• ATEM •

9

      Ещё несколько секунд все молчали. Эли посмотрела на Жюльет, затем перевела сонный взгляд на меня, и я приготовился к всплеску её эмоций. Но она, пошатнувшись, ухватилась за холодильник, сказав, что у неё болит голова.       — Сядь сюда.       Я встал с кресла, уступив ей место.       — Didier t’a appelée? — обратилась она к матери, и та утвердительно кивнула. Хотя я был уверен, Жюльет расскажет, что это был я.       — Tu as mangé quelque chose? — обеспокоенно спросила Жюльет, когда Эли положила голову на стол и обхватила виски ладонями.       — Ещё утром. А пару часов назад кусок пирога и полчашки чая, — ответил я.       — Tu dois manger quelque chose.       — Je ne veux pas, — не поднимая головы, Эли отчеканила слоги.       — Есть немного супа и, — открыл я холодильник, — сыр и молоко.       — Я не хочу, — повторила Эли.       — Давайте суп, — сказала Жюльет уже мне.       И пока я возился с тарелками, думал, как бы деликатно узнать о продуктах, сочетаемых с терапией. По словам Эли, таблетки следует пить натощак, однако Жюльет позволила поесть прямо во время приёма. Мне хотелось спросить их об этом, но я понимал — сейчас не лучший момент. Жюльет без конца о чём-то расспрашивала Эли на французском, а та лишь болезненно простанывала утвердительное или отрицательное междометие. Я улавливал только отдельные фразы и слова, оттого в полной мере не мог понять их беседу. Жюльет вела себя так, словно выходки Эли и не было. Она не читала нравоучительных речей, не попрекала дочь. Голос её звучал мягко.

10

      Я изо всех сил старался не уснуть под убаюкивающий стук дождя, шуршание колёс изредка проезжающих автомобилей и тихое тарахтение холодильника, что мурлыкал, точно кот. Жюльет и Эли всё говорили, говорили и говорили. Их негромкие голоса доносились из соседней комнаты, и я ждал, когда же произойдёт что-то значимое, некий условный сигнал, дозволяющий и мне присоединиться к их разговору. Но секунды неумолимо оттикивали минуты, и вот последний час перед полуночью оказался разрезанным надвое, ознаменовав завершение дня не точкой, а очередным вопросительным знаком.       И я не ошибся. Чуть позже вышла Жюльет и, сев напротив меня, сказала, что Эли заснула, а мне следует поехать домой. Я отказался. Как я вообще мог покинуть квартиру, когда в голове гудело слово «Канада»? Жюльет запросто могла забрать дочь и вернуться в Монреаль уже утром.       Она продолжала настаивать, я — категорично не соглашаться. Кто-то должен был сдаться.       — Я не уйду, пока не поговорю с ней. И с вами.       — Хорошо, — выдохнула Жюльет. — Но в Германии я её не оставлю.       Я промолчал. Сражаться с ней в одиночку — бесполезная затея. Мне нужна была Эли, но я даже не знал, союзники ли мы теперь.       — Я понимаю ваши страхи.       — Не понимаете, — покачала она головой и вместо английского сказала по-немецки: — Я вас не знаю.       Я не стал отрицать. Замечание было справедливым. Наверное, в её глазах я выглядел таким же сумасшедшим, как и Эли. Она долго объясняла, почему «не может оставить свою единственную дочь с человеком, который занимался слежкой в Монреале, а затем и вовсе заявился в их парижскую квартиру». Она была права. Тысячу раз права. Странно, что ни слова не сказала о незаконном проникновении и в эту квартиру. Может, ещё не поняла. У меня же не было ничего, кроме обещаний. Хотя я искренне верил в способность Жюльет углядеть за поступками обезумевшего человека нечто более глубокое, чем исключительно сексуальный интерес к её дочери. Я полагал, в моих действиях прослеживались зачатки любви и заботы. Если бы мной двигали тёмные помыслы, её сверхчувствительная родительская интуиция давно бы сработала, и вместо беседы в полумраке кухни Жюльет вызвала бы полицию. Но этого не произошло.       Мы продолжали говорить на англо-немецком, хотя слово «вы», которое периодически использовала Жюльет, обращаясь ко мне, сейчас вызывало дискомфорт. Мы сидели на расстоянии вытянутой руки, но это «вы» существенно увеличивало дистанцию между нами. Жюльет была старше меня на два десятка лет, потому моё «вы» было логичным, а вот её — комичным. Я попросил её отказаться от этой формы обращения. И на удивление общаться стало свободней.       — Спасибо ещё раз, что позвонил. Лэли, она… — Жюльет протяжно выдохнула, так и не договорив.       — Я не понимаю, зачем она это делает. Разве не осознаёт, к чему подобные опыты над собственным организмом могут привести?       — Она не считает, что это… — Жюльет пожала плечами. — Она же должна была получить медицинское образование…       — Да, она говорила.       — Но не получила… Оттого потом и стала рваться в медицину. Хоть как… Вот и загорелась идеей клинических исследований.       — Я читал статьи о ВИЧ. Сегодня весь день. Все пишут, что схему терапии менять опасно. Это какой-то… способ суицида?       — Она так не считает, — повторила Жюльет.       Я хотел было спросить: «А вы?», но ответ находился перед моими глазами — Жюльет прилетела в Германию первым же рейсом.       — А реальные попытки были? — тогда осмелился я озвучить мысль, и Жюльет кивнула.       — В первый год. Она испугалась. А кто бы не испугался? Она же только школу закончила. Совсем ребёнок. Да и от отца наслушалась историй о том, что болезнь делает с людьми. В первый год было тяжело… Она бросила учёбу. Мы перебрались в Монреаль…       Жюльет замолчала, и мне показалось, её горло вдруг пересохло, как и моё. Я поставил на стол два стакана с водой. Но Жюльет так и не рассказала, как Эли переживала те дни.       — Ещё через год мы вернулись в Париж. Я работала то здесь, то там. Друзья Лэли даже умудрились убедить её продолжить учёбу. Но уже в другом университете, не медицинском. Было видно — ей это не в радость. А потом, когда Дидье настоял на раннем начале терапии, друзья куда-то исчезли. Я не заметила, как это произошло. Тогда я работала и во Франции, и в Канаде, — повторилась она. — В Париже бывала редко. Однажды приезжаю, а Лэли сидит в спальне с баночкой метадона в руках. Не знаю, где она его достала. Может, выкрала из моей лаборатории, может, в клинике отца. Я не смогла оставить её одну. И мы улетели в Монреаль. Лэли стало лучше. Она работала со мной. Администратором. И даже заговорила о будущем, но в Париж возвращаться не хотела, просилась в Германию. И я отпустила её. В конце концов, мне хотелось, чтобы она попыталась жить самостоятельно. Рано или поздно это должно было произойти. А в феврале она напилась снотворного. Наврала, что случайно.       — В… в этом феврале?       Я даже проснулся от услышанного.       Жюльет кивнула и посмотрела на меня так, будто это я ей должен был ответить.       — Я не хочу оставлять её сейчас без присмотра. Мы уедем в Монреаль. Ей необходим контроль специалистов.       — Разве его не может быть здесь? Со мной?       Жюльет промолчала. Я понимал её страхи, но не представлял, как доказать, что справлюсь. Справлюсь ли?.. И тогда я стал рассказывать ей о нашей с Эли осени. О совместных лекциях, сентиментальных разговорах о поэзии и прогулках в парке. О первом снеге. О поездке в Бохум и музыке. О том, как она звонко смеялась.       — Она была со мной счастлива, — произнёс я последнее, что оставалось, и Жюльет впервые за нашу беседу улыбнулась.       — Помню, — вдруг сказала она, взглянув на меня, — Лэли было пять. Она и соседские дети играли на площадке за домом. И был там один мальчишка, Пьеро, — на её лице снова мелькнула улыбка, — чтобы привлечь внимание девочек, он постоянно поддразнивал их. И вот как-то раз я слышу сквозь открытое окно такой пронзительный крик: «Пьер! Пьер! Верни!» — замахала она ладонью. — Выглядываю вниз, а там моя Лэли гонится за Пьеро, хохочет и размахивает веткой. Я и не думала, что у неё может быть такой звонкий голос.

11

      Эли и Жюльет спали в соседней комнате. А я со своими нескончаемыми мыслями сидел за кухонным столом. С воцарившейся в доме тишиной на меня навалилась волна спасительной усталости. И, разложив кресло, я попытался устроиться в нём. Ноги не помещались. Впрочем, я был вымотан эмоционально и физически так сильно, что данный факт волновал меня в самую последнюю очередь. Мозг требовал отдыха.       Не знаю, сколько я проспал, прежде чем скрипнувшая дверь разбудила меня. Не сразу понял, что это вошла Эли. В своей белой пижаме она походила на бестелесного призрака.       — Ты чего встала? — прошептал я, чтобы убедиться, что это не сновидение.       — Штэфан? — шагнула она к столу.       — Всё хорошо? — снова спросил я, а в сознании зародилась тревожная мысль, что причиной её раннего подъёма мог стать рейс до Монреаля.       За окном темно. На часах начало пятого.       — Угу, — кивнула она. — Пить хочу. Почему ты спишь тут? — посмотрела, потянувшись за стоящим на столе стаканом воды.       — А где я должен спать?       Она промолчала.       — Хочешь, я лягу здесь? — вдруг предложила, подойдя ближе.       Теперь промолчал я. Только, притянув, усадил её на коленях.       — Мама считает, что в Монреале тебе будет лучше.       — Я знаю, — взяла она мою ладонь и стала перебирать пальцы. — Что с твоими руками?       — Я хочу, чтобы ты осталась со мной, — сказал я, проигнорировав вопрос о шрамах после кикбоксинга.       — Зачем? — спросила она, и я, всё ещё пребывая в лёгкой полудрёме, неосознанно ответил: «Чтобы дышать», и Эли закатилась заливистым смехом. А я вслед за ней.       Никогда в жизни не произносил такой банальной чепухи. Подобную фразу можно услышать разве что в неумело написанном сценарии какой-нибудь подростковой драмы. Дверь в кухню бесшумно закрылась, и я заметил за мутным стеклом силуэт Жюльет. Эли ничего не ответила, но слово «нет» всё равно повисло в болезненно звенящей тишине. Её глаза, в которых отражались крошечные зелёные огоньки электронных часов, неподвижно застыли на моём лице. А потом она сделала то, чего я никак не ожидал — она поцеловала меня. Говорят, молния не бьёт в одно и то же место дважды. Говорят… но, кажется, этот электрический разряд сработал так же, как выпущенный дефибриллятором ток. Кажется, даже моё разорванное на лоскуты сердце стянулось воедино.       — Скажи, что ты не прощаешься, — прошептал ей.       И опять ни слова, — лишь обняла меня, а я её. В тот день, когда выпал первый снег, мы обнялись точно так же — вцепившись друг в друга в сумеречном безмолвии.       Не знаю, как так получилось, но заснули мы в кресле. Эли лежала на мне и, наверное, пошевелилась во сне, отчего я проснулся. Чёрное небо за окном седело, но город по-прежнему был накрыт грузными дождевыми тучами. Я отнёс Эли в постель. Не хотел, чтобы Жюльет застала нас в подобной позе.

12

пятница, 16 мая

      Прошлый день был, очевидно, изнурительно долгим не только для меня. Я слышал, как в девять часов прозвенел будильник Эли, но выпить свой «антидепрессант» она так и не вышла. В следующий раз я проснулся в одиннадцать. В доме было тихо. Чемодан Эли и дорожная сумка Жюльет стояли в прихожей, но я всё-таки заглянул в комнату, чтобы убедиться, что они здесь. Жюльет спала. Эли, отвернувшись к окну, читала книжку. Я незаметно прикрыл за собой дверь и направился в ванную. А потом приготовил для всех завтрак. Хотел сходить за продуктами, но не решился оставить Эли без присмотра. Всё ещё опасался, что она могла вновь исчезнуть.       Я надеялся, с наступлением нового дня произойдут какие-то изменения. Но всё осталось как прежде. Жюльет продолжила настаивать на своём, несмотря на категоричный отказ Эли лететь с ней Монреаль. Этот то ли разговор, то ли спор, длился добрый час. Я даже принёс в кухню второе кресло, и мы расселись за столом, точно на правительственном заседании. Я не видел выхода из сложившейся ситуации. Все мои идеи и предложения безапелляционно отвергались.       — Значит, ты вернёшься в Париж и пройдёшь курс психотерапии под наблюдением Дидье, — сказала Жюльет.       — Non! Non! — вскочив со стула, Эли вышла из кухни и шарахнула дверью.       — Не понимаю, почему она не может пройти похожий курс здесь. Ваши опасения…       Я махнул рукой и направился следом за Эли. Стены этой квартиры сводили с ума и меня.

13

      Впрочем, кажется, опасения Жюльет были не такими уж и безосновательными. Эли вдруг вновь заговорила о Гамбурге. А, возможно, это я неправильно понял её фразы «я останусь в Германии». Быть может, «меня» и не крылось за её словами. Нам нужно было поговорить наедине, поэтому я убедил её выйти подышать свежим воздухом. Сказал Жюльет, мы сходим купить к ужину еды, думал, она запротестует, посчитав, что я хочу выкрасть её дочь, но ничего подобного не произошло.       День был хмурым. Дождь прекратился ещё ранним утром. И сейчас порывистый ветер гудел в проводах, шуршал в мокрой листве, клоня кроны деревьев набекрень. Эли снова пообещала мне, что не поедет в Гамбург. Заверила, что просто ляпнула на эмоциях, поэтому из магазина мы вернулись в приподнятом настроении, всю дорогу до дома проговорив о разной чепухе.       Жюльет сидела за столом и внимательно изучала какие-то бумаги. Из-за строгой оправы очков взгляд её был серьёзнее обычного. В другой комнате работал телевизор. На экране то и дело мелькало лицо Анджелины Джоли. Она позировала перед фотокамерами. И вместе с меняющимися картинками звучала невыносимо протяжная и тоскливая мелодия зацикленного перебора клавиш пианино и осипшего саксофона. Даже не разувшись, Эли прошагала в комнату, оставляя на полу следы мокрой грязи. А затем, выключив телевизор, села перед потухшим экраном и расплакалась.       Я не понял того, что сейчас произошло, не знал ни как назывался фильм, ни о чём он был. Вероятно, подобные «раздражители» имела в виду Жюльет, когда говорила мне, что я не справлюсь в одиночку, не смогу понять, какие факторы способны вызвать в Эли вспышки гнева или спровоцировать истерику. Да и в оказании психологической помощи, по её словам, я некомпетентен. Хотя сейчас Жюльет сама не проявила особого профессионализма, сказала Эли что-то такое, отчего та и вовсе горестно разрыдалась, закрывшись в ванной.       — Эли, открой! — вот уже в который раз подряд постучал я в дверь, не в силах слышать её протяжные всхлипы.       — Дайте ей побыть одной, — шепнула из кухни Жюльет.       Но наперекор её совету я продолжил уговаривать Эли выйти. Мне было на руку, что Жюльет знала немецкий плохо и наверняка не могла разобрать, о чём именно мы перешёптывались через закрытую дверь.       И пока Жюльет занималась готовкой, мы, воспользовавшись моментом, вновь улизнули из квартиры. Я вовсе не собирался прятать Эли от матери, просто устал от этих слёз и споров. Мне хотелось просто побыть какое-то время вместе, обсудить всё и понять, как нам повлиять на Жюльет. Собственно, моё предложение казалось мне вполне разумным: продолжить психотерапию здесь, высылать все необходимые отчёты по общему состоянию здоровья в Париж и Монреаль. Но Жюльет боялась оставить дочь со мной, а Эли почему-то была не в состоянии повлиять на мнение матери.       — Дело не только в тебе, — сказала Эли, остановившись у ворот парка. — Мама всегда хотела, чтобы я жила в большом городе. Она знает, что я люблю Париж, поэтому думает, здесь мне будет плохо.       — Хочешь, переедем в Берлин? — тогда предложил я и взял её за руку. И какое-то время мы шли молча.       — Ты этого правда хочешь? — спросила она.       Я стал говорить о том, что на моей работе это никак бы не отразилось. Студию можно и в столице открыть. Группа нашла бы выход из сложившейся ситуации. Более того, в грядущем будущем мы поменяем лейбл, а Sony как раз располагается в Берлине.       — Нет, — вдруг возразила она. — Почему ты хочешь быть со мной?       На этот вопрос было слишком много ответов. Но самый эгоистичный из них и был для меня самым важным. Мне до слепого безумия нравилось то ощущение, которое возникало во всём моём теле, когда Эли находилась рядом. С ней мне хотелось быть мужчиной, даже не человеком, и не Штэфаном, не певцом и уж тем более не артистом.       — Разве причина имеет значение? Или может что-то изменить? — взглянул я на неё.       Она сжала мою руку сильнее, отрицательно покачав головой.       — Это… тяжело, — за дрогнувшим словом последовал протяжный выдох, — осознавать, что твой организм заминирован, но не знать, какие часы и минуты светятся на циферблате. Я об этом много думаю. Постоянно какие-то мысли. И я думаю, что такая жизнь не для тебя.       — Эли, — произнёс её имя, не зная, с чего начать, — позволь мне решать самому. А мысли о смерти, они… они у всех. Думаю, так можно сказать о любом человеке. Но у тебя есть то, чем обладают немногие — способность ценить время.       — Нет! — вскрикнула она так громко, что сидящие на скамейках перед фонтаном люди обернулись и покосились в сторону аллеи. — Ты говоришь так, словно это какой-то дар! Это не так. Когда тебе приходится держать руку на пульсе, ты живёшь в постоянном, непрекращающемся страхе потерять жизнь, которую начинаешь ощущать по-настоящему. Это не дар… — замолчала она, и я решил не развивать эту тему.       — А ты?.. — тогда спросил, но не смог закончить вопрос так, как он звучал в моей голове. Отчего-то побоялся получить не тот ответ, который хотел услышать.       — Что я? — дёрнула она плечом.       — Чего хочешь ты?       — Я боюсь, что…       — Эли. Мне известны твои страхи, но я спросил о другом.       — А если я не та, кто тебе нужен?       — А если я не тот? Эли… — всё не получалось озвучить то, что вертелось на языке. — Ты останешься в Германии? Со мной?       Она остановилась, посмотрела сначала на меня, затем на гладь пруда, и… промолчала. Я тоже молчал — ждал. Наблюдал за тем, как белые лепестки цветущего кустарника корабликами дрейфовали по синей ряби воды. А потом почувствовал тёплую ладонь, обхватившую мои пальцы.       — С тобой, — шепнула Эли, кинув вороватый взгляд.       И мы, наверное, ещё с минуту так и стояли — обездвиженные внезапной робостью. Слушали шорох листьев над головами, что с каждым новым порывом ветра звучал всё громче.       — В прошлый раз, когда мы с тобой здесь гуляли, парк был белым от снега, — не выдержав этого молчания, попытался я переключить внимание на приятные воспоминания. — И, смотри, сейчас тоже всё белое. Всё цветёт. Как ты там говорила «очень красиво»? Трэ… — посмотрел на неё.       — Ты же знаешь, — улыбнулась она, а я виновато пожал плечами. — Très jolie.       — Трэ жоли, — повторил я, и где-то из бездны подсознания молнией вырвалась мысль. В глазах вмиг потемнело, голова закружилась, как от лёгкого дурмана, а ноги подкосились. Я даже пошатнулся. Наверное, нечто подобное испытывают в момент какого-то важного открытия, озарения или осознания.       — Ты чего? — усмехнулась Эли, посмотрев на траву под нашими ногами, верно, решив, что я поскользнулся. Но от недавно вспыхнувшего электрического разряда мысли осталось что-то рассеивающееся, туманное. — Штэфан? — обеспокоенно заглянула она мне в глаза. — Что такое?       — Пытаюсь понять, что я только что понял, — невольно усмехнулся и я.       — Хм? — рассмеялась она. — Мама звонит, — достала из кармана вибрирующую трубку. — Что мне ей сказать?       — Что мы в парке и скоро вернёмся.

14

      И пока она разговаривала с Жюльет, я сидел на скамейке в стороне и всё размышлял над своей идеей. Нет, я не первый, в чьей голове возник вопрос: «Почему некоторые вещи повторяются?» Но я анализировал повторения, произошедшие только со мной. Значит, что-то уникальное в них всё же присутствовало.       — Всё хорошо? — спросил я Эли, когда она повесила трубку.       Она улыбнулась, подошла ближе и, сев рядом, снова обхватила мою ладонь.       — Ты понял?       Я тоже улыбнулся и, отрицательно мотнув головой, обнял её.       — А о чём думал?       Но я даже толком объяснить не мог. Мой вопрос звучал лаконично, что означало — и ответу следовало быть таким же кратким и исчерпывающим. Однако это как с бесконечностью. Сколько бы я ни пытался, никогда не мог её представить. Один вопрос порождает другой, и в итоге выходит, что тебя волнует уже не картинка в твоём воображении, а причина, по которой твоё сознание не в состоянии нарисовать бесконечность. Аналогично и с идеей повторения. Я понимал, что это не ново ни для философии, ни для жизни — события повторяются. Но как формируются эти повторения? Почему появляются в конкретный момент времени? Какая между ними связь?       Я всё перечислял и перечислял череду вопросов, рождающихся один за другим. А Эли, положив голову мне на плечо, слушала, периодически ёрзая лбом по футболке в знак согласия или несогласия с моими словами.       — Смотри, — притянула она нависшую над нашими головами цветущую ветку сирени. — Сколько лепестков у каждого цветка?       — Ну нет! — засмеялся я, догадываясь, к чему она клонит. — Это другое.       — Почему? Почему, если даже сама природа создаёт всё таким образом, что в повторении кроется красота и гармония, почему это должно быть странным?       — Я не называл это «странным», а лишь пытаюсь понять…       — Может, в этом весь смысл? — перебила она. — Ты ищешь нечто скрытое, сакральное, а всё куда проще. Смысл в поиске. Смысл — заставить наш мозг работать, анализировать, «пытаться понять», — всё для того, чтобы мозг мог развиваться.       — И в этом тоже. Но в чём смысл этой эволюции?       — Не знаю, — пожала она плечами. — Смотри, — надломив ветку, протянула её мне, — у всех цветков по четыре лепестка, а вот у этого — пять. Может, чтобы понять природу повторений, нужно сперва разобраться с подобными исключениями. Мой папа изучал ВИЧ долгое время, а потом заинтересовался мутациями, которые делают человека невосприимчивым к вирусу. Я никогда не вникала в его исследования. Мне это было неинтересно, — тут же наполнился её голос грустью.       — Пока ты спала, мама поведала историю из твоего детства… — тогда решил я переключиться на приятные воспоминания.       — Нет! — залилась она звонким смехом. — Пожалуйста, не надо.       — Что? — улыбнулся и я. — Ты знаешь, о чём я хочу спросить?       — Что отнял у меня Пьер? Я расскажу, если и ты расскажешь окончание своей истории.       — Какой истории?       — Про брусчатку и герра Шульца.       — Я уже и не помню. Да и шляпы нет, — развёл я руками.       — Штэф, — растянула она гласную и стала щекотать мой нос цветками сирени. — Как фрау Шульц отомстила мужу за измену?       — Ну ладно, уговорила. Она ушла от своего мужа к пекарю. А тот, как ты помнишь, был отцом девчушки, к которой и бегал герр Шульц. Вот так его же жена стала его мачехой.       Я наигранно поклонился.       — Ты серьёзно? — Её брови недовольно изогнулись. — Такое увлекательное начало и такой, — замялась она, — такой быстрый и бессмысленный конец.       — Смысл — в глазах смотрящего и ушах слушающего.       — Ты издеваешься, да? Здесь нет ничего философского.       — А ты ожидала чего-то подобного? Знаешь, — снова обнял я её и притянул ближе. — Если бы мне пришлось рассказать эту историю на смертном одре, и собравшиеся вокруг меня внуки возмутились бы так же, как ты, я бы ответил, что в этом и есть смысл жизни. Мы ожидаем слишком многого и ещё больше времени проводим в самом ожидании. Мы переоцениваем смысл смысла.       — Может, его и вовсе нет. Ни в жизни, ни в чём.       — Люди говорят так, когда не могут найти один-единственный, универсальный для всех. Однако это не означает, что жизнь лишена всякого смысла. Ты должен быть её создателем, чтобы ответить, в чём суть твоего творения. Только я знаю, какой смысл вкладываю в свою музыку и тексты. Для слушателей это всё может иметь другое значение. Смысл — иметь смысл. Слишком много повторений, — рассмеялся я. — Ну а ты? Расскажешь, что вы там не поделили?       — Мою заколку, — с безразличием произнесла она. — Штэф, знаешь, — обхватила мою ладонь, на секунду замолчав. — Я думаю, что человек превзошёл Бога, создав музыку.       — Так и было задумано, — улыбнулся я, впервые услышав подобный комплимент.       — У тебя на всё готов ответ?       — Угу, — поцеловал я в макушку. — Помнишь Даниэля? На выходных у его группы выступление. Он приглашал исполнить совместно записанную песню. Я отказался, но если ты хочешь, мы можем поехать. Ещё не поздно передумать. Поедем?       Эли подняла на меня растерянный взгляд, а потом дважды кивнула.

15

      А потом у нас словно закончились все слова. И мы просто сидели на скамейке под кустом этой густо цветущей пахучей сирени, разглядывали гуляющих людей и играющих на зелёной лужайке у пруда детей. Я несколько раз даже хотел завести разговор о том, что же нам делать дальше и как повлиять на Жюльет, но не решился нарушить умиротворение весеннего вечера. Вообще, что-то на удивление рано стемнело. Посмотрел на небо — с юга ползли глыбы громадных туч.       — Который сейчас час? — спросил я Эли.       Но она ответила не сразу, находясь в полудрёме, только секунды погодя, взглянув на экран телефона, хрипло простонала: «Пять».       — Пойдём домой? — похлопала меня по груди, а затем её ладонь скользнула вниз по моему животу и упала на моё колено.       Эти её прикосновения и стоны походили на какую-то пытку.       — Я так больше не могу, — прошептал ей куда-то в висок, коснувшись губами.       Эли подняла на меня заспанные глаза и пожала плечами. И я кивнул в сторону своего дома. Её взгляд вмиг застыл на моём лице, а в омуте чёрных зрачков тенью сомнения отразилась серость нависшего над нами неба. Но лично меня её страхи уже не пугали. Я отдавал отчёт своим пока что только желаниям и делал сознательный выбор. Эли продолжала смотреть в замешательстве, и я ощутил, как начал проваливаться в пропасть её глаз. И даже если там не было ничего кроме бездны, я предпочёл бы упасть в саму преисподнюю. Хотя в конечном итоге, скорее, оказался бы совсем в ином месте — где-то по другую сторону рая и ада. В первозданной вселенской пустоте, где и Богом, и Дьяволом был бы я сам.       Листва вдруг задрожала, затряслась, зашуршала. А сверху пулемётной очередью стали шлёпаться крупные капли холодного дождя. Люди принялись хаотично разбегаться, укрываясь от внезапно обрушившейся бури. И, присоединившись ко всеобщей панике, мы вскочили со скамейки и тоже побежали прочь из парка. Эли накинула на голову джинсовый пиджак, но стена проливного дождя всё равно настигла нас раньше, чем мы успели переступить порог моего дома.       — Кажется, что-то похожее тоже уже было, — пытаясь отдышаться, сказал я и закрыл дверь.       Улица в одночасье утопла в бурлящих потоках воды, стекающих вниз по дороге. За окном — чернота, словно наступила ночь. Дождь лил как из ведра, даже соседний дом из-за серой пелены казался расплывчатым мутным пятном. Несмотря на плотные кроссовки, мои ноги промокли насквозь. Джинсы, футболка, платье Эли и её пиджак — всё хоть выжимай. Сама она сидела на полу и, громко хохоча, пыталась расшнуровать свои теперь уже серые кеды. А меня накрыла волна ледяного ужаса. Я думал о том, что если она заболеет, это будет по моей вине. И как её организм отреагирует на простуду? А что если возникнут осложнения? Нужно было уйти из парка раньше.       — Принесёшь полотенце? — попросила она.       И я уже было направился в ванную, но вспыхнувшая за окном молния на секунду осветила тёмный коридор, приковав мой взгляд к силуэту Эли. Она стояла перед тумбой с зеркалом. Её мокрое платье слишком плотно прилегало к телу, откровенно подчёркивая каждый его округлый и чертовски соблазнительный изгиб. Сейчас она была воплощением чистого секса и причиной грязных мыслей. Раздался треск грома. И у меня окончательно сорвало крышу.       Она знала, каким будет мой следующий ход, ещё до того, как я задрал её юбку, и она оказалась прижатой к стене. Знала, что никаким её словам не по силам меня остановить, но всё же несколько раз попросила надеть защиту. Будь у меня в доме хотя бы один презерватив, я бы так и поступил. Но мне даже не нужно рыться по ящикам, чтобы убедиться — там ничего нет.       Эли попыталась оттолкнуть меня, но быстро сдалась, осознав тщетность своей затеи. Это было похоже на русскую рулетку. Впрочем, шансов заразиться вирусом было ещё меньше, чем если бы, провернув барабан револьвера, я приставил дуло к собственному виску. Шестнадцать процентов — у игры, и лишь один — у жизни. Вполне себе неплохой расклад. Раньше я боялся смерти, но если моя смерть сейчас стонала в моих же руках, я был готов умереть в эту порочную секунду торжественного грехопадения.

16

      Я понимал, произошедшее между нами было неправильным. Однако витающий в разгорячённом воздухе привкус азарта заставлял сердце биться быстрее. Здравый смысл утонул в пучине её глаз ещё на скамье в парке. Впервые за эти месяцы я ощущал не только физическое удовлетворение, но и гармонию от воцарившегося на душе спокойствия.       Из-за нависшей чёрной тучи и проливного дождя всё ещё было темно. Мы лежали на диване в гостиной. Совершенно нагие и бесконечно бесстыдные. Одежда валялась на полу в коридоре. Всё-таки нужно вычеркнуть слова «правильно» и «неправильно» из своего лексикона. Правила существуют в моей голове. А в комнате — превосходство хаоса. И это единственное, что сейчас имело значение.       — Перестань, — притянул я Эли ближе, прервав её судорожные попытки отыскать хотя бы каплю крови на нашей коже.       — Так нельзя рисковать, ты не понимаешь…       — Не понимаю, — увлёк я её в новый поцелуй. Но она, высвободившись из объятий, ушла в ванную, оставив в комнате невидимую тень своего присутствия, а на моём лице глупую самодовольную улыбку.       По небу прокатился оглушительный раскат грома, кажется, даже коснулся крыши. Я выглянул в окно: шквалистый ветер трепал ветви деревьев, а на дороге было настоящее наводнение. Но здесь, в стенах дома, — абсолютное умиротворение и всепоглощающая безмятежность; а вот в мыслях вновь зарождающийся порнографический водоворот, подпитываемый всплесками воды, что отчётливо звучали за дверью ванной и бесцеремонно врывались в акварель моего сознания, вырисовывая образ её обнажённого тела. Слишком манящий. И если я с такой лёгкостью сдаюсь собственным фантазиям, то как возможно сохранить стойкость, наблюдая за ней настоящей, стоящей столь критически близко — за запотевшим стеклом душевой кабины? Ручейки белой пены струились по её телу, блестели в тусклом свете, проникающим сквозь окно интимным полумраком. Запрокинув голову, Эли смывала со лба пену шампуня, но, заметив меня, тут же прекратила. Ещё мгновение, и я открыл дверцу душа. Тёплые клубы пара вырвались в прохладный воздух комнаты. Взгляд Эли встретился с моим, а затем она сплюнула, выпуская крошечный фонтанчик воды прямо мне в лицо. Слишком пошло.       — Как ты открыл дверь? — спросила она.       Я не ответил. Полагал, и так было очевидно, что в собственном доме у меня имелся ключ от любого замка.       — Боже, помилуй меня, — улыбнулся я и, шагнув в кабинку, взял Эли за руку. — По великой милости твоей, очисти беззакония мои.       Эли отрицательно мотнула головой, словно не соглашаясь с собственными желаниями.       — Многократно омой меня от беззакония моего, — в памяти всё всплывали слова некогда зазубренного псалма. — И от греха моего очисти меня, — коснулся я её живота, по которому стекало множество сверкающих струек воды.       Эли вздрогнула и прижалась мокрой грудью к моей груди, но на сей раз ничего не сказала ни о моём безрассудстве, ни о необходимости предохраняться. Её влажные губы скользнули вверх по моей шее, на мгновение остановились на губах и, лизнув как-то по-кошачьи, она ловко ухватила зубами металлический шарик пирсинга.       — И от греха моего очисти меня. Ибо сознаю я… — перехватил я её язык.       Каждый вдох, каждый выдох, каждый стон, каждое наше прикосновение, движение и толчок собирали по крупицам меня, сгоревшего дотла. Я помнил всю свою ненависть, помнил любовь. Сейчас оба чувства рвались наружу. И это было похоже на войну тел. И я опять проигрывал. Себе. Ей.

17

      Снова на ней моя тельняшка, мои любимые штаны, снова она в моей постели. И я бы хотел закрыться от всего мира здесь, в доме, в спальне, хотел бы провести дни рядом с ней, не думая ни о том, что мы расставались, ни о требуемом Жюльет лечении. Но из нас двоих именно я, смотря на часы, должен научиться жить в пяти минутах будущего.       Эли разговаривала по телефону с матерью, вероятно, заверяя её, что с нами всё хорошо. Тон её звучал то виноватым, то рассерженным. А я, наблюдая за движениями её губ, поймал себя на мысли, что в моменты наших ссор хотел бы слышать её кричащей только на французском, чтобы она так же надувала свои губы, точно обиженный ребёнок, у которого отняли любимую игрушку или заколку. Я бы ни черта не понимал, кроме того, что её сложенные в трубочку пухлые губы вызывают неудержимое желание коснуться их. Она что-то невнятно пробормотала, откинула телефон в сторону, плюхнулась обратно на подушку и как-то слишком протяжно выдохнула. Я не знал, чем были заняты её мысли, но сказал: «Мы что-нибудь придумаем».       — Меня не волнует лечение. Оно всё равно не помогает. Меня пугает твоё легкомыслие.       — Больше не будем так рисковать, — коснулся я её волос. — Я тебе не сделал больно?       Она покачала головой и, придвинувшись ближе, поцеловала. Я хотел поинтересоваться, о чём они говорили с Жюльет. Время — начало восьмого. Принимать таблетки только через пару часов, но до того Эли нужно поесть. Жюльет, должно быть, уже приготовила ужин. И нам следовало бы вернуться, однако я хотел выкрасть у вечера ещё несколько минут и всё же хоть как-то определиться с ближайшим будущим. Но я боялся задавать любые вопросы, связанные с болезнью. Боялся реакции Эли даже на безобидное предостережение о том, что пора поесть. Боялся, что моё чрезмерное попечительство спровоцирует эмоциональные всплески. Но мог ли я вести себя иначе?       — Почему лечение не помогает? — тогда осторожно спросил я.       Эли ничего не ответила, лишь, положив голову мне на грудь, обняла. Тогда я стал рассказывать ей о своей депрессии, преследующей меня всю жизнь, о том, что одно время, находясь на грани срыва, решил начать посещать специалиста. Это было в девяностых. Я был младше, чем Эли сейчас. Мои негативные эмоции всегда находили свой выход в музыке, но иногда даже собственное творчество может обернуть мысли чёрной плёнкой. Так я впервые попробовал наркотики. Ничего серьёзного, обычная травка, как мне казалось. Однако месяц спустя один приятель предложил мне кокс. Я рад, что рядом со мной тогда были парни. Если бы не они, я бы закончил, как тот приятель — валяясь на полу в кухне со шприцем героина и пеной изо рта.       — Терапия помогает, если ты сам этого хочешь. Может, в этом вся проблема? Знаешь, что я думаю? Мы будем ходить вместе.       — А тебе зачем? — удивлённо посмотрела она.       И я задумался над правильным построением ответа. Нужно, чтобы кто-то, такой же компетентный, как Жюльет, научил меня общению с такими, как Эли. Скажи я ей именно это — «с такими», «с больными ВИЧ», «с людьми с суицидальными наклонностями», она бы тут же устроила истерику. Поэтому я не нашёл ничего лучшего, чем просто отшутиться, сказав: «За компанию». Но, полагаю, Эли поняла мою неозвученную мысль.       — И как долго? — спросила она.       — «Как долго» что? — не сразу сообразив, что именно она имела в виду, переспросил я.       — Как долго ты употреблял кокаин?       — «Употреблял» — громкое слово. Попробовал пару раз, а потом оказался во врачебном кабинете.       Не знаю, были наши с ней терапии похожи или нет. Эли называла свою «пустой болтовнёй». Но вот для меня своевременная помощь оказалась действенной. Впрочем, разглагольствования психолога, подосланного Ксавьером в январе, не отличались особой результативностью.       Единственное, что я понял, убеждая её в необходимости медицинского вмешательства, что самый эффективный способ «излечиться» от собственной депрессии — начать заботиться о том, кто пребывает в куда более плачевном состоянии, чем ты сам. Все мои проблемы отошли на задний план, я не думал о собственном самоистязающем сознании. Сейчас это не имело значения. Говоря с ней, я будто обращался к себе двадцатилетнему. Мои слова звучали искренне, может, потому Эли и согласилась возобновить курс вместе со мной.       — Как все порядочные лентяи начнём с понедельника, да?       Она улыбнулась и утвердительно кивнула. Я тоже улыбнулся, хоть на самом деле и боялся будущего. До вчерашнего дня я знал о вирусе ничтожно мало. Когда сам проходил терапию, познакомился с одним пареньком (столкнулся в закоулке у клиники). Он сидел на игле и часто ошивался у мест помощи наркозависимым, точно сам дьявол-искуситель толкал товар в массы, карабкающиеся со дна пересохшего колодца назад к жизни. Его выцветшая кожа была усыпана багровыми пятнами, напоминающими язвы. Тогда-то я и увидел лицо СПИДа, согнавшее меня с пути наркотиков. Потом это лицо обрело имя, позаимствованное у картины самого Дали, — «La Cara de la Guerra» — «Лицо войны». Позже мы даже создали из наших лиц похожую картину для обложки альбома, темой которого была война с собой. И всё до того же вчера именно эта картина вырисовывалась в моём воображении вслед за словами «ВИЧ» и «СПИД». Но несколько часов, проведённых за чтением статей и разговорами с Жюльет, смыли с красок полотна жёлчный налёт ядовитых токсинов. Теперь девиз «ВИЧ — это не приговор» не казался мне громогласно-притворным. Всё, что нужно — сила воли и контроль. Эли даже могла родить здорового ребёнка.       И всё же я боялся обратной стороны болезни, отражающейся от брезгливых глаз общества колкими ремарками, оставляющими шрамы на нестабильной психике Эли. Нет, я и не думал посвящать в проблемы нашей личной жизни всех своих знакомых, но допускал фактор злых языков.       — Штэф, — высвободившись из объятий, Эли вдруг села, пристально смотря мне в глаза, — я хочу, чтобы ты сдал анализы. Завтра же.       Я улыбнулся и кивнул точно так же, как это сделала Эли минутами ранее. Из-за её хмуро сведённых бровей я ожидал услышать чего-то более пугающего, а не подобную пустяковую просьбу. Она была права, говоря, что при незащищённом половом контакте вирусу сложнее попасть в организм мужчины, если инфицированной является женщина. Это обусловлено нашей физиологией, как разъяснял какой-то врач на сайте клиники Кёльна. Поэтому я исключал фатальность своего риска.       — Дождь поутих. Возьмём такси и вернёмся? Расскажем о наших планах маме?       — Да, — прозвучало слово с нотой сомнения.       Да я и сам сомневался, что нам удастся переубедить Жюльет и она позволит Эли остаться в Германии со мной. Я не хотел портить с ней отношения, не хотел, чтобы и Эли ругалась с матерью, не хотел ультиматумов, шантажа. Лишь уповал на её понимание, что рядом со мной Эли будет лучше, чем в любой клинике Парижа или Монреаля.

18

      Когда мы подъехали к дому, уже совсем стемнело. В кухне горел свет. Я опасался, что Жюльет встретит нас разгневанными речами, но она и слова упрёка не сказала. Только кинула на меня недоверчивый взгляд, посмотрев на мою одежду на Эли. А затем позвала ужинать.       — Там такой ливень был, — сказала Эли, разрядив накалившуюся атмосферу своей улыбкой.       Жюльет молча поставила на стол две дымящиеся тарелки рыбного супа и, сев за столом между нами, опустила глаза, тяжело вздохнув и нахмурившись. Разговор обещал быть непростым.       Эли взяла мать за руку и стала просить позволить остаться в Германии. А потом подключился и я, убеждая Жюльет, что Эли начнёт посещать психолога в понедельник. Но Жюльет была непреклонна, говорила, что если Эли не поедет с ней, тогда она тоже будет вынуждена остаться в Германии.       Очередное перетягивание каната продлилось ещё почти час. И если бы не время приёма лекарств, мы бы так и продолжили переливать из пустого в порожнее. Эли взяла пакетик с лекарствами и разложила нужные перед собой. А я внимательно наблюдал за каждым её действием: сначала из коробочки с надписью «Эфавиренз 600мг» достала одну жёлтую таблетку, потом была голубая капсула «Эмтрицитабина 200мг» и последняя — странная треугольная таблетка из упаковки «Тенофовир 300мг».       Жюльет коснулась раскрасневшихся щёк Эли и спросила, не поднялась ли у неё температура.       — Мы пробыли под дождём не больше пяти минут, — заверила она мать.       Лицо Жюльет сделалось обеспокоенно-заботливым, и она протянула Эли стакан с водой. А сама, забрав наши опустевшие тарелки, направилась к раковине.       — Мы хотим завтра поехать в Бохум, — проглотив таблетки, Эли покосилась на моющую посуду мать.       — Зачем? — спокойно спросила та.       И тогда я заговорил о предстоящих выступлениях, сказал, что завтра, в субботу, — концерт в Эссене, в Бохуме же — в воскресенье. Но расстояние между городами — всего пятнадцать минут езды, поэтому, если Жюльет волнуется за самочувствие дочери, это не будет выматывающими скачками между городами. Более того, это будут два небольших концерта на открытом воздухе в уютных парках — никакого сборища грязных сумасшедших рокеров, о которых она могла подумать.       Жюльет не дала категоричного отрицательного ответа, лишь сказала, что всё будет зависеть от самочувствия Эли утром. А затем вышла из кухни. Эли же, взглянув на меня украдкой, утвердительно кивнула, а на её щеках нарисовались кокетливые ямочки.       — Я уговорю её, — опять улыбнулась она и, пересев ко мне на колени, обняла. — Тебе лучше сегодня поехать к себе.       — Ну нет, — зарылся я носом в её волосы, пахнущие моим шампунем. — Не хочу обнаружить утром пустую квартиру и очередную записку.       — Я не уеду. Честно, — поцеловала она, а на меня накатила новая волна возбуждения.       — Нет, исключено.       — Мне нужно побыть с мамой наедине… поговорить.       — Тогда я лягу в машине…       — Штэф, — отстранилась она, — тебе тоже нужно отдохнуть перед выступлением. Я…       Она резко вскочила и вышла из кухни. А я, как и прежде, услышал звук открывающего замка чемодана.       — Держи, — вернувшись обратно, протянула она мне какой-то блокнотик, смущённо улыбнувшись. И я подумал, что это ещё один её дневник. Но это оказался паспорт.       — Эли… — засмеялся я, растерявшись от столь неожиданного жеста.       — Правда, никуда не уеду.       Она опять умоляюще поцеловала, и я сдался, соглашаясь хотя бы с тем, что ей и впрямь какое-то время лучше побыть с матерью без меня. Пусть я и не хотел оставлять её.       — Может, побегаем утром в парке? — спросила она.       — Если не будет дождя.       И снова мы обнялись так, будто прощались навсегда. Однако на сей раз мне было не так тревожно переступать порог её квартиры. Меня даже не волновал тот факт, что в собственных глазах я выглядел параноиком, уходя с её паспортом в своём кармане.