Мы проезжаем мимо Эмпайр-стейт-билдинг и останавливаемся перед одним из этих скопированных с самих себя зданий, над козырьком которого шесть величественных колон упираются в бетонную плиту с заглавными буквами HOTEL PENNSYLVANIA. Заполнив бумаги, поднимаемся в номер.39
вторник, 5 февраля
Утро вторника разбудило визгом автомобилей, сигналящих где-то неподалёку. Ксавьер ушёл в Sony на тренинг, поэтому я отправился на свой тренинг в фитнес-зал отеля. Вечером едем в спортцентр IZOD в Нью-Джерси на игру Lakers. Признаться, в последний раз я был в Нью-Йорке в середине девяностых. Мы выступали в клубе Limelight, что как раз находился рядом с парком Мэдисон, потому я довольно-таки хорошо помнил эту часть Манхэттена. Но, несмотря на то что клуб давно закрылся, а город лишился своих Башен-близнецов, Нью-Йорк оставался Нью-Йорком. По ту сторону Гудзона мне не довелось побывать, сегодня поеду впервые. Я никогда не был ярым фанатом баскетбола: не следил ни за сезоном NBA, не знал ни имён игроков, ни названий большинства команд. Ксавьер — напротив, любил его больше футбола. Однако даже самому далёкому от баскетбола человеку было известно, кто такой Коби Брайант — живая легенда. И я хотел увидеть его в деле. Мы встретились с Ксавьером в Центральном парке в пять. Добрались до спортцентра на метро. Кажется, попали в час пик. В Нью-Йоркской подземке слишком душно, а поезда тормозят оглушительно громко. Освещённое прожекторами квадратное здание IZOD, увешанное баннерами с изображением баскетболистов, располагалось на пустыре: вокруг ни одного строения, только широкие обочины, дороги, да хайвэи. Перед главным входом на высоких флагштоках величественно развевались американские флаги. Под козырьком уже толпились фанаты. Мы купили по жёлто-оранжевой бейсболке с логотипом команды и прошли внутрь. Лос-Анджелес «Лейкерс» играли против Нью-Джерси «Нэтс». По тому шквалу эмоций, что мы испытали сегодня, игру можно было сравнить с последним матчем «Вольфсбурга», на котором я побывал. Бесспорно, всё дело в живом присутствии. «Лейкерс» выиграли: 105 — 90, но Коби получил травму. Великолепный игрок, то, как он работает с мячом, — настоящее искусство. Я бы сам сейчас был не прочь побросать мяч в кольцо на какой-нибудь площадке. — У меня непреодолимое желание пропустить пару стопок. Ты со мной или в номер? — озадачил своим вопросом Ксавьер, мне казалось, что мы направимся именно в спортзал отеля. — Есть повод? После каждой встречи с Sony он был похож на выжатый лимон, но так ничего и не рассказывал. Ксавьер снова промолчал, давя улыбку, ответившую за него. Мы нашли какой-то бар на противоположной стороне Бруклинского моста у самого побережья Ист-Ривер. Внутри было темно, много неона и людей, а из колонок рвалось дарктехно, долбя басами в грудь. Не самое лучшее место для задушевных бесед, но идеальное, чтобы как следует надраться. Сев за барной стойкой, мы заказали по кружке пива. Ксавьер завёл разговор об экономическом кризисе. Его жалкие попытки перекричать музыку, при этом сохраняя серьёзность лица, выглядели крайне комично, будто два уставших клерка с Уолл-стрит решили залить своё горе. — Так они закрывают GUN? — прокричал я. Ксавьер пожал плечами, сказав, что с апреля будет управлять офисом Sony в Берлине, пока только в качестве стажёра. — Если их, конечно, всё устроит, они переведут меня туда в сентябре, найдя для лейбла в Бохуме замену. — А что не так со столицей? — Хёфэ подал в отставку. — I’m sorry! — опрокинув на меня бокал вина, вскрикнула девица с ярко-красными губами. — I guess I just splashed some wine on your shirt. — I guess, она отдаёт отчёт своим действиям, — засмеялся Ксавьер. — Я отойду, — кивнул он на дверь туалета.40
— Штэф, какого чёрта?! Или я должен сказать «whatta fuck»? — Ксавьер отвернулся к окну. Знаю, я вспылил. Девушка всего лишь хотела познакомиться. Я же в достаточно резкой форме выказал своё нежелание запоминать её имя. И ей показалось грубым моё поведение. Откуда-то появилась свита разгневанных дружков красногубой брюнетки. Завязалась драка, и охрана бара вышвырнула нас за дверь, где мы продолжили выяснять отношения. Вовремя я занялся кикбоксингом. Моя физиономия не пострадала. Однако за нарушение общественного порядка и сломанную скамейку нас всех затолкали в полицейские машины и доставили в участок Metropolitan Detention Center. Пока сидели в камере, говорили о том, что, в отличие от виновницы этой стычки, ночь в тюрьме придётся провести именно нам. Так, слово за словом, мы разговорились и познакомились с Эдди, Фернандо и Мэттом — всем не больше тридцати. Эдди и Фер были мексиканцами, со смуглой кожей и густой шевелюрой по самые плечи, а при взгляде на Мэтта в голове щёлкало: «С ним лучше не связываться». Из-под ворота его растянутого свитера торчали языки пламени татуировок, а на правой руке была наколка RIOT — по букве на каждом пальце. На деле же все трое оказались приятными в общении. И мы заговорили о женщинах и их поразительной способности выходить сухими из воды. — Ты прости, что я тебя помял, — сказал Ксавьер Феру. Тот только махнул рукой и тоже извинился. — Второй раз за последнее время получаю по морде. — Его осуждающий взгляд упал на меня: — Если бы они тебя разукрасили, тебе пришлось бы наложить тонны грима, или и того вовсе разрисованным клоуном по сцене прыгал бы. — По сцене? Чем вы, мужики, занимаетесь? Невинный вопрос обернулся концертом в Нью-Йоркской тюрьме. Темой музыки увлеклись и мы, и соседи-сокамерники, и надзиратели. Один из надзирателей позволил нам с Ксавьером надеть настоящую служебную форму американских копов. Другой принёс гитару, стеклянную банку с канцелярскими кнопками, стул и карандаши, которые можно было использовать в качестве барабанных палочек. Хотя они и не пригодились — Ксавьер отстукивал ритм ладонями. Эдди досталась банка-маракас, Фер взял гитару. А я пел. Так небольшая импровизация перетекла в настоящее выступление, отчего вокруг нашей камеры собралась толпа зрителей. Завершилось всё тем, что мы с Ксавьером решили создать собственный музыкальный проект.41
среда, 6 февраля 2007
Проведя бессонную ночь в камере, а утром, выплатив административный штраф и уладив все бумажные формальности, мы отправились в отель — паковать вещи. Вылет в половине пятого из аэропорта Ньюарк. Снова предстоит пересечь воды Гудзона. На въезде в Нью-Джерси мы попали в пробку, но на регистрацию не опоздали. Ксавьер отошёл за кофе, а я остался сидеть в зале ожидания, сверля взглядом табло отправления, на котором горела информация о следующем рейсе: Ньюарк — Париж-Орли. — Выкинь эти мысли. Ксавьер ввалился в кресло рядом и протянул стаканчик с кофе. Я лишь усмехнулся, ничего не ответив. Подобные мысли меня не посещали вот уже как пару недель. Но стоило какой-нибудь незначительной мелочи задеть живые уголки памяти, сердце начинало щемить колющей болью. — Ты из Дюссельдорфа в Берлин? — спросил я его, уткнувшегося в телефон. — Нет. Со следующей недели. Понедельник–четверг я в Берлине. Пятница–воскресенье в Бохуме. — А выходные? — Отдыхать буду в самолёте между Дортмундом и Берлином, — засмеялся он. — Бери своих и приезжай в понедельник. Том кидал демо для дуэта, говорит, хочет разбавить альбом женским вокалом. Убьёте двух зайцев разом. Запишитесь в студии Sony, дай знать заранее, как только согласуете время. И скинь трек… Он всё продолжал рассуждать о планах на ближайшее будущее, а мои глаза застыли на мужчине с таким же коричнево-зелёным стаканчиком кофе, как и у меня. Но я обратил на него внимание не поэтому. Мужчина был высоким, а рядом с ним спиной к нам стояла женщина, чья голова едва доходила ему до груди. Её короткие чёрные волосы и худоба напомнили мне о матери Эли, потому я и перестал слушать Ксавьера и наглым образом стал вслушиваться в разговор странной пары. Но они говорили так тихо, что я и слова разобрать не мог. — Эй, Штэф! — толкнул меня Ксавьер. — Мне кажется, это Жюльет, — кивнул я на женщину. — Какая ещё к чёрту Жюльет?! — Мать Эли. — Не начинай. — Его глаза мгновенно округлились, и он замотал головой: — У тебя паранойя. Но я уже поднялся с кресла и направился в сторону воркующей пары. Остановился в метре от них, у окна. Объявили о начале посадки на рейс до Дюссельдорфа. — Штэфан! — проорал Ксавьер так по-военному громко, что, кажется, все присутствующие в зале аэропорта Штэфаны услышали его командный зов. Мужчина и женщина оживились и тоже завертели головами по сторонам в поисках источника звука. — Штэф! — позвал он во второй раз. А мои глаза встретились с тёмными Жюльет. Да, это была она. Сердце заколотило барабанной дробью. — Пойдём. — Ксавьер потянул за рукав. Я не соображал, что сейчас происходило, и как такое вообще было возможно. Хотел с ней заговорить, но слов не находилось. Мысли крутились вокруг одного вопроса — Эли здесь? — Bonsoir, — только и смог я выдавить. — Что вы здесь?.. — обратилась она ко мне и, не закончив вопроса и разведя руками, и покосилась на мои пальцы, покрытые ссадинами. — Прилетел с другом по делам, а вы? Эли с вами? Жюльет заговорила о какой-то медицинской конференции, убеждая, что находится здесь исключительно по работе. А потом опять стала просить оставить Лэли в покое. — Так она с вами? Жюльет мотнула головой, но я ей не поверил. Высокий мужчина и она выглядели подозрительно счастливыми. И я предположил, что они втроём решили выбраться на семейный уик-энд в Нью-Йорк. Внутри меня что-то щёлкнуло, и я стал выкрикивать имя Эли. Вокруг нас собрались любопытные зеваки, и где-то между снующими всюду людьми мелькнула фуражка полицейского, направляющегося к нам. Я пришёл в чувство в тот момент, когда Ксавьер едва не переломал мне пальцы, сдавив ладонь. — Сэр, всё в порядке? — спросил подошедший полицейский, покручивая дубинкой. — Простите, он, верно, слишком громко кричал, но объявили посадку на наш рейс и… — стал объяснять Ксавьер. Полицейский в очередной раз окатил нас холодным взглядом и направился прочь. — Её здесь нет. Вот, смотрите, — протянула мне Жюльет бейджик, на котором и вправду были написаны слова «конференция», «инфекции», «2008», её имя и должность. Мужчина зачем-то тоже показал свой бейджик. — Дэниэль во Франции, — чеканя слоги, произнесла она. — Мы оба прилетели на конференцию в Бостон. Вы можете обвинять меня в чём угодно, но, уверяю, герр Хюттер даже не понимает, о чём речь. — Герр Хюттер? Так вы немец? Мужчина, что на добрый десяток лет был младше Жюльет, вновь добродушно улыбнулся и протянул мне руку. — И куда вы, позвольте поинтересоваться, направляетесь? В Париж? — Моему другу нездоровится. Штэф, пошли, — опять потащил меня Ксавьер. — В Берлин, — ответил мужчина, указав пальцем на табло. Самолёт до Берлина вылетал через час. — И вы? — спросил я Жюльет. — Простите его за этот цирк, — какого-то чёрта всё не унимался Ксавьер. Жюльет достала из сумочки билет: «Ньюарк — Трюдо». Мне казалось, что цирк устроил не я, а как раз таки Жюльет и этот Хюттер. Притворяясь, ломали дешёвую комедию. — Штэф, пошли, — похлопал Ксавьер меня по спине, подгоняя к выходу. — Она знает, что я её искал? — спросил я Жюльет, и она в грёбаный сотый раз попросила оставить Лэли в покое. — Она знает?! — Голос сорвался на крик. Жюльет кивнула. — Она в Берлине? — посмотрел я на мужчину, пытаясь понять, какое отношение он имел к обеим. — Что?! — рассмеялся тот. — Извините его, — прошептала Жюльет ему. — Она во Франции. Хорошего полёта! — направились они прочь из зала.