• ATEM •

1

      Уже сбился со счёта, сколько раз перечитывал её записи. Пытался дозвониться до Жюльет, но она опять уехала на какую-то конференцию. Хотел сегодня отыскать способ связи с Полин — Ксавьер назначил на полдень интервью для журнала в Бохуме. И вот я, парни и он сидим в поезде, ожидая отправления.       — Слушай, — начал было Крис, протяжно просипев. Потом махнул рукой и замолчал.       — Знаю, — ответил я.       — Так и будешь теперь проводить ночи — в чужой квартире? Ждёшь, пока на тебя натравят полицию? На носу турне… Я говорил тебе, — грозно ткнул он пальцем Ксавьеру в грудь, — не надо. Может, она и не собиралась возвращаться.       Я перевёл взгляд с Криса на хмурого Ксавьера. Тот пожал плечами, дважды повторив «может».       Но вечером я снова вернулся в её маленькую комнатушку к листам и дневнику.

2

среда, 14 мая

      Среда. Серо. Уныло. Тоска скребёт. Чайник свистит на плите, а за запотевшим окном бесшумно накрапывает дождь.       «Не хватает смелости даже написать. Откуда ей взяться, чтобы произнести. Иногда по утрам мне кажется, что это всё неправда, нелепая шутка судьбы. А потом окончательно просыпается сознание и будит совесть. И я понимаю, что больше лгать не могу ни себе, ни ему. Но не могу остановиться. Точка невозврата осталась позади. И словно кто-то шепчет в ухо: «Ты имеешь право быть счастливой». И я верю этому голосу. Но это — иллюзия, игра в счастье, в которую я верю, потому что верит он.       Стоит взглянуть ему в глаза, хочется кричать и бежать прочь. Уже настолько погрязла во лжи, что трусливо убежать — единственное, что остаётся. Я боюсь зайти слишком далеко. Да и куда дальше?       Молча лгать. Надеяться. На что?       Я была готова сдаться ещё в тот день, когда мы встретились на вокзале. Я была готова всё рассказать. А он сказал, что вечером запись. Так звонко засмеялась жизнь, ударив по лёгким. И кто я, чтобы… С каким настроением он вернулся бы в Бохум? И я снова лгу… И можно ли молчание назвать ложью?       Чем чаще представляю этот разговор, тем чётче вижу каждое изменение его лица. Я говорю, потупив взгляд, словно прихожанин на исповеди. Он слушает: брови сурово изгибаются, глаза становятся темнее обычного. И в глубине этой чёрной бездны поблёскивают языки пламени гнева. Я замолкаю. Он молчит. Неторопливым движением облизывает свою нижнюю губу, так, как будто бы собирается что-то сказать, но лишь пробует правду на вкус».       Чайник завизжал, и я оторвался от чтения.       «И если даже юрисдикция любой страны признаёт моё молчание преступлением, значит, я есть преступник, ещё до совершения самого преступления.       Как… как чувствует себя преступник, неумышленно убивший? Так чувствую себя я, ещё не совершив ничего преступного».       Слишком много «преступных» слов. Ни черта не понятно. Устал перечитывать. Я бы сейчас даже выпил, но это скользкая дорожка.       Под вечер разболелась голова. В висках назойливо пульсировала кровь, и, приняв таблетку обезболивающего, я растянулся на кровати у распахнутого окна. Незаметно сон навалился на воспалившиеся мысли.       Не прошло, верно, и часа, как что-то где-то прогремело с оглушительным треском. За крышами домов, над тёмной макушкой парка вспыхнули вены молнии и разодрали небо на лоскуты. Я закрыл окно. Раздался ещё один раскат грома, и тонкие стёкла зазвенели в оконной раме. Мне казалось, сама природа пыталась реанимировать моё застывающее сердце, впервые охладевшее ещё там, над ледяными водами Атлантики. Моя ненависть растворилась в ночных дорогах Парижа, а дни мерились воспоминаниями о проносящихся фонарях в боковых зеркалах. Не знаю, что бы я сказал ей. Верни мне меня?

3

четверг, 15 мая

      Ранним утром меня разбудила остановившаяся под окнами машина. Кажется, за то время, что я находился здесь, успел запомнить, как звучат моторы всех соседских авто. У соседа с третьего этажа, что всегда паркует свой старенький «Фольксваген» у дорожки перед входом, свистит ремень генератора. Рядом с ним стоит чей-то отполированный серебристый «Мерседес», тот слышно только тогда, когда он трогается с места и колёса начинают шуршать по шершавому асфальту. Ещё пару раз моё внимание привлекал чей-то трещащий стартер. А вот сейчас подъехал кто-то с настолько скрипящими тормозными колодками, что этот металлический звук противно резал по ушам. Выглянул в окно: под зелёным куполом липы, росшей у дома герра Крауса, остановилось белое такси. Водитель, смуглокожий паренёк, деловито выставив локоть наружу, будто намеренно громко разговаривал по телефону на непонятном языке, может, турецком. «Никакого уважения к тем, кто ещё спит!» Окна соседнего дома тёмные. Даже фонари ещё не потухли.       Я зажёг газ и поставил чайник. Раз уж проснулся, займу себя чем-нибудь. Время — начало пятого.       Небо было наглухо затянуто низкими тучами, а прохладный ветер шумел в листве, врываясь в кухню порывами свежести. С крыш домов, желобов и ветвей деревьев стекали ручейки недавнего ливня, пронизывая сонную улицу тихим перезвоном дождевой воды. И только чёрный ворон, что сидел на покачивающихся проводах, надрывно каркал.       Из такси вышла девушка. По её спине ниспадали волны русых волос. На секунду мне показалось, что это Эли. Я даже выронил чашку, и та с треском разбилась. Девушка в мятно-зелёном платьице и синем джинсовом пиджачке доставала что-то из багажника. Пыталась достать.       — Вы не поможете мне? — обратилась она к водителю, на что тот, продолжая беседовать по телефону, подал знак двумя пальцами, попросив её подождать.       А я стоял за тонкой занавеской, наблюдая за тем, как она старалась вытащить из багажника громоздкий чемодан. По телу растёкся опаляющий холод. Я и шевельнуться не мог, только отчего-то руки панически затряслись. Это была она. Это была Эли. И долю секунды спустя я рванул к лестнице. Не будь это четвёртый этаж, верно, выпрыгнул бы из окна.       Когда подошёл к машине, Эли меня даже не заметила.       — Давай помогу, — потащил я тяжёлый чемодан вверх.       Эли застыла так, словно я приставил дуло пистолета к её виску. И если бы я не захлопнул багажник, она бы точно запрыгнула внутрь. Парнишка с визгом рванул с места, а мы так и остались стоять на мокром асфальте. Я — босиком, Эли — в белых кедах. Её взгляд метался по моему лицу, светясь неподдельным ужасом, отчего я невольно сказал: «Я ничего тебе не сделаю». Эли поймала губами пару глотков воздуха, и я заметил, что и её пальцы затряслись, но она быстро сжала их в кулаки, точно готовясь отразить удар. «Я не сделаю тебе ничего», — повторил я.       Кажется, это было в прошлой жизни, когда одним солнечным утром она попросила меня выполнить мои же условия пари и держаться от неё подальше. Я тогда надрался так, как не делал того лет пять, не меньше. А потом, наплевав на собственную гордость, всё же приехал в библиотеку. Я слишком хорошо помнил то чувство, когда взглянул на неё — она была чужой. До неузнаваемости другой. Но сейчас она та же. Такая же, какой я её знал. До невыносимой боли и мучительного непонимания совершенно не изменившаяся. Как будто между нашим расставанием и встречей прошла одна бесконечно долгая зимняя ночь.       — Твоя обувь, — едва слышно произнесла она, а затем перевела взгляд на настежь открытое окно в её кухне. — Ты… ты живёшь в моей квартире? Почему? — Голос трусливо дрогнул, точно я всё ещё держал её на мушке.       — Потому что ты живёшь в моей голове, — ответил я. На её глазах выступили слёзы, и она спрятала лицо в прядях волос, мотнув головой как прежде, — явно не соглашаясь с чем-то. — Эли…       — И ты должен был поставить крест на наших отношениях, — всхлипнув, сказала она, как если бы в довершение своего внутреннего монолога.       Я не знал, что ответить. Сердце билось на запредельной скорости, порой пропуская удары. Какое-то время мы просто стояли молча.       — Объясни мне… — прошептал я, шагнув к ней, но Эли отступила назад. — Я не собирался ставить… Это ты поставила… — В голове путались и мысли, и слова.       — Не я… Не я ставила… Он уже там был. Жизнь поставила этот крест. На нас. На мне.       — Эли, я… О чём ты?.. — Мои вопросы, мои догадки, гипотезы и предположения множились нескончаемым потоком в геометрической прогрессии.       — Плюс, — произнесла она как-то слишком по-французски. — Я… — И положив ладонь на грудь, стала хватать губами воздух, словно задыхаясь. На миг опустила взгляд. — Я… положительна. — Её испуганный взгляд застыл на моём, ничего не понимающем. Я пожал плечами. — У меня ВИЧ, — шарахнулась она от меня.       Мне показалось, она сказала что-то другое, или я, верно, ослышался. И никак не мог понять, почему услышал именно это.       — Это ложь. Какой-то бред… — не сразу вернулся голос.       — Семь лет, — продолжала она задыхаться, и мою глотку сжало что-то удушающее.       Я всё смотрел на неё и думал, зачем она врёт, что пытается скрыть за этим нелепым объяснением.       — У тебя кто-то есть? — спросил я.       Эли стояла в метре от меня, мотая головой и рыдая так горестно и протяжно, что и мои глаза стало жечь от осознания ядовитой правды. Если бы парашют не раскрылся, я бы тогда ощутил то, что ощущал сейчас. Тело обессиленно онемело под весом накатившей ледяной волны озноба. Мои губы шевелились, но я и слова вымолвить не мог. Шагнул к Эли, взяв за трясущуюся ладонь, но она отдёрнула руку, попятившись назад.       — Постой, — снова обхватил её холодные пальцы и, молча моля, стал просить об отмене произнесённого приговора. А её красные от слёз глаза ответили «нет».       Откуда-то появившаяся машина дорожной службы посигналила нам, и я откатил стоящий на дороге чемодан в сторону.       — Пойдём домой, — не отпуская её руки, потянул за собой.       В тишине лестничной клетки каждый шаг и вздох звучали так протяжно и громко, как если бы мы были осуждёнными, идущими в саму преисподнюю. Но вот мы поднялись на нужный этаж и я ощутил, как в ушах зашумела прилившая кровь. Эли на меня не смотрела, отводила взгляд и без конца сжимала и разжимала кулаки. Едва я открыл дверь, как изнутри вырвался порыв горячего воздуха и пара — забыл снять с плиты чайник.       — Проходи, — пропустил я её вперёд. Но она и не двинулась. — Что? — Показалось, что-то произнесла.       — Я могу подождать здесь, — сказала она.       — Подождать чего?       — Пока ты будешь собирать вещи. — Её взгляд застыл на тумбе, заваленной моей одеждой.       Я ничего не ответил, только притянув ближе, обнял. И она, вцепившись в мою футболку, разрыдалась в голос, уткнувшись головой мне в грудь и давясь словом «прости».       — Скажи, что это неправда, — прошептал я ей. — Скажи, что ты просто меня ненавидишь. — Но Эли всё плакала, захлёбываясь и задыхаясь. — Почему ты не сказала раньше? Зачем… Ведь столько времени… — В глазах защипало, мысль оборвалась, а в сознании сгорали эти бесконечно долгие полгода.       — Я хотела защитить… Оградить тебя от…       — Заключать пари и возводить ограды у тебя выходит из рук вон плохо.       Она заплакала ещё громче. Да я и сам уже не выдерживал подступающей к горлу горечи.       — Девочка моя… — спрятал я свои влажные глаза в её волосах.       — Скажи, что ты меня ненавидишь. Скажи, — просила она. Но я ненавидел Бога, ненавидел весь этот мир, лишённый справедливости, но не её.       — Нужно выключить чайник, — сказал, когда копоть металла уже начала оседать на языке противным привкусом гари.       И пока я возился с плитой, пока подбирал осколки разбитой чашки, Эли стояла у тарахтящего холодильника, всё ещё тяжело и сбивчиво дыша. И в этот самый миг она напомнила мне меня же, когда я впервые оказался в её квартире. Я так же застыл в дверях в нерешительности и волнении. Окно так же было настежь открыто. И занавески порхали так же. А в холодном воздухе витало молчание… так же. Но сейчас своими вопросами я боялся развеять заключённую в этой тишине надежду. Эли выглядела так свежо, молодо и прекрасно, что я не понимал, о какой болезни она говорила. А потом, не выдержав звенящего в ушах безмолвия, я зачем-то предложил ей чаю. Она ничего не ответила, лишь подошла к заваленному бумагой столу.       — Я пытался найти ответы, — забрал я из её рук копии листов её же дневника. — Эли… — По её щекам всё стекали капельки слёз, а я отчаянно ждал, когда же она наконец скажет, что это была злая шутка. Она посмотрела на меня, но я не смог прочесть её мыслей. — Dis-moi. Скажи мне, как такое возможно…       — Это… — пошатнувшись, опустилась она на стул, словно пол под нами затрясся, а я сел у её ног, потому что моя голова и в самом деле закружилась. — Это случайность… Нелепая случайность.       — Семь лет? Ты сказала — семь лет. Как?..       — Мой отец… Он был вирусологом, изучал вирус иммунодефицита человека. Занимался разработкой ингибиторов и антиретровирусной терапии… Есть люди, которые устойчивы к вирусу. У них особая генетическая мутация. Он хотел изучить это… Хотел найти редкие вариации именно у африканцев. Тогда, когда мы поехали в Нигерию вместе с «Врачами без границ», тогда… их машина подорвалась на каких-то минах или гранатах. Не знаю. А наша просто перевернулась и вылетела в кювет. В нашей машине были образцы штаммов вирусов, кровь заражённых, тестовая кровь… — Она пожала плечами и посмотрела на меня глазами, полными слёз. Мне нужно было что-то сказать, но я будто разучился говорить. Её слова, точно тяжёлые кирпичи, сыпались на меня, обездвиживая. — Когда очнулась, мои руки были в порезах и крови из пробирок. Дрожащий раскалённый воздух был последним, что я запомнила.       — Но ведь с этим… А как ты всё это время… — Я не понимал, почему не мог закончить вопрос. Вероятно, потому что ответ вертелся где-то в спутанных мыслях. Эли молчала, прерывисто дыша. — От этого же теперь не умирают? — сказал я, успев пожалеть о неумелой формулировке.       — Нет, — мотнула она головой, добавив: — Не так часто, как раньше.       Я хотел расспросить её о многом, но внезапно возникший во мне непонятный страх не позволял. Я боялся услышать то, что и так уже знал. Боялся своими вопросами сделать ей больно. А ещё в голове крутилась беспокойная мысль: «Болен ли я?» И от этого тоже было страшно и почему-то стыдно. Эли отстукивала ногой по полу ломаный ритм, усиливая мои тревоги.       — Где ты была всё это время? Я тебя искал, ты знаешь? — обхватил её ступню.       — Во Франции. Сейчас в Париже. В клинике. С моим здоровьем всё в порядке… — опередила она мой вопрос. — Я… Это сложно объяснить… — снова задрожал её голос. И я решил, тому виной холодный сквозняк, врывающийся через окно утренней сыростью. Закрыл окно. Сел на подоконник. — Уже неважно. И больше не имеет никакого значения, — кинула она короткий взгляд и вышла из комнаты.       В прихожей послышался звук молнии чемодана и шуршание. И секунды погодя Эли вернулась с большим пакетом на трёх заклёпках, которые вот-вот да отскочили бы под натиском коробочек и пузырьков. А затем она стала доставать всё это, расставляя на столе строгими фалангами. И только когда пакет опустел, она покосилась на меня. «Эфавиренз», «Эмтрицитабин», «Тенофовир» — этих трёх было больше всех, и звучали они так, словно это и не лекарства вовсе, а названия кислот или растворителей.       — А вот это — тестовое, — ткнула она пальцем на большую белую банку с набором букв и цифр вместо названия. — Оно ещё даже не поступило в продажу. И неизвестно поступит ли… Штэфан, — произнесла она, отчего в моей груди вспыхнуло пламя, предзнаменуя что-то плохое. — Я не хочу, чтобы ты это делал.       — Делал что? — прохрипело пересохшее горло.       — Прощал меня или смотрел на меня так, как сейчас. Лучше бы твои глаза горели гневом.       — Я… Мне нужно немного времени всё осмыслить.       До тех пор, пока она не достала все эти таблетки, я отчаянно отказывался верить в её болезнь.       — Тебе лучше собрать свои вещи и уйти. Не нужно ничего говорить.       — Лучше? — вырвался из меня какой-то нервный смешок. — Ты этого хочешь?       — Так будет правильно, — пожала она плечами, вступая в диссонанс со словами.       — Ты этого хочешь? — повторил я. А на её глазах проступили слёзы. — Эли… — обнял её, но она и не шевельнулась.       — Я всё решила, — горячо выдохнула мне в грудь.       — Что ты решила? — каким-то неосознанным движением коснулся я её волос, а затем и вовсе стал поглаживать по голове, точно она была потерявшимся бездомным зверьком. И Эли начала рассказывать, чем занималась в Париже и зачем вернулась в Германию.       — Мне нужно забрать мои медицинские записи, что я оставила здесь. А завтра днём у меня поезд на Гамбург, — сказала она, и я, выпустив её из объятий, осел на подоконник.       — Знаешь… Я толком-то не успел переварить первую новость, а сейчас узнаю, что ты решила сдать себя на опыты какой-то непонятной лаборатории в Гамбурге.       В моей голове жужжал рой вопросов, но главным был — как Жюльет могла допустить подобное?       — Это моё решение, — твёрдо произнесла Эли и села рядом. — Я этого хочу. Хочу принимать участие в клинических исследованиях. Мама всегда была против, поэтому когда я в сентябре по глупости рассказала о своём желании Дидье… Это… Он работал с отцом. Он мой лечащий врач. Помнишь разбитый телефон? Я тогда поругалась с ним, из-за того что он позвонил маме. Она связалась с лабораторией, что согласилась взять меня в качестве добровольца для тестирования своих препаратов… И мне прислали отказ. А потом… потом был ты.       — А сейчас?       — А что сейчас? — знакомый вороватый взгляд.       — Эли, — взял я её за руку. — Я не хочу, чтобы ты этого делала.       — Ты не знаешь, чего ты хочешь… Ты говоришь так, потому что… Ты не представляешь, на что… — покачала она головой.       Но я был готов поклясться, что отдавал отчёт собственным действиям, и чётко понимал, «на что себя обрекал» (мне думается, так должна была завершиться её мысль). В ту секунду, когда я вновь увидел её, ощутил острое чувство — она нужна мне. Она должна быть в моей жизни. Тогда я был уверен, что гнев возьмёт надо мной вверх. Но каждый раз, что на её глазах блестели слёзы, я отчего-то чувствовал себя последней сволочью.       — Что… — горло опять пересохло, — что это даст тебе? Какой-то бессмысленный альтруизм. Насколько я понял, это незаконно? Действия этих докторишек в Гамбурге.       — С законом у меня особые отношения, — отдёрнула она руку.       — Что за изощрённый акт самоубийства? Почему…       — Потому что здесь меня ничто не держит. Этика… этика тормозит науку. Если я могу быть полезной медицине…       — Ничто не держит… А мы?       — Мы? Ты этого хочешь? — кивнула она на таблетки. — Жить, остерегаясь и опасаясь каждого прикосновения?       — А может, я тоже уже болен, тогда и остерегаться нечего.       — Нет! — вскрикнула она. — Мы не делали… Я не делала ничего такого, что… Да и вероятность передачи вируса от женщины мужчине в разы меньше. Прости, — покатились по её щекам слёзы. И, шагнув ближе, она повисла на моей шее.       — Если тебе плевать на меня, на нас — можешь ехать.       — Не плевать, — тут же возразила, — именно поэтому и пытаюсь оградить тебя от себя.       — Я способен нести ответственность за собственную жизнь сам, поэтому разрешаю не строить ограждений.       Мы так и стояли у окна, обнявшись. Эли плакала, а я не знал, что сказать. Только как-то неосознанно поглаживал её по спине. Да, она права, — я не представлял, на что шёл. Был уверен только в одном — я не хочу её терять.       Дождь снова тихо застучал по подоконнику, расстреливая окутавшую нас гнетущую тишину.       — Ты что-нибудь хочешь? — спросил, когда она окончательно обмякла в моих руках.       — Спать, — выдохнула она. — Я не спала сорок часов.       — Я буду здесь, — ответил я, хоть она и не спросила. Лишь во взгляде мелькнула какая-то тень тревоги.

4

      И пока она спала, я, взяв ноутбук, точно прилежный ученик, штудировал все статьи о ВИЧ. Читал о каждом из препаратов, что стояли передо мной. Искал ответы на вопросы, что побоялся задать ей лично.       Под окнами остановилась машина. Тарахтение мотора смешалось со стуком капель дождя. Семь часов. Ксавьер. Уж лучше бы он улетел в какой-нибудь Берлин. Я вышел на лестничную клетку.       — В чём дело? — едва поднявшись наверх, спросил он, очевидно, прочитав всю ту новую правду, превратившую моё лицо в застывшую маску театра шекспировской трагедии.       Внутри меня будто сдетонировало что-то колоссально разрушительное. Накатила волна горечи. Из глаз брызнули слёзы, и я опустился на ступеньки. Ксавьер сел рядом, выжигая взглядом, полным недоумения. И, кажется, только теперь я почувствовал то, что творилось у Эли в душе: слова вертелись на языке, но они отчего-то не желали облачаться в звуки. Я не мог заставить себя произнести эти три буквы и не понимал почему. Кто виноват в том, что название этой болезни давно ассоциируется со всем грязным и непотребным, что существует в мире?       — Штэф? — Ксавьер ободряюще похлопал меня по спине, и стало ещё горестней. — Может, зайдём внутрь?       — Там Эли, — ответил я, и его лицо вмиг сделалось неимоверно серьёзным.       — Не хочет тебя видеть? — спросил он, а я едва не захлебнулся собственными слезами. — Эй. — Его ладонь оказалась на моём плече.       Я рассказал ему обо всём. Рассказал о болезни и о сентябрьском случае. О том, что её лечащий врач сообщил Жюльет о желании Эли присоединиться к группе каких-то непонятных учёных, тестирующих весьма сомнительные препараты. Жюльет вмешалась и пригрозила лаборатории судебным иском. В знак протеста Эли прервала курс терапии. Произошло это в тот день, что мы познакомились.       Когда Эли улетела в Канаду к матери, её здоровье ухудшилось. Она думала, что простудилась. Но скоро болезнь обрела форму острой вирусной инфекции. Жюльет и Эли вернулись в Париж. Какое-то время она пробыла в клинике, где работал её отец, под наблюдением Дидье. Курс антиретровирусной терапии был возобновлён, ей стало лучше.       А в апреле от клиники в Париже ей поступило предложение — принять участие в каком-то исследовании. Насколько я понял, свои эксперименты над ней проводили «коллеги» Жюльет. Эли была в группе больных ВИЧ с психологическими расстройствами: депрессиями и суицидальным поведением, и тестировала на себе антидепрессанты. Но сейчас ей это показалось то ли недостаточным, то ли не имеющим прямого отношения к самой болезни, и она захотела поменять прописанную годами схему терапии.       — Та-ак, — прохрипел Ксавьер, — так, может, от новых таблеток ей будет лучше. Не понимаю, о каком суициде ты говоришь.       — Это её слова. Если поменять схему, вероятность, что вирус разовьёт устойчивость к препаратам, намного выше, чем если ожидать непонятного чуда. Ей это ничего не даст, а вот те докторишки сделают пару заметок в своих журналах. Вот и всё. Она доведёт себя до стадии СПИДа, когда никакая терапия уже не поможет. Потому что… вирус не будет реагировать на медикаменты. Кажется, я повторяюсь. Не понимаю. У меня в голове никак не укладывается…       — Сложно всё, — выдохнул он. — Может, ты неправ. Может, она и хотела бы быть с тобой. Вот только, — опять тяжело просипел он, — признать, что это неразумно, смелости хватило лишь у неё.       — Ты ведь это не всерьёз? — посмотрел я на него, опустившего голову.       — Ты сам-то отдаёшь себе отчёт, какую ответственность хочешь взять?       — Брось, теперь ВИЧ уже не страшнее диабета.       По правде сказать, я сам себя сейчас так утешал.       — Смотрю, ты тут втайне ото всех медицинское образование получил?       — Приём таблеток в строго назначенное время, ведение здорового образа жизни — всё.       — Что всё? — с каким-то вызовом прозвучал его вопрос. — А риск заражения? А ты? А если ты уже заразился?       — Что я? Заразился — начну терапию. Нет — мы будем осторожны. Я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Мне стоит вырвать себе сердце и стереть память? Тогда я бы, наверное, смог смириться с её решением. Твою мать… Был уверен, что хоть ты-то меня понимаешь.       — Понимаю, — сказал он. Уверен, солгал. — Хочу убедиться, что ты сам себя понимаешь. — И из меня вырвался припадочный смех. — И что ты намереваешься делать?       — Уже сделал. Совершил глупость. Запаниковал и… В общем, пока она была в душе, я позвонил Жюльет.       — Она была не в курсе?       Я отрицательно мотнул головой, и Ксавьер присвистнул.       — Я просил узнать, что это за лаборатория в Гамбурге. Думал, Жюльет сможет запретить им. Я не знаю… не знаю.       — И что она сказала?       — Сказала, завтра прилетит.       Я пока ещё не мог понять, насколько разумным являлся этот импульсивный шаг. В голове без конца орала немая мысль: «Я должен что-то сделать», а то, каким образом — неважно.       — Нет, ты это правильно, правильно. Матери нужно было сообщить, — опять ободряюще похлопал он меня по плечу. Там, кажется, что-то звонит, — кивнул он на дверь, из-за которой и впрямь доносилась трезвонящая мелодия. — Я что-нибудь могу… — замялся он.       — Нет, но спасибо. Думаю, я со всем справлюсь, — ответил я, хотя не имел ни малейшего представления, что делать и как вести себя дальше.       — Я перестрахуюсь и останусь здесь до вечера. Заеду в магазин к Райнеру, затем — к своим. Ты одолжишь машину?       — Угу, — кивнул я и направился за ключами в квартиру.       Лежащий на кухонном столе будильник телефона Эли разрывался громкой мелодией. Она же сама сидела на кровати, а её заспанный взгляд был прикован к полу. Я отключил назойливую трубку и, отдав Ксавьеру ключи, вернулся обратно.       — Ещё только девять, поспи, — сел я в кресло рядом с ней.       — Нужно принять лекарства, — сонно пробормотала она.       — Я принесу, скажи только какие. — Она посмотрела на меня так, словно, силясь, вспоминала, кто я такой. — Сначала нужно поесть. Я приготовлю, скажи, что ты хочешь. — Эли накрыла лицо ладонями и заплакала. Но к подобному я как раз таки был готов.

5

      Я варил овсянку. Эли сидела за столом и смотрела на дождь за окном. И опять это возникшее между нами молчание сводило с ума. Незаметно внутри нас произошли какие-то изменения, отчего мы вели себя так, будто мы два подростка, что впервые оказались наедине друг с другом. Было неуютно. Она боялась смотреть на меня, а я коснуться её. Но у меня не такие стальные нервы, как у неё. Я знал, если не скажу хоть что-нибудь, Эли и подавно ни слова не произнесёт.       — Когда здесь стояло кресло, было уютней. Зачем ты унесла? — помешивая кашу, взглянул я на неё: на её глазах по-прежнему были слёзы. — Я положу черники? Ты любишь чернику?       Утвердительно кивнула и снова отвернулась.       — Ты помыл окна? — вдруг спросила она.       — Не только. А твою белую скатерть так и не нашёл. Без неё тоже как-то не так, — солгал. Даже не пытался отыскать эту тряпку.       — Она там, в шкафу.       — Принесёшь? — невольно улыбнулся.       Эли вышла из комнаты, а когда вернулась, убрала со стола таблетки, листы и расстелила скатерть. Я принёс кресло и поставил в углу, как было раньше, наивно надеясь воссоздать тёплую осеннюю атмосферу.       Пока завтракали, откуда-то из соседнего дома доносились звуки пианино. Кто-то ловко наигрывал незатейливую мелодию, звенящую в сером воздухе, точно ручейки воды, стекающие по мостовой. Мне вдруг вспомнился Карл, и я стал рассказывать Эли о своей поездке в Канаду. Очевидно, зря.       — Прости меня, — сказала она, и её лицо сделалось хмурым.       — Прощу, если больше никуда не убежишь.       По небу прокатился раскат грома, и она снова переключила своё внимание на окно.       — Дай мне те таблетки, — указала на тестовую баночку на подоконнике.       — Для чего они? — спросил я, когда она уже проглотила круглую пилюлю.       — Антидепрессанты.       — А когда нужно пить противовирусные? — осторожно поинтересовался.       — Вечером.       — Один раз в день? — Эли утвердительно кивнула. — В какое время?       — В десять. Мне удобно в десять, — тут же уточнила.       — Есть какие-то особые… — попытался я подобрать правильное слово, но в медицинской терминологии был не силён, — указания приёма?       — Зачем ты спрашиваешь?       — На будущее, — ответил я. Был уверен, Эли, как и прежде, мотнёт головой, сказав что-то вроде: «Нет у нас никакого будущего». Но она просто замолчала, смотря то на меня, то на созвездие хлебных крошек на столе, и тяжело дышала. — М?       — Не есть слишком много мяса, особенно жирного. Там… — дрогнул голос, — там просто побочные эффекты могут быть. А лучше вообще за два часа до приёма ничего не есть.       — Это легко запомнить. Что-то ещё?       — Тебе не нужна такая жизнь, — наконец прозвучала ожидаемая фраза.       — Если дело в твоих вполне понятных опасениях за моё здоровье, ты скажи. Потому что если ты и дальше будешь решать за меня, я поступлю так же и буду принимать решения за тебя. С твоими страхами я ещё в состоянии разобраться, но вот если ты сама ничего не хочешь… не хочешь нас, то… с тобой бороться… переубеждать тебя я не собираюсь.       Эли поднялась с кресла и вышла из кухни. Достала что-то из чемодана и вернулась.       — Вот, — протянула мне конверт. Я открыл. Внутри находился билет на поезд до Гамбурга. Отправление завтра в 14:32. И я вопросительно посмотрел на неё. — Решай сам, — сказала она.       По небу прокатился очередной раскат грома, заставив нас обоих вздрогнуть. Дождь хлынул с новой силой. Казалось, это утро длилось уже вторые сутки.

6

      Улица была окутана вечерними сумерками. Низкие чёрные тучи и вовсе не пускали солнечный свет к земле. Дождь прекратился. Только маленькие капельки поблёскивали на стекле. Мы лежали на кровати. Эли спала, уткнувшись носом мне в грудь, а я думал о том, способен ли порванный билет остановить её. Не окажись я в другой раз рядом, может ли она вновь исчезнуть?       На перекрёстке притормозила машина — моя. Признаться, я думал, Ксавьер прежде позвонит. Он повернул направо и остановился там же, где и утреннее такси. Я попытался незаметно ускользнуть, чтобы открыть ему дверь. Не удалось.       — Ты куда? — потёрла Эли заспанные глаза, подскочив с кровати.       — Там Ксавьер. Он заезжал утром, пока ты спала. Брал мою машину, сейчас привёз ключи. Что такое? — не понял я возникшего на её лице ужаса. А потом вспомнил, что они встречались в Париже ещё в апреле. И, зная Ксавьера, рискну предположить, их разговор был не из приятных.       — Ты ему сказал, да?       — Да.       Она заплакала. И стала говорить, что он и все мои друзья ненавидят её.       — Так было до того…       — Как он узнал, что я больна? Разве это что-то меняет? — перебила она. — Он рассказал о Париже, о том, что ты попал из-за меня в больницу.       — В больницу я попал по собственной глупости. И да, это всё меняет. Для меня меняет, а значит, и для остальных.       — Мне лучше поехать в Гамбург, — сказала она, и что-то болезненно проткнуло моё сердце.       — Не говори глупостей, — хотел было поцеловать её, но она ловко увернулась. Впрочем, я ожидал, что будет нелегко.       Обычно стук Ксавьера напоминал тот, что показывают в кино, когда полицейские пытаются вломиться в квартиру какого-нибудь подозреваемого. Но на сей раз он постучал так деликатно тихо, что я едва расслышал.       — Держи, — вручил он ключи и пластмассовый контейнер с пирогом. — Был у сестёр, это они тебе… вам, передали.       — Зайдёшь?       — Слушай, — почесал он затылок, — не думаю, что это хорошая идея. У меня поезд скоро… Или что-то случилось?       — Нет. Выпьем по чашке чая. Не хочу, чтобы наша следующая встреча состоялась в студии GUN или ещё где-то, где пришлось бы…       — Думаешь, сейчас подходящее время? — скептически спросил он, сообразив, к чему я клоню.       — Она чувствует себя виноватой. Только я решил, что переубедил её, она опять заговорила о Гамбурге. Видимо там, в Париже, ты…       Протяжно просипев, Ксавьер подтвердил мою догадку.

7

      Я всегда предпочитал решать всё «здесь и сейчас». Но сейчас, возможно, ошибся. Возникшее напряжение между Эли и Ксавьером ощущалось уже кожей. Пока я возился с чаем у плиты, пытался разрядить обстановку разговорами о погоде, но мою тему никто не поддержал.       — Чай! — поставил я дымящиеся чашки на стол. — Нужно порезать пирог. Вы будете?       Оба отрицательно мотнули головами и впились в меня испепеляющими взглядами.       — Не понимаю, почему ты ведёшь себя так, словно ничего не произошло, — сказала Эли.       — А как я должен себя вести? — сел я на подоконник. — Я лишь пытаюсь устранять проблемы по мере их поступления. Скажи мне, как мне следует вести себя, чтобы выбить из тебя эту навязчивую идею о благородном вкладе в медицину?       — На следующей неделе у группы съёмки клипа, — вклинился Ксавьер. — Потом пойдут летние фестивали. Вам бы не мешало отдохнуть до того. Выберетесь за город или ещё куда… мозги проветрить. Я… Дэниэль, я должен извиниться за то, что наговорил тебе. Я, знаешь… на самом деле, я так не считаю.       — Ты сказал правду, — безразлично пожала она плечами.       — Да, но… знаешь… — замялся он. — Правда такая вещь, что под влиянием приобретаемых знаний может искажаться или меняться.       Его телефон зазвонил, и, извинившись, Ксавьер вышел на лестничную клетку. А я, пересев на кресло, усадил Эли на коленях.       — Он же притворяется. И ты. Штэфан, я так не могу. Я лучше поеду.       — Куда ты поедешь? Ставить на себе опыты, которые уж точно не избавят мир от ВИЧ, а вот тебя добьют. Эли, — смахнул я выкатившуюся из её глаза слезинку, — мало ли что Сави сказал тогда. Он мой друг. Друзьям положено так говорить. Ты целый день ничего не ела, — сменил я тему. — Давай я что-нибудь приготовлю.       — Нужно ехать, — появился в дверях Ксавьер, когда я всё-таки уговорил Эли съесть хотя бы кусок пирога. Мои знания в медицине довольно скудны, но не думаю, что голодовка благотворно влияет на усвоение подобных серьёзных препаратов.

8

      Я мыл посуду. Эли вернулась в постель. Мне было необходимо побыть наедине с собственными путаными мыслями, выстроить правильную линию поведения: о чём говорить, о чём не говорить, как не спровоцировать у неё новые вспышки обострённого чувства вины. Но чем больше я думал, тем сильнее убеждался, что без квалифицированной помощи специалиста могу всё только усугубить.       Я никогда не общался с людьми с настоящими суицидальными наклонностями. Ещё в студенчестве был у меня приятель, что всё грозился пустить себе пулю в висок. Но то были лишь слова. Да и я сам не выпил бы тогда снотворного. А сейчас что-то внутри меня мучительно щемило от дурного предчувствия. Может, я слишком всё драматизирую? Она только-только вернулась, а я хочу, чтобы всё стало так, как раньше. Да и было ли раньше всё так?       Дверной звонок тихо протрещал, оповестив о том, что Ксавьер вернулся, вероятно, что-то забыв. Хотя его поезд должен был отправиться час назад. Я окинул взглядом стол и полку в поисках его телефона — пусто. Но каково было моё удивление, когда передо мной предстала Жюльет, бледная и измученная. Взгляд строгий и хмурый, а зрачки изучающе бегали по моему лицу.       — Думал, вы прилетаете завтра, — сказал я, от неожиданности позабыв поздороваться.       — В Германии уже «завтра», — ответила она, осторожно заглянув в прихожую: — Лэли тут?       — Спит, — кивнул я.       — Спасибо, что позвонили.       Я снова кивнул, пропуская её внутрь.       Пока в очередной раз заваривал чай, чтобы хоть чем-то занять руки, Жюльет внимательно изучала содержание полок.       — Держите, — поставил перед ней чашку, а сам сел напротив со стаканом воды. Сердце отчего-то билось учащённо.       — Как она себя чувствует? — почти шёпотом спросила Жюльет, и я закрыл дверь в кухню.       — Уставшей. Сказала, не спала двое суток. Вы знаете эту лабораторию в Гамбурге? — Жюльет ответила «нет». А затем снова стала благодарить меня за то, что я позвонил ей. — Я опасаюсь, что в один из дней ей вдруг вздумается… не знаю, как поступить.       — Я не оставлю её здесь, — категорично заявила Жюльет. — Я заберу её с собой, ей нужна помощь.       — Вы думаете, я не в состоянии её оказать? Скажите, что нужно делать, а я…       — Штэфан, — прервала она меня, — ей требуется контроль специалистов. Такой, как был во Франции.       — Однако она сейчас не во Франции, а в Германии, на полпути к каким-то псевдоврачам. И вообще, что это за антидепрессанты, которые она тестирует на себе? Вы считаете это нормальным?       — Не понимаю, о чём вы говорите, — ответила она, и я поставил на стол ту банку с чередой латинских букв и цифр. Жюльет посмотрела на этикетку, высыпала пару таблеток на ладонь, а потом закинула обратно. — Это те, что тестировались в Париже?       — Так она сказала.       — Это не антидепрессанты. Обычные витамины. Бога ради, неужто вы считаете, я стала бы использовать собственную дочь в качестве лабораторной мыши? Понимаете, — она судорожно выдохнула, — Лэли — глупый наивный ребёнок. Её знания медицины ограничиваются школьным курсом биологии и химии. Но она отчего-то пытается доказать обратное. Вы имеете представление о том, как проходят клинические исследования?       — Ни малейшего. Оттого и позвонил вам.       — Это называется максимализм — хотеть помочь миру, не сформулировав чётких задач, не поставив целей и не взвесив разумность своего желания. Она не знает, что никакие тесты над ней никто не ставил. Она была одержима этой идеей…       — То есть, вы ей просто подыграли?       Жюльет опять утвердительно кивнула.       — Психотропные вещества она не принимала, хоть и думала иначе. Весь курс той терапии заключался в стандартных групповых и индивидуальных занятиях с психологами и такими же ВИЧ-положительными, как она.       — Мы говорили с ней. Она отказалась от идеи ехать в Гамбург, но я хочу перестраховаться, — взглянул я на Жюльет, дав понять, что она могла бы помочь получить отказ или запрет от лаборатории.       — Штэфан, — опять протяжный вздох, — я боюсь оставлять её здесь.       — Я обещаю вам, что позабочусь о ней.       — Вы просто не в состоянии оценить всей ситуации, — замотала она головой.       — Не спорю, однако… — всё никак не получалось найти убедительный аргумент. — А чего хочет сама Эли?       — Кажется, это известно нам обоим. Именно поэтому сейчас и находимся здесь.       — Я же уже сказал — Эли передумала…       — Передумала! — вскрикнула Жюльет. — Это сегодня она передумала. — И опять её довод прозвучал убедительней моего. В непостоянстве решений Эли я уже успел убедиться.       Из соседней комнаты донеслась знакомая мелодия будильника, и я машинально перевёл взгляд на часы, стоявшие на холодильнике — 21:55. Минуту спустя в кухню вошла Эли.