96
пятница, 27 июня
Мы вылетели из Орли ясным солнечным вечером. Эли в полудрёме слушала музыку, а я дочитывал «Солярис», изредка поглядывая в иллюминатор. Но когда заметил простирающийся под нами океан, уже не мог сосредоточиться на строчках. Думал о том, что бы было, если бы однажды встретил себя, созданного Солярисом из чьих-нибудь воспоминаний. Был бы я хоть сколько-то настоящим? Возможно ли вообще остаться в памяти тех, кто тебя знает, настоящим? В восемь мы приземлились в Трюдо. Вечер стоял жаркий и душный. На секунду я даже усомнился, точно ли это Монреаль. Или, может, как тот мальчишка из фильма, мы перепутали рейсы и очутились в каком-нибудь Мельбурне или Марселе? Однако кленовый лист на флаге аэропорта быстро развеял сомнения. Жюльет встретила нас у выхода. Мы коротко поприветствовали друг друга и сели в её крошечный жёлтый Citroën. Этот перекрёсток близ госпиталя Нотр-Дам я узнал сразу. Сейчас окна высотки отражали оранжевый свет заходящего солнца, а в декабре они были полны электричества. Сейчас парк шелестел зелёной листвой, а тогда был укрыт снегом. Тогда я собирался улететь отсюда в Париж, а сейчас прилетел сюда из него. А ещё тогда я был совершенно уверен, что больше не увижу ни этого здания, ни этого парка, потому сейчас почувствовал себя совершенно потерянным во времени. — Ты чего? — улыбнулась Эли, когда мы вышли из машины. — Нам туда, — кивнула на дом на углу и взяла меня за руку. — Я знаю, — ответил я, и она вмиг помрачнела, виновато опустив глаза.97
— Сначала поужинаете или примете душ? — Жюльет дважды щёлкнула дверным замком за моей спиной. Пока я не унюхал витающий по квартире пряный аромат восточных специй, даже не подозревал, насколько проголодался. — Душ, — ответила Эли и, сбросив рюкзак с плеча, выудила из шкафа в прихожей пару тапок и в нерешительности остановилась, глядя то на меня, то на мать. — Я покажу комнату, где можно оставить вещи, и заварю чай, — обратилась Жюльет уже ко мне. Я взял чемодан и направился за ней. Мы зашли в небольшую гостиную, в которой было до безобразия чисто, хоть хирургическую операцию проводи. Одно окно и белые занавески. У стены слева — оранжевый диван, справа — телевизор, напольное зеркало, стул, комод и несколько полок, заставленных книгами и рамками с фотографиями.98
— Поздравляю с защитой диссертации, — сказал я, пройдя в кухню и сев за стол. — Дидье сказал, — тут же пояснил, предугадав вопрос Жюльет. — Он передал подарок! — прокричала Эли и секундами погодя появилась в пижаме с Микки Маусами, которой точно не было в нашем чемодане. — Серебряные ручки с твоим именем! Держи, — протянула Жюльет красную коробку. — Держи, — теперь протянула мне полотенце. Я привык к долгим поездкам, мог сам преспокойно просидеть за рулём часов пять и чувствовать себя бодро. Но сейчас, приняв душ, неимоверно хотел спать — то ли на мне сказалась смена часовых поясов, то ли расслабляющая вода. Вдобавок потемневший за окном парк и сгущающиеся сумерки действовали усыпляюще. — Чем ещё вы занимались в Париже? — спросила Жюльет, как только я вернулся к ним. Эли коротко на меня посмотрела и улыбнулась. — Хотели поехать в Диснейленд, — ответил я, зацепившись взглядом за ушастого мышонка на её пижаме, и украдкой дёрнул плечом, так как сомневался, стоило ли говорить о нашей «женитьбе» сейчас. — Но было очень жарко, — подхватила Эли. — И мы не поехали. Телефон Жюльет вдруг завибрировал, пополз по подоконнику. Она извинилась и вышла, а мы облегчённо выдохнули, глупо улыбнувшись друг другу. — Давай отложим это до завтра? Эли согласилась кивком и придвинула ко мне тарелку с печеньем. — Очень вкусно. С корицей. — Не люблю корицу. Она зачем-то вытянула шею, словно проверяя, не стоит ли Жюльет в коридоре, а затем ловко взобралась ко мне на колени. Теперь и я нервно покосился в сторону коридора — голос Жюльет доносился из дальней комнаты. Когда же я повернул голову обратно, то уткнулся губами в губы Эли. Её глаза насмешливо улыбнулись, и в ту же секунду на своём языке я ощутил кусочек печенья. — Зря ты это сейчас сделала. Она опять улыбнулась и шустро пересела на свой стул. — Вкусно ведь? — Вкусно, но я всё равно не люблю корицу, — ответил я такой же улыбкой.99
Ночью меня разбудил громкий стук, словно упало что-то тяжёлое. Я посмотрел на окно, решив, что это гром, но в небе поблёскивали редкие звёзды. Эли сидела на полу перед дверью, прижав ладони к вискам. Рядом валялся стул. Сон как рукой сняло — я даже не понял, как переместился с дивана к ней так быстро. Спросил, что случилось, но она что-то невнятно пробормотала. А потом закрылась в ванной. И, судя по звукам, её рвало. — Что такое? — спросила вошедшая в кухню Жюльет, пока я безуспешно пытался отыскать аптечку. — Тошнит, — кивнул я в сторону ванной, хотя, полагаю, Жюльет и так прекрасно слышала. Но других объяснений у меня не было. — Позавчера мы были в клубе, не взяли таблетки с собой, — вспомнив о нарушенной схеме, тогда признался я. — Эли их выпила только когда мы вернулись в отель — на четыре часа позже положенного. Может, из-за этого? — Вряд ли, — ответила Жюльет, доставав из тумбочки градусник и аппарат для измерения давления. — Может, в самолёте что-то не то съела. Или перенервничала. — Вы думаете, это стресс? Дидье тоже говорил, что показатели могли упасть на фоне стресса. Было несколько моментов, но не сказал бы, что… — так и не договорил, потому что в кухню вошла Эли. Несмотря на то что и температура, и давление оказались в норме, а после приёма лекарств она больше не жаловалась ни на тошноту, ни на головную боль, я долго не мог заснуть, всё думал, что могло стать причиной подобного недомогания. Когда же я в следующий раз открыл глаза, на часах светилось 11:10, Эли рядом не было, а из кухни доносился стук посуды. — Доброе утро или, скорее, уже день, — поздоровался я с Жюльет. — Доброе, — улыбнулась она. — Дидье прислал результаты на вирусную нагрузку — неопределяемая. — Это хорошая новость, — улыбнулся и я. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Эли, сидящую у окна со стаканом воды. И хотя она выглядела заспанной, лицо уже не было таким бледным, как вчера. — Лучше, — ответила она. — Мне кажется, это просто из-за перелёта было.100
Эли пыталась остудить овсянку: то зачёрпывала ложкой горстку, то вываливала обратно в тарелку. Я потягивал кофе и слушал Жюльет, комментирующую результаты остальных анализов. На миг она оторвалась от изучения листов и, поправив очки, бросила короткий взгляд на Эли, всё с тем же безразличием ковыряющуюся в своей каше. Что-то буркнула ей на французском и, взяв следующую копию, стала зачитывать вслух, теперь разъясняя скорее себе, нежели мне. Опять взглянула на дочь, но на сей раз глаз не отвела. И я заметил, что её взгляд прикован к кольцу на пальце Эли. Жюльет сморгнула и покосилась на мою ладонь, которой я так удачно держал перед ней кружку с кофе. Кажется, я даже ощутил, как накалился металл. Жюльет снова посмотрела на ладонь Эли, а затем, вопросительно изогнув бровь, вновь на мою. И мне вроде как нужно было что-то ответить на этот немой вопрос. Однако я упрямо продолжал делать вид, что не понимал намёка. Кто-то должен был прекратить эту глупую игру в «гляделки». — Это не по-настоящему, — спокойно произнесла Эли, подняв голову и проследив направление взгляда матери, но тут же добавила: — Пока не по-настоящему. Мы рассказали о магазине, о церемонии венчания. Показали два снимка, сделанных у набережной. Там, перед Эйфелевой башней, мы наткнулись на группу туристов, которые и запечатлели нас с помощью своего старого Полароида. Идея принадлежала Эли: на одном фото она целовала меня, на другом я её. Жюльет слушала молча, а я всё пытался расшифровать выражение её лица, которое ровным счётом ничего и не выражало. А затем она произнесла только одну фразу-вопрос: «Не слишком ли рано?» И мне вдруг вспомнился свой неимоверно старый текст, так и не ставший песней.«Слишком рано Ножом по шрамам, Рисуя раны, Играть в любовь»
— Если слишком рано, значит — неправильно?.. — спросила Эли, словно прочитав ход моих мыслей. Жюльет улыбнулась и мотнула головой. — Когда вы хотите устроить официальную церемонию? — Осенью, да? — посмотрела на меня Эли. — Да, — кивнул я. — В следующие пару месяцев у меня расписан каждый день, а вот в середине-конце сентября получится выкроить недельку-другую отпуска. — Осенью я и ещё несколько моих коллег летим в Лиму… — Жюльет огорчённо выдохнула. — На два месяца. — Значит, перенесём на весну. — Эли с безразличием пожала плечами. — Действительно. Для нас это непринципиально, — поддержал я её. — В Перу есть научный центр, готовый предоставить свою базу для исследований и оказать спонсорскую помощь, — продолжила Жюльет. — Однако большая часть расходов всё же ляжет на нас. Поэтому, может, не стоит выбрасывать деньги на ветер? Вам они понадобятся. — У нас нет проблем с финансами. У меня на носу выход нового альбома, после которого последуют гастроли. Но Жюльет, словно и не услышав меня, обратилась к Эли: — Луи перевёл тебе ренту? — Да. Мам, не нужно отказываться от исследований из-за нас.101
Мы сидели в гостиной с огромной кипой фотографий, и Жюльет рассказывала о собственной свадьбе: ей тогда было двадцать три, отцу Эли двадцать семь. Потом мы говорили о старших классах Эли, так как, в отличие от «немецких архивов», у Жюльет имелось гораздо больше фотоальбомов. Нашёлся даже снимок последних лет жизни матери Франсуа, на котором она с Эли сидели на скамье в парке, а перед ними — стая голубей, клянчащих хлебные крошки. Жюльет рассказала, что отец её мужа скончался от инфаркта за пять лет до смерти сына, мать же после трагедии в Нигерии переехала к ним в Париж, но прожила лишь год. А родители Жюльет умерли и того раньше. — Это тоже в Кассисе. — Жюльет показала очередную фотографию своего брата — такая заразительная улыбка, как у него, была разве что ещё у Ксавьера и Тони. — Было бы здорово, если бы вы устроили свадебную церемонию у Грега. Его дом стоит на берегу моря. Там очень красиво… — Мы подумаем, — сказал я и ушёл в кухню ответить на звонок Ксавьера. Оказалось, Ксавьер и парни, прихватив своих родителей и моего старика с братом, уехали в Вену на финал Евро. — Ты прочитал хоть одно из моих сообщений? — с открытой претензией прозвучал вопрос, когда я вдруг осознал, что Ксавьер позвонил явно не с целью обсудить завтрашнюю игру Германии с Испанией. Но в папке входящих смс не светилось нового оповещения. — Открой почту, — сказал он, и я отправился за ноутбуком. Я прочитал все сообщения, просмотрел присланные посты из социальных сетей и тут же перезвонил. — Я-то пойму, но что ты скажешь отцу? — рассмеялся он. — Выйди в Skype, парни тоже желают знать, за какие заслуги фанаты записали тебя в ряды радужных ангелов. — Мы думали, это обычный клуб, — ответил я и рассказал собравшимся перед веб-камерой о нашей с Эли «свадьбе». — Удивительно, что на большинстве фотографий невесты нет, а ты окружён «ангелами», — резонно заметил Крис. Я безразлично пожал плечами и улыбнулся. Вряд ли кто-то из поклонников воспринял фото всерьёз. В тот вечер в «Angels» выступали Cosmic Gate — лучший транс-дуэт Германии. Наверняка их пришли послушать не только завсегдатаи клуба. — Перечислю на твой счёт часть из бюджета пиар-отдела, раз ты отпахал за них в этом месяце. Считай это скромным свадебным подарком от всех нас, — сказал Ксавьер, и в поддержку его слов Михаэль поднял бутылку пива.102
— Зачем звонил Ксавьер? — спросила Эли, когда я вернулся к ним в гостиную. И мне пришлось рассказать, в какой «подарок» вылился наш поход в клуб. — В своё оправдание скажу, что это ваша дочь уговорила меня надеть фату, — сказал я Жюльет, листающей слитые из клуба фотографии. Но её, кажется, мой внешний вид не беспокоил. Она улыбалась и с интересом рассматривала снимки. — Концерт ведь в субботу? — вдруг спросила она, а я не сразу сообразил, что она имела в виду выступление нашего с Ксавьером сайд-проекта. — Может, до того вам отдохнуть у моря? Подышите целебным воздухом. Я оплачу перелёт. Ваши друзья вас поздравили, считайте это подарком от меня. Летите к Грегу. Но если не хотите к нему, тогда в Испанию. Мы с Эли в растерянности переглянулись и одновременно пожали плечами. — Ты хочешь поехать? — спросил я Эли, на что она ответила вопросом: «А ты?» Наверное, четверть часа длился наш с Жюльет спор. Я говорил, что если мы и выберемся на пару дней к морю, то я возьму расходы на себя, потому как Жюльет и так оплатила наших психотерапевтов, вдобавок собиралась потратить приличную сумму на какие-то там исследования совместно с перуанскими нейробиологами. — Уж если вы и хотите сделать подарок, то лучше приезжайте к нам в августе–сентябре на недельку-другую. Эли меня поддержала, и Жюльет уступила. Так мы оказались в Трюдо: поменяли наши билеты до Франкфурта на Италию. Вылет завтра ночью в Лион, из Лиона в Милан, а из Милана уже поездом до Генуи. Я и предположить не мог, сколько всего произойдёт за один вечер. И хотя у Эли больше не было ни тошноты, ни головной боли, когда мы вернулись домой, Жюльет всё равно измерила у неё давление и температуру. Всё оказалось в норме. — Вас беспокоит что-то ещё? — спросил я Жюльет, как только Эли ушла в душ. Она прекратила помешивать чай, звонко ударяя ложкой о дно фарфоровой чашки, и перевела на меня взгляд. — Когда долгое время всё плохо, а потом вдруг — раз — и хорошо. Невольно задумываешься — а в чём подвох? — грустно улыбнулась она.103
Мы разошлись по спальням за полночь, но сна не было ни в одном глазу. И мы лежали и сверлили взглядом потолок, обсуждая грядущую поездку. — Пока ты сидел в кухне со своим ноутбуком, мама расспрашивала меня… она подумала, что меня могло тошнить, потому что я беременна, представляешь? — вдруг сказала Эли. — Ещё одну из своих анатомических лекций прочла, словно я её студент. Мы должны были краснеть вместе, а ты оставил меня! — произнесла она настолько обиженно, что я рассмеялся. — Ну, меня вогнать в краску непросто. А вот тебе не следует так эмоционально на всё реагировать. Тебе доктор Хентшель не раз рассказывала, как нужно справляться со стрессом. Эли опять фыркнула. Знаю, порой я сам не лучший образец для подражания. — Доктор Хентшель нравится задавать неудобные вопросы, вроде тех: «Когда в последний раз ты чувствовала себя за что-либо виноватой, каким было твоё самое сильное публичное смущение», после чего она наблюдает, как розовеют мои щёки. — Ну, — протянул я, сдерживая порыв, чтобы вновь не засмеяться и не разбудить Жюльет, — наверное, она таким образом пытается воссоздать стрессовую ситуацию, чтобы показать тебе, как правильно себя вести, если подобное повторится. Но, знаешь, годам эдак к тридцати тебя мало что заставляет переживать так, будто рухнул мир. Поэтому… — Поэтому ты предлагаешь просто подождать пять лет? Ты — психолог-шарлатан! — закатилась она смехом. — У меня в любом случае ничего не выйдет, потому что где-то в голове без конца пульсирует мысль, которой у… — на секунду замялась, — которой у нормальных людей нет. Зря я упомянул сеансы психотерапии. Спать и так не хотелось, а теперь и вовсе настроение испортилось из-за неприятных воспоминаний. Тут экстрасенсом не нужно быть, чтобы «угадать» все постыдные моменты, с которыми Эли довелось столкнуться. Ещё в Париже я взял себе на заметку не спрашивать её о друзьях и не ворошить прошлое. Там, где-то за Монмартром, когда мы проходили мимо её школы, Эли рассказывала, как прогуливала уроки физики с какой-то Луизой, а потом вдруг горько заплакала. И сейчас, желая увести её мысли прочь от пустых классных комнат, я завёл речь о своих друзьях, связь с большинством из которых тоже оборвалась где-то на задворках школы. — Дело не в них, — обхватила она мою ладонь какими-то слишком холодными пальцами, — а тебе этого не понять. Теперь недовольно фыркнул я. — Правда не понять, — повторила она и снова уткнулась лбом мне в плечо. — Что-то нелогичное и женское? — усмехнулся я, а она утвердительно кивнула, добавив: «Логичное». И тогда я просто стал перечислять всю ту чепуху, доводящую женщин до нервных срывов. К слову, отличная замена подсчёту барашков. Да и «чепухи» явно вдвое больше, чем барашков. Прямо-таки панацея от бессонницы. Эли моей шутки не оценила. А потом призналась, что её самым сильным публичным унижением стала покупка пачки презервативов. Этой «чепухи» в моём списке не было, но я, безусловно, и её записал бы туда. — Я репетировала речь, может, полчаса, а… — Речь? — не выдержал я и рассмеялся уже в голос. — Хорошо — фразу. Но когда аптекарь спросила: «Какие именно?», я едва не сгорела со стыда. — Судя по результатам последнего анализа, защита нам какое-то время и не понадобится. — Какое-то, — горячо выдохнула она, и я поцеловал её в лоб, как мне показалось, немного тёплый. Хотя в комнате и впрямь было душно, и я потянулся за пультом от кондиционера.104
воскресенье, 29 июня
Не знаю, во сколько поднялась Эли, меня она разбудила в начале девятого, сказав, что устала ждать, когда я проснусь. Я доедал тосты с малиновым вареньем, Жюльет вновь измеряла у Эли давление. К счастью, всё оказалось в порядке, и после завтрака, сразу собрав чемодан, мы поехали в Пуант-Калюме повидаться с Жаклин перед отлётом. Совершив последний поворот, Жюльет вывернула на узкую улочку с до безобразия французским названием — Круасан Сен Сир. По обе стороны дороги тянулись жилые дома, чем-то напоминающие те, что я видел в Кеблавике. Когда асфальт упёрся в металлическую сетку ворот, заграждающих проезд к озеру, мы остановились, и Эли указала на утопающий в зелени двухэтажный дом справа. Рядом — гараж на две машины и баскетбольное кольцо — всё очень по-семейному. Едва мы вышли из машины, как кто-то радостно прокричал: «Лэли!», и я заметил на пороге Жаклин в таком же оранжевом, как и её волосы, платье. А следом за ней из-за двери показался мужчина лет пятидесяти, очевидно, — её муж Фабьен. Мы пожали руки, и после короткого знакомства прошли на задний двор — к грилю с рыбой, где к нам присоединились дети семейства Гримар: дредастый парень Нильс, на вид лет семнадцати, и Жюльена — рыжеволосая копия матери, несколькими годами младше брата. В отличие от Жаклин, её муж и дети хорошо знали английский. Они же и помогли нам преодолеть языковой барьер. Мы говорили о Канаде, о Франции, о Германии… Но больше всего говорили о нас с Эли: отвечали на бесчисленные вопросы, как познакомились, как «поженились», как живём и чем планируем заняться в обозримом будущем. Меня радовало, что никто не затрагивал тему болезни, наверное, оттого Эли без конца и улыбалась.105
В два часа мы переместились со скамеек заднего двора на диваны в гостиной, с нетерпением ожидая начала Евро. Хоть Фабьен и всучил мне бутылку пива, я не хотел пить перед отлётом. Весь мой организм отторгал и алкоголь, и тот факт, что из-за разницы во времени матч здесь начинается не вечером, а без четверти три. Однако, как только раздался стартовый свисток и на экране появились трибуны с немецкими болельщиками, я словно вместе с этим диваном перенёсся в Вену. Испания изначально являлась явным претендентом на победу и прямо сейчас уверенно шла к намеченной цели — в наши ворота влетел первый гол от Фернандо Торреса, потому мы и закричали: Фабьен с сыном от радости, так как Торрес был игроком «Ливерпуля», фанатами которого они являлись, я — от обиды. К концу первого тайма счёт остался прежним, а наши эмоции накалились до предела. Даже Жюльет с Жаклин периодически раздосадовано покрикивали на экран, когда немецкие нападающие били мимо ворот. — А где Эли? — спросил я Жюльет, отключив зазвонивший будильник телефона, напоминающий о приёме лекарств. — Наверху с Жюльеной, — кивнула она в сторону деревянной лестницы. Но Эли появилась на ступеньках, прежде чем я поднялся с дивана. — Я помню, — сказала она, поймав мой взгляд, и кивком указала на дверь. — Жаклин, Жюльет, Жюльена, у вашей семьи проблемы с фантазией? — спросил я её, пока мы шли к машине, в которой остался рюкзак с таблетками. Эли не ответила, лишь звонко рассмеялась и спросила: «Кто там выигрывает?» На восемьдесят третьей минуте пришло горькое понимание — счёт не изменится, Германия не пройдёт железную оборону Испании. И мы стали собираться в аэропорт.106
понедельник, 30 июня
Весь перелёт до Лиона мы проспали, поэтому, когда объявили о заходе на посадку, я не сразу понял, что нахожусь на борту самолёта. Поднял шторку иллюминатора, и ослепительный свет резкой болью ударил по глазам. Не успели мы толком проснуться, а уже нужно было спешить на рейс до Милана. И если бы не помощь сотрудников аэропорта, точно бы заплутали в огромных залах этого футуристического здания. Но вот очередной самолёт взлетел, а вместе с ним поднялось и моё настроение. Даже здешний кофе показался на удивление вкусным. — Ты знал, что итальянцы считают число семнадцать несчастливым? — Эли листала свой туристический гид, купленный ещё в аэропорту Трюдо, и время от времени делилась разными забавными фактами. — «Римскую цифру XVII можно написать в другом порядке, и получится VIXI, — прочитала она, произнеся последнее слово на французский манер — «уикси», — а затем подняла на меня глаза: — На латыни это значит «моя жизнь закончилась». Я усмехнулся и промолчал, вспоминая все семнадцатые числа, что начали преследовать меня с появлением Эли. Первым был трамвайчик №17. Но в нём «наша жизнь не заканчивалась», там рождалась иная реальность, в которой мы были счастливы. Потом были семнадцать малиновых роз. И вновь — я был счастлив, когда их покупал. Потом… потом было семнадцатое декабря… Я сидел в самолёте, вылетающим из Кеблавика в Монреаль, и отчаянно верил, что как только окажусь в Канаде и отыщу Эли, моя жизнь начнётся сначала. Ведь именно так предрекла то ли странная попутчица Сесиль, то ли Библия: «…так что они уже не двое, но одна плоть». И, наконец, было семнадцатое мая, когда мой тест на ВИЧ показал отрицательный результат, и чувство вины Эли хотя бы немного притупилось. В тот день мы поехали в Эссен и были счастливы. Вот и сейчас в «возникшем» числе семнадцать я видел лишь добрый знак.107
— А ты знал, что заказывать капучино вечером считается дурным тоном? — в следующий раз спросила Эли, когда мы уже сидели в поезде на Геную. Я рассматривал купленные на вокзале брошюры, рассказывающие обо всех отелях Генуи, а Эли продолжала зачитывать вслух факты о местных традициях и итальянцах из своего туристического гида, выстраивая каждое предложение со слов «а ты знал?..», а я отвечал «нет» и удивлялся настолько искренне, насколько мог. — Тут нет ни одного фото, на котором был бы песчаный пляж… — Но море-то там есть, — сказала Эли и слишком откровенно поцеловала. Пожилая дама с собранными в пучок седыми волосами сверкнула золотым зубом и, кивнув нам, спросила: «Honeymoon?» Ввязываться в разговор я не горел желанием. Думал притвориться, будто не понял её вопроса о медовом месяце и вообще по-английски не говорю, но Эли выдала нас, ответив «да». Дама и её толстый краснолицый супруг были итальянцами. Они жили в Парме, в Милан приезжали на выходные, а сейчас ехали к друзьям в Геную. Наверное, они так и продолжили бы рассказывать, чем занимались в Милане, чем планируют заняться у друзей, если бы я не прервал их и не поинтересовался, везде ли в Генуи пляжи с галькой. — Везде, — заверил итальянец. И тогда к нашей беседе подключилась молодая пара англичан — Фил и Кэрол. Они заговорили об Алассио, курорте, что в часе езды к западу от Генуи. Сказали, направляются туда, и вот там пляжи песчаные. Итальянцы поддакивали рассказу англичан, нахваливая Алассио. Поэтому, когда мы добрались до Генуи, первым делом отправились искать автопрокат. Оформить необходимые документы не составило труда, правда из-за наплыва туристов выбор авто оказался невелик — нам достался крошечный голубой «Фиат Панда». GPS-навигатор был на итальянском языке. Его бесконечные деловитые указания «а дэстра, а синистра, дритто» неимоверно раздражали. И как только мы выехали из Генуи, я отключил звук. Смысла в этих «направо, налево» уже не было. Дальше только «дритто» — прямо, — вдоль моря по автостраде SS1. По левую сторону дороги, до самой линии горизонта, простиралось море. А справа — горы. Эли подпевала какой-то итальянке, чей звонкий голос вырывался из похрипывающих динамиков стереосистемы. — И о чём она там поёт? — усмехнулся я. — О море. «Tra te e il mare», — ответила Эли и поправила съехавшие на нос солнечные очки. — «Между тобой и морем». Похоже на французский. Entre toi et la mer… — Mer, — повторил я французское слово. — Знаешь, лучше вашего Дебюсси ещё никто не воспевал море. Он считал его самым прекрасным музыкальным инструментом из всех существующих. И знаешь, Дебюсси посвятил своё «Море» жене Эмме. Что такое? — взглянул я на Эли, многозначительно хмыкнувшую. — Помнишь, я говорила, что все самые прекрасные песни и романы о любви написали мужчины, а ты со мной спорил? — победоносно вздёрнула она нос. — Всё было абсолютно наоборот — я с тобой не спорил! — уже не выдержал я и рассмеялся. — И сейчас не собираюсь, даже не пытайся. — «No! Amore, no! Io non ci sto», — коснувшись моей шеи, пропела она вслед за итальянкой. К пяти часам вечера мы добрались до Алассио. По одну сторону дороги тянулся песчаный берег с загорающими туристами, по другую стояли невысокие дома. За ними же возвышались зелёные горы, заботливо ограждающие городок от внешнего мира. Мне так сильно хотелось оказаться в воде, что я решил не тратить время на выбор «подходящего» места. Каждый отель находился в десятке метров от берега. И мы просто остановиться в первом, при котором был собственный пляж. Закинули вещи в номер и, прихватив полотенца и переодевшись, направились к морю.108
вторник, 1 июля
Помнится, сегодня я хотел проснуться с рассветом и отправиться на пробежку, но проспал, забыв завести будильник. Солнце светило так, что и небо, и море сделались белыми, будто за окном ничего не существовало, кроме этой ослепительной белой пустоты. Я потянулся за наручными часами Эли, лежащими на ночном столике — почти полдень. Сколько же мы спали? Часов четырнадцать? Выполнили двухдневную норму. Я разбудил Эли, мы наспех умылись и, решив повременить с завтраком, пошли на пляж. Ноги меня совершенно не слушались. Такое чувство, словно о себе дала знать вся усталость, накопившаяся за эти дни. Будь моя воля, я бы провалялся под этим полосатым зонтом до самой ночи, периодически забираясь в воду, возвращаясь на плед и слушая шуршание набегающих волн. Но часа через три мой желудок зазвучал громче прибоя, и мы решили прокатиться вдоль набережной в поисках какого-нибудь хорошего места. В итоге остановились у шумного кафе под пальмами. Неподалёку, на песке, была растянута сетка для волейбола, но в такой солнцепёк, видимо, никому не хотелось совершать на суше лишних телодвижений. В море мельтешили десятки голов и надувных матрасов. Под зонтиками кафе сидели обгоревшие отдыхающие в шляпах. Я окинул взглядом столики и вдруг заметил англичан из поезда, потягивающих зелёные смузи. — Вот уж встреча! — подойдя ближе, сказал я. Они улыбнулись и предложили присоединиться к ним.109
А позже мы все вместе решили покататься на катере. И чем ближе подъезжали к пристани, тем оживлённее становились пляжи. Сотни людей и визгливых детей, очертя голову бегающих повсюду. Горланящие чайки. И снующий во всём этом хаосе аккордеонист. Казалось, на песке и метра свободного не было. Прихватив маски для дайвинга, мы сели на катер и наконец уплыли прочь от берега и этого шума. Море было спокойным и чистым. На небе ни облачка, лишь ослепительно белое солнце. И ощущение всепоглощающего умиротворения. Так пролетел вторник. Мы много плавали, ещё больше загорали. А когда становилось скучно, Эли доставала из сумки рассказы По и Лавкрафта, прихваченные в дорогу вместе с «Солярисом», и мы по очереди их читали. За эти два дня я загорел так сильно, что меня уже принимали за своего. Но когда бы я ни произносил «бонджорно», здороваясь с кем-нибудь из местных, Эли заливалась смехом, а я вслед за ней, и итальянцы быстро смекали, что мы обычные туристы. Оба вечера мы провели с новыми знакомыми, играли в пляжный волейбол. А когда солнце скрывалось за горизонтом, собирались на широкой террасе прибрежного кафе за партией в покер. Но в карты ни нам, ни англичанам не везло. Банк постоянно забирали подвыпившие итальянцы.110
четверг, 3 июля
Нас разбудил непрекращающийся лай собаки. Я выглянул в окно: по дороге бежал тощий старичок в синих шортах и бейсболке. Хотя «бежал» неподходящее слово, скорее, подволакивал ноги, а рядом с ним скакал пудель, гавкая о чём-то своём. Может, подгонял хозяина. Может, просил поиграть. — Что там? — улыбнувшись, спросила Эли. Я описал картину за окном. Термометр показывал 34°C — прекрасная температура, чтобы получить солнечный удар. Сегодня последний день «отпуска», завтра — самолёт до Берлина. — Пойдём на пляж? — сняв с верёвки на балконе, протянул я Эли её белый купальник. Мы заходили в воду, отплывали подальше от берега. А затем, взобравшись на надувной матрас, дрейфовали назад. На обратном пути болтали о какой-нибудь ерунде, болтая ногами и намеренно брызгая друг друга. Рядом с морем сложно не быть восторженным ребёнком или влюблённым творцом. — Ты не боишься акул? — спросил я Эли. Она звонко засмеялась, укусила меня за плечо и ответила: «Здесь слишком мелко для акул». Очень по-женски. — Я ведь спрашивал не об этом, — укусил я её в ответ. Она убрала шляпу с лица и, щурясь, посмотрела на меня. — Не боюсь, — серьёзно прозвучал её голос. — Но, будь ты акулой, тебя бы опасалась. — Это что-то из Лавкрафта? — улыбнулся я. — А вот я боюсь. Новый 2007 год мы с парнями и ещё кое-какими нашими знакомыми поехали праздновать в Австралию. И нам, так сказать, посчастливилось увидеть акул во время дайвинга. — Что за знакомые? — вскинула она бровь, продолжая прищурено смотреть. — Те, что носят бикини? — Меня могла съесть акула, а тебя интересует, были ли с нами женщины? — Но не съела же. Вот — лежишь теперь здесь и кусаешься. Упиваясь воспоминаниями о… — Упиваясь чем?! — Я даже поперхнулся от этих её слов. — Это в тебе гормоны бушуют? Тишина. — Эли, — позвал я её во второй раз. Она отозвалась тихим «у». — У тебя задержка? Двойное отрицательное «у-у». Иногда я её просто не понимаю. Хотя ревность на пустом месте — тоже довольно-таки по-женски. — Когда ты не говоришь, что творится в твоих мыслях, меня это пугает сильнее акул. — Было бы ужасно, если бы однажды с неба навсегда исчезли облака, — вдруг сказала она, глядя сквозь стёкла тёмных очков на это самое небо… без облаков. — Жаль, что я не такой аналитик, как Дюпен, — вырвался из меня обречённо-огорчённый выдох. — Кто это? — хмыкнула она. — Один французский детектив. Думал, вы знакомы. Нет? — вскинул я бровь точно так же, как это сделала Эли минутами назад. — Дюпен умел с лёгкостью проследить ход мыслей человека, когда тот говорил что-то невпопад. — Ты спрашивал о страхах, я ответила. Для этого детектив не нужен, — улыбнулась она и зачем-то пожала плечами. — В конце концов, ты не виновата, что родилась женщиной, — теперь невольно улыбнулся я, и потянулся за поцелуем. Но Эли скинула меня в воду, а потом я её. В отместку. Когда мы добрались до берега, упали на покрывало, песок под которым был приятно горячим. И весь недавний негатив будто растворился в лазури моря. Я зачитывал отрывок из рассказа По, а Эли слушала, положив голову мне на живот и вышагивая пальцами по рёбрам: «Как-то вечером гуляли мы по необычайно длинной грязной улице в окрестностях Пале-Рояля. Каждый думал, по-видимому, о своём, и в течение четверти часа никто из нас не проронил ни слова. Как вдруг Дюпен, словно невзначай, сказал: — Куда ему, такому заморышу! Лучше б он попытал счастья в театре «Варьете». — Вот именно, — ответил я машинально. Я так задумался, что не сразу сообразил, как удачно слова Дюпена совпали с моими мыслями. Но тут же опомнился, и удивлению моему не было границ. — Дюпен, — сказал я серьёзно, — это выше моего понимания. Сказать по чести, я поражен, я просто ушам своим не верю. Как вы догадались, что я думал о… — Тут я остановился, чтобы увериться, точно ли он знает, о ком я думал. — …о Шантильи, — закончил он. — Почему же вы запнулись? Вы говорили себе, что при его тщедушном сложении нечего ему было соваться в трагики. Да, это и составляло предмет моих размышлений. Шантильи, quondam (некогда) сапожник с улицы Сен-Дени, помешавшийся на театре, недавно дебютировал в роли Ксеркса в одноименной трагедии Кребийона и был за все свои старания жестоко освистан. — Объясните мне, ради бога, свой метод, — настаивал я, — если он у вас есть и если вы с его помощью так безошибочно прочли мои мысли. — Признаться, я даже старался не показать всей меры своего удивления. — Не кто иной, как зеленщик, — ответил мой друг, — навёл вас на мысль, что сей врачеватель подмёток не дорос до Ксеркса et id genus omne (и ему подобных). — Зеленщик? Да бог с вами! Я знать не знаю никакого зеленщика! — Ну, тот увалень, что налетел на вас, когда мы свернули сюда с четверть часа назад. Тут я вспомнил, что зеленщик с большой корзиной яблок на голове по нечаянности чуть не сбил меня с ног, когда мы из переулка вышли на людную улицу. Но какое отношение имеет к этому Шантильи, я так и не мог понять. Однако у Дюпена ни на волос не было того, что французы называют charlatanerie (очковтирательство). — Извольте, я объясню вам, — вызвался он. — А чтобы вы лучше меня поняли, давайте восстановим весь ход ваших мыслей с нашего последнего разговора и до встречи с пресловутым зеленщиком. Основные вехи — Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур, стереотомия, булыжник и — зеленщик. Вряд ли найдется человек, которому ни разу не приходило в голову проследить забавы ради шаг за шагом всё, что привело его к известному выводу. Это — преувлекательное подчас занятие, и кто впервые к нему обратится, будет поражён, какое неизмеримое на первый взгляд расстояние отделяет исходный пункт от конечного вывода и как мало они друг другу соответствуют. С удивлением выслушал я Дюпена и не мог не признать справедливости его слов. Мой друг между тем продолжал: — До того как свернуть, мы, помнится, говорили о лошадях. На этом разговор наш оборвался. Когда же мы вышли сюда, на эту улицу, выскочивший откуда-то зеленщик с большой корзиной яблок на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на груду булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую. Вы споткнулись о камень, поскользнулись, слегка насупились, пробормотали что-то, ещё раз оглянулись на груду булыжника и молча зашагали дальше. Я не то чтобы следил за вами: просто наблюдательность стала за последнее время моей второй натурой. Вы упорно не поднимали глаз и только косились на выбоины и трещины в панели (из чего я заключил, что вы всё ещё думаете о булыжнике), пока мы не поравнялись с переулком, который носит имя Ламартина и вымощен на новый лад — плотно пригнанными плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели, и по движению ваших губ я угадал слово «стереотомия» — термин, которым для пущей важности окрестили такое мощение. Я понимал, что слово «стереотомия» должно навести вас на мысль об атомах и, кстати, об учении Эпикура; а поскольку это было темой нашего недавнего разговора — я ещё доказывал вам, как разительно смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами современной космогонии по части небесных туманностей, в чём никто ещё не отдал ему должного, — то я так и ждал, что вы устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона. И вы действительно посмотрели вверх, чем показали, что я безошибочно иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во вчерашнем «Musee» некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчёт того, что сапожник, взобравшийся на котурны, постарался изменить самое имя своё, процитировал строчку латинского автора, к которой мы не раз обращались в наших беседах. Я разумею стих:Perdidit antiquum litera prima sonum. (Утратила былое звучание первая буква.)
Я как-то пояснил вам, что здесь разумеется Орион — когда-то он писался Урион, — мы с вами еще пошутили на этот счёт, так что случай, можно сказать, памятный. Я понимал, что Орион наведёт вас на мысль о Шантильи, и улыбка ваша это мне подтвердила. Вы вздохнули о бедной жертве, отданной на заклание. Всё время вы шагали сутулясь, а тут выпрямились во весь рост, и я решил, что вы подумали о тщедушном сапожнике. Тогда-то я и прервал ваши размышления, заметив, что он в самом деле не вышел ростом, наш Шантильи, и лучше бы ему попытать счастья в театре «Варьете». Я отложил книгу и посмотрел на Эли. — Хочу капучино и безе! — засмеялась она и побежала в море. М-да, рядом с женщиной сломался бы даже аналитический аппарат Дюпена. Каждые полчаса вплоть до полудня наш ритуал купания и загорания повторялся. В последний раз мы уплыли всего на несколько десятков метров, когда Эли пожаловалась на головокружение. Я подумал, что у неё и в самом деле случился тепловой удар. Но она заверила, что это всё из-за того, что мы толком не позавтракали. И мы направились в прибрежное кафе рядом с отелем англичан, по пути отправив им смс с приглашением на обед. На возведённой сцене перед кафе музыканты исполняли незатейливые задорные мелодии. Знакомые итальянцы играли в волейбол, несмотря на палящее солнце. А после обеда и мы, и англичане, и ещё несколько отдыхающих присоединились к ним, разбившись на команды. Когда «Туристы» обыграли «Итальянцев», наш капитан, усатый поляк, поддразнивая проигравших, запел: «Лашате ми кантаре». Правда, ни он сам, ни мы слов песни толком не знали. И, очевидно, не выдержав сего лингвистического извращения над родным языком, итальянцы стали подсказывать нам правильный текст. Во время ужина мы незаметно улизнули от шумной компании, уже распевающей песни Челентано и распивающей вино. Хотели провести остаток дня, слушая шорох моря. Но отыскать безлюдное место не удалось, и мы расположились у подножья горы, близ которой птиц было больше, чем туристов. Эли сидела у воды. А я лежал на песке и наблюдал за пеной волн, набегающей на её вытянутые ноги и медленно уползающей обратно в море. Хоть воздух и был пропитан чем-то приятно сладким, на языке уже явственно ощущалась горечь досады из-за того, что завтра нам придётся вернуться в пыльный Берлин. Может, зря мы разбираем чердак? Может, плюнуть на всё, да и перебраться на юг Франции? Я так долго смотрел на Эли, на её кожу, постепенно сливающуюся с бронзовым закатом, что и не заметил, как погряз в мыслях о доме у моря. А когда опомнился, увидел, что Эли на берегу нет, только её соломенная шляпа. Её же тёмный силуэт возвышался в воде поодаль. — Ты не замёрзла? — крикнул я. Она не услышала, продолжала неподвижно смотреть в сторону горизонта, где небо было изрезано оранжево-розовыми лентами. — Всё в порядке? — коснулся я её плеча, подойдя ближе. — Давай сделаем это здесь? — сверкнули в её глазах огоньки задора, и она потянула меня к берегу.111
— Что ты задумала? — спросил я, наблюдая, как она, роясь в рюкзаке, явно пыталась что-то найти. А достав свою «свадебную» фотографию, снова потянула меня за собой — теперь к воде. И в этот самый миг в моих мыслях пронеслось: «Солярис!» — Ты решила утопить наши образы здесь? — усмехнулся я, и она коротко кивнула. Сперва я даже хотел возразить, но потом и сам заразился её идеей. Мы отплыли подальше, оставив других купающихся позади. Фотография, крепко зажатая в ладони Эли, уже промокла настолько, что походила на кусок тряпки. — Как думаешь, напоследок нужно что-нибудь сказать? Эли вопросительно посмотрела, методично разводя руками, поддерживая тело на плаву. Но мне в голову не шло ничего оригинального. Только где-то в подсознании эхом звучал стих из Евангелия: «…так что они уже не двое, но одна плоть». — Ну, если ты хочешь, чтобы мы ушли с закатом, пусть море вернёт нас на рассвете, — однако произнёс я. Эли улыбнулась и кивнула. А затем мы «утопили» фотографию с теми образами нас, которые хотели, чтобы запомнил Земной Океан.