52
Я мог бы назвать это «вторым шансом», но это были бы всего лишь слова — пустые слова, неспособные отразить тот шквал эмоций, который бушевал сейчас в моём сердце. Не знаю, существует ли подходящее сравнение. Треск грома? Взрыв? Сентябрьский погожий день. Выходной. Дом. Диван. В руке бутылка светлого. На экране телевизора — трансляция матча любимой команды. В дверь стучат. Ты думаешь: «А вот и друзья с пиццей». Подтягиваешь сползшие штаны и, шаркая тапками, идёшь открыть. Прежде чем успеваешь что-либо спросить, твои руки заламывает за спину какой-то бугай в полицейской форме. Ещё мгновение — и второй легавый вжимает мордой в стену. И пока один надевает на тебя наручники, другой зачитывает обвинение в убийстве и твои права. Ты ни черта не понимаешь. Твои возражения и отрицания проходят мимо их ушей, мимо ушей присяжных и судьи. Кто-то решил, что отдуваться за чужое преступление будешь ты. У тебя есть алиби. У них — «неопровержимые улики» и необходимость поскорее поставить штамп на деле №N: «Закрыто». Раскрыто. Ты думаешь: «Это ошибка. Я подам апелляцию». Но у тебя нет возможности — ты в камере смертников, ожидаешь дня, когда перед тобой предстанут вершители правосудия. Ты уже ничего не можешь изменить. Ты много думаешь. Находишь сотни своих грехов, оставшихся безнаказанными. Ни один из них не прописан в уголовном кодексе. Однако ты убеждаешь себя, что заслужил наказание. Ты принимаешь неизбежность смерти. Смиряешься с ложным обвинением. Казнь всё оттягивают. Ожидание становится вторым наказанием. Ты меняешься. Ты никогда не станешь прежним. Ты перепрограммировал себя за бесконечные часы, проведённые в камере-одиночке. И вот когда до часа Х остаётся совсем немного, тебе говорят: «Приятель, прости, ты свободен. Тут новые улики всплыли…» Дверь камеры открыта. Ты можешь выйти. Но ты стоишь. Ты не знаешь, что делать дальше — ты убил в себе желание жить. Настойчиво тебя толкают к выходу. И вот ты оказываешься за высокими воротами тюрьмы. В своих старых штанах, футболке любимого футбольного клуба и тех самых тапках. Стоит такой же погожий день, как и тогда. Мифическое «тогда»…53
понедельник, 6 октября
В обед пришёл Геро, осмотрел место пункции, проверил утренние показатели крови, чтобы понять, требуется ли сегодня переливание, и сказал, что разговор о дальнейшем лечении переносится на завтра. — Всё очень хорошо. Лучшего подарка ко дню рождения и не придумать, — заключил он напоследок. Вот уж точно. Пока я был в тренажёрном зале, всю голову сломал, размышляя, что подарить Эли, чтобы ободрить и удержать на волне позитивных мыслей. В ювелирном магазине Парижа мы обменялись с ней обручальными кольцами, а вот помолвочное я хотел надеть на её палец перед семьёй и друзьями в день нашего неофициального бракосочетания. Но раз намеченную на весну церемонию придётся перенести, думал подарить кольцо сейчас. С другой стороны, оно могло напомнить ей о сорванных планах и только ещё больше расстроить. Так ничего и не придумав, я поехал в студию Sony за гитарой. Ксавьер был в Бохуме, разгребал проблемы GUN. И я слонялся по этажам и коридорам, пытаясь отыскать хоть кого-нибудь, кто дал бы ключ от склада. В кабинете PR-отдела увидел Дэвида. Заметив меня, он радостно сказал, что я вовремя, и утянул за собой на чашку кофе, желая обсудить расписание тура. Чашек оказалось три, а разговор затянулся на два часа.54
Я думал, что успею вернуться в больницу до начала вечерних пробок, но попал в самый час пик, и уже злился и на себя, и на Дэвида, из-за разговора с которым рисковал опоздать в кондитерскую до закрытия. Нужно было забрать торты, что заказала Жюльет, всучив поварам списки с одобренными врачами ингредиентами. Я стоял в пробке на выезде из Кройцберга, когда мой взгляд сначала зацепился за яркую витрину магазина игрушек, а затем за маленького плюшевого мишку в огромном вязаном ночном колпаке и таком же вязаном свитере. Он сидел за стеклянной витриной в окружении гелиевых шаров, оранжевых гирлянд и прочего зверья и был единственным, кто смотрел прямо на меня. «Ничего банальней не придумать», — повернул я в сторону парковки.55
вторник, 7 октября
С самого утра накрапывал дождь. После того, как я принёс шары из машины и закончил с декорацией палаты, так и не смог заснуть. Сидел, смотрел, как спит Эли, и отчасти боялся её пробуждения. Боялся, что сегодняшний анализ крови окажется не «праздничным» и Эли назначат переливание. А потом, словно под тяжестью моего взгляда, она открыла глаза. Сначала посмотрела на меня, затем на шары по обе стороны дивана и, хлюпнув носом, накрыла лицо ладонями. — Я тоже на каждый свой день рождения плачу, — тогда пошутил я, не придумав лучшего утешения. — Тебе помочь с душем? Она села на кровати, мотнула головой и невесело улыбнулась. Спустя полчаса пришла ассистентка с комплектом постельного белья и медсестра. И пока я возился с кроватью, медсестра забрала Эли на УЗИ, что вчера назначил Геро, желая посмотреть, как справляются почки. Признаться, я не представлял, как они справлялись с непомерным количеством вливаемых лекарств.56
К полудню у нас наконец появилось хоть какое-то ощущение праздника. Причиной тому — бесконечные телефонные звонки с поздравлениями. Вдобавок анализ крови оказался в порядке и сегодня переливание не требовалось. Пока мы с Жюльет передвигали стол и расставляли стулья, она вскользь поинтересовалась, заедет ли кто-нибудь из «моих». Я сослался на их занятость. Ксавьер и парни уже звонили поздравить Эли, но ни родители, ни брат даже не знали, что она в больнице. И уж тем более никто из них не был в курсе о её дне рождения. Позже к нам заглянули утренняя медсестра с ассистенткой. Они произнесли короткую ободряющую речь об успешном завершении индукционного курса и выпили по чашке чая с тортом. После их ухода не прошло и минуты, как дверь вновь широко распахнулась и в комнате появился высокий старичок в бежевом плаще, клетчатом шарфе и с подарочной коробкой под мышкой. На вырвавшийся у Жюльет удивлённый возглас «Грег?!» он просиял добродушной улыбкой и в жесте приветствия поднял широкую ладонь. — J'ai demandé Danièle Lefevre, mais ils m'ont dit qu'il n'y avait pas de quelqu'un patient. Je pensais être arrivé dans faux hôpital, — театрально вскинул он мохнатые брови и покатился со смеху: — Et puis une fille m'a dit que je devais chercher Danièle Richter. Я перевёл взгляд на Эли. — Он решил, что ошибся больницей, когда ему сказали, что пациентки по имени Дэниэль Лефевр здесь нет, — протараторила она мне на ухо. — Danièle Richter? — теперь вопросительно всплеснул он ладонью, обращаясь к Эли. Дядя Эли знал о наших отношениях, Жюльет ещё в июне поставила его в известность. Однако он не знал об их официальном статусе. — Gregory Renoir, — представился он. — Штэфан Рихтер, — пожал я протянутую ладонь прежде, чем понял, что Грегори не обработал руки антисептиком. Его левая бровь изогнулась, вероятно, после того, как я озвучил свою фамилию, и Грегори посмотрел на Жюльет. Она же кинулась помогать брату, показывая, куда можно повесить плащ и где стоят антисептики для гостей. А Эли, прихватив платок, скрылась в ванной. Я опасался, что разговор будет не из лёгких. Но мы не вдавались в подробности, почему умолчали об узаконивании наших отношений, и толком не обсуждали пройденное лечение. Первую новость Грегори воспринял с улыбкой, возможно, чтобы просто не огорчать Эли. А курс химиотерапии он и вовсе обошёл стороной, сказав, что и диагноз-то — нелепая ошибка судьбы. Зато он много говорил о ремиссии, вслед за Геро повторял, какой это «замечательный подарок», и изо всех сил старался вставить в свой англо-французский монолог хоть одну фразу на немецком. Эли соглашалась с ним кивком, то и дело поправляя съезжающий с головы платок, который, очевидно, доставлял ей не только физический, но и психологический дискомфорт. Но не я один подметил это. Грегори ловко сменил тему, протянув Эли коробку с красным бантом. — Нам покажешь? — спросила Жюльет, когда Эли отложила подарок дяди, даже не открыв. — Он же каждый год дарит зонтики, — улыбнулась она. — И каждый год ты теряешь мои подарки или ломаешь, — рассмеялся Грегори. И пока он пересказывал историю своих подарков, громко хохоча над собственными шутками, в палату вошёл Дидье, по всей видимости, со своей супругой. Потому как именно эту женщину — со светлыми волосами и в летней шляпке — я видел на фотографии в его кабинете. — Флора́нс, — представилась она. Мы поприветствовали друг друга короткими улыбками — лишний раз прикасаться к только что зашедшим с улицы я не рискнул. Флоранс села напротив Эли и, послав ей воздушный поцелуй, вручила белую коробку с надписью «Chanel».57
Как оказалось, визит Дидье был вовсе не по случаю дня рождения Эли — главной причиной стала его вчерашняя встреча с Геро и обсуждение дальнейшего лечения. Геро пришёл в три вместе с другим доктором — пожилым, коренастым и с залысиной. «Eckhard Thiel, M.D.» было вышито зелёной нитью на нагрудном кармане его белого халата. С их появлением комната, на короткое время ставшая семейной гостиной, вновь превратилась в больничную палату. От чая с тортом они отказались, пожелав сразу перейти к делу, и мы расселись вокруг стола, убрав с него все угощения. На мгновение все замолчали, наблюдая, как Геро достаёт из папки какие-то листы. — Всё хорошо или плохо? — тяжело вздохнув, спросила Эли и посмотрела на Геро. — Всё очень хорошо, — ответил ей доктор Тиль и улыбнулся. А я приготовился услышать продолжение фразы, начинающееся с ненавистного «но». Однако доктор Тиль заговорил о том, насколько сильно повезло Эли: она достигла скорой ремиссии и не подхватила пневмонию в первую неделю после окончания курса химиотерапии. А всё то, что я считал чистым невезением, он назвал «нормой», «обычными побочными эффектами». — Вирусная нагрузка неопределяемая, клетки иммунитета в норме, — подключился Геро. — Мы долго вчера обсуждали дальнейший план лечения с доктором Дювалем, — посмотрел он на Дидье. Тот, не понимая немецкого, показал вовлечённость в беседу коротким кивком. — Варианта здесь два: курс консолидационной химиотерапии или курс консолидационной химиотерапии и трансплантация стволовых клеток. Эли не выражала никаких эмоций. А для меня слово «ремиссия» вмиг стало пустым звуком. Я не понимал, для чего нужна трансплантация, если бластов в крови уже на вторую неделю после окончания химии не было. Следующим снова заговорил доктор Тиль. Он стал рассказывать о своём опыте работы, о том, что специализируется на лечении гематологических заболеваний, лечении лейкозов у ВИЧ положительных и в первую очередь занимается трансплантологией. Геро сказал, у нас всего два варианта, но раз вместе с ним пришёл главный трансплантолог, выходит — вариант один и он уже принят? Вопрос так и остался неозвученным. Казалось, доктор Тиль знал о лейкозе всё. Его доводы в пользу трансплантации звучали убедительно, но я не был готов так скоро примириться с новым планом лечения. Когда же длинный монолог, подытоживающий результат терапии Эли, был закончен, доктор Тиль, взяв лист бумаги, стал рассказывать о статистике, для наглядности рисуя круги и деля их на части. — Без трансплантации вероятность рецидива лейкемии составляет 20%. ОМЛ же — один из самых агрессивных лейкозов, поэтому в твоём случае всё совсем иначе, — выделил он голосом слово «совсем». В день постановки диагноза я слышал от Геро о какой-то транслокации хромосом и цитогенетики, но мне это ни тогда, ни сейчас не говорило ровным счётом ни о чём, кроме как «так быть не должно». Вдобавок к этой транслокации примкнул ещё ряд неизвестных слов с общим посылом «сопутствующие осложнения», куда входил и ВИЧ. В нашем случае вероятность того, что лейкемия вернётся после курса консолидации, — 90%. — И всё же небольшой процент эффективности химиотерапии есть, — продолжил доктор Тиль. — С трансплантацией сопряжены серьёзные риски. В 50% случаев возникает РТПХ — реакция «трансплантат против хозяина» — твой организм начнёт отторгать пересаженные клетки. РТПХ может быть острой и развиться в первые недели после пересадки, а может и хронической — проявиться несколькими месяцами позже. В 80-90% случаев РТПХ поддаётся успешному лечению. После пересадки должно пройти несколько недель, чтобы началась выработка собственных стволовых клеток. В это время существует высокий риск подхватить инфекции, поэтому жизненно важно соблюдать меры предосторожности. И в 10% случаев, к сожалению, существует вероятность рецидива. Наша задача — обсудить все возможные варианты лечения и подобрать оптимальный. Тем не менее окончательный выбор принимаешь только ты, — посмотрел он на Эли и замолк. — А разве он есть? — пожав плечами, озвучила она моё недавнее предположение. — Ответ нужен прямо сейчас? — окончательно поник её голос. — Запрос в Центральный Регистр о поиске донора сделан ещё в день начала химиотерапии, сейчас к нему добавится пометка «срочно», — ответил Геро. — Дэниэль единственный ребёнок в семье? — спросил он Жюльет, на что та кивнула. — И если делать пересадку, то когда? — адресовал я вопрос всем сразу. — Так скоро, как найдём донора, — снова ответил Геро. — Но трансплантация возможна лишь в период ремиссии. Поэтому для того, чтобы выиграть время, мы проведём четыре круга консолидирующей химиотерапии. — А… каковы шансы найти донора? — Очень хорошие — 30%, — ответил доктор Тиль. Не представляю, что тогда в его понимании «плохие». Процент казался ничтожно малым, но тут даже Жюльет принялись убеждать, что цифра не отражает в полной мере реальной статистики. Удивительно, что за всё то время, которое Эли находилась тут, я не удосужился почитать о трансплантации. Почему-то и предположить не мог, что мы к ней прибегнем. — Как… Я просто не понимаю, что из себя представляет операция? Как трансплантировать клетки? — Костный мозг, — доктор Тиль опять взялся за карандаш, — это такая губчатая ткань. Она заполняет полости внутри многих костей, например, внутри позвонков, бедренных костей, рёбер, таза, лопаток, ключиц. В костном мозге рождаются все клетки крови. Эти незрелые, недифференцированные клетки называются «гемопоэтическими стволовыми клетками» или, проще говоря, — «стволовыми». Из стволовых клеток уже вырастают эритроциты, лейкоциты, тромбоциты. Точно таким же способом, каким проводится гемотрансфузия, проводится и трансплантация стволовых клеток. — Но вы сказали, костный мозг — в костях, переливать будут… — Я даже вопрос толком сформулировать не мог. — Это будет выглядеть точно так же, как и обычное переливание крови. Процедура совершенно безболезненная, — пояснил Геро, и доктор Тиль снова принялся объяснять нюансы дальнейшего лечения так, словно до этого беседы и не было: — Если у вас ещё остались вопросы, вы можете задать их сейчас или позже. — Я могу поговорить с вами наедине? — обратилась Эли к нему, и мы, поднявшись со своих мест, направились к выходу.58
Хоть все и улыбались, ободряя Эли, неприятный осадок от разговора с доктором Тилем по-прежнему витал в воздухе, пропитанном запахом антисептика. И тогда я взялся за гитару, желая воссоздать хоть сколько-нибудь праздничную атмосферу. Сыграл пару песен, а потом у Эли разболелась голова. И нам вновь пришлось покинуть палату, чтобы позволить Эли отдохнуть. Мы спустились в кафетерий, но аппетита не было ни у кого. Грегори, Дидье и Флоранс говорили на французском, изредка притрагиваясь к своему остывшему кофе. Жюльет, отвернувшись к окну, сидела с хмурым лицом и барабанила по столу пальцами. А я всё думал о словах доктора Тиля. Примириться с мыслью о трансплантации было бы намного проще, если бы мы знали наверняка, что она поможет. Но существовало ещё столько «возможно», «скорее всего», «не исключено»… И самое вероятное из них гласило: не исключено, что повторная биопсия в середине месяца выявит бласты в крови и тогда потребуется повторный индукционный курс. — Je suis sûre, que ça va aller, — словно прочитав мои мысли, ободряюще произнесла Флоранс и коснулась моей руки. Я кивнул, выдавив безотрадную улыбку.59
Вечером мы остались одни: Дидье, Флоранс и Грегори уехали в аэропорт, Жюльет вернулась в хостел. Пока Эли спала, я искал в интернете всю возможную информацию о пересадке. Первой попалась статья со злополучной статистикой, где кто-то твёрдо заявлял, что, несмотря на обобщённые данные, каждый отдельный случай уникален. Если верить доктору Тилю, шанс найти донора — 30%. Но на форуме писали, что мало одного «найти». В регистре такой человек может и числиться, а в жизни? Может, он давно умер. Когда он подписал соглашение? Согласен ли ещё? Или переменил своё решение? А может, он перенёс какое-нибудь заболевание и его клетки для пересадки больше не подходят. Десятки «а может»… Я даже вбил в поиск: «Купить стволовые клетки чёрный рынок». Но все выпавшие сайты в один голос утверждали: «Органы и ткани человека не могут являться предметом купли-продажи». Донорство подразумевало собой «добровольную, безвозмездную помощь». — Что читаешь? Я перевёл взгляд на кровать и увидел, что Эли явно с намерением встать уже сидела, свесив ноги. — Сверял рабочее расписание, — солгал я и закрыл ноутбук. — Мама и дядя давно ушли? — поправив шапочку, спросила она. — Угу, — кивнул я. — Всё хорошо? Теперь кивнула она и направилась в ванную.60
— Я больше не могу, — села она на кровать. — У меня голова уже кружится. Или подскажи, или я сдаюсь, — тяжело выдохнула. Несмотря на её жалобы на быструю утомляемость, Геро всё равно рекомендовал чаще давать организму небольшие физические нагрузки. Потому я и затеял эту игру в «Найди подарок». Хотел, чтобы Эли хоть немного походила по палате, а не лежала в постели. — Ты точно хорошо посмотрела в ванной? — сделал я интонацию настолько загадочной, насколько смог. — Ну ладно. Давай в последний раз. «Тепло или холодно», идёт? Эли согласно просипела и, поднявшись с кровати, подошла к шкафу для одежды. — Холодно, — ответил я и улыбнулся. Ещё пять минут хождения по ванной и комнате, и она наконец отыскала медведя в заднем кармашке кресла, а затем назвала его ужасным французским «nounours».61
— Éclair? — всё перечислила она, вернувшись под одеяло. — Это не имя, а название пирожка, — засмеялся я. — Fifi? — вопросительно выгнув бровь, посмотрела. — Бога ради, он же парень! — Tintin? — неуверенно произнесла и, поймав мой взгляд, шумно вздохнула. — Или Felix? — подняла она медвежонка над головой. — Знаю! Monsieur Bonbon! И не спорь! — Может, ты имела в виду Помпон? — кивнул я на пушистый шарик на его шапке. — Нет, — улыбнулась она. И мне пришлось смириться с месьё «Конфеткой». — Расскажешь нам сказку? Она отодвинулась к другому краю кровати, подзывая к себе. И я лёг рядом. Вот только до сказки мы так и не добрались — завели речь о детских игрушках и уже не смогли остановить поток воспоминаний, рвущийся из нас историями куда более увлекательными, чем все сказки мира. Если бы передо мной однажды встал выбор: в какой возраст я бы хотел вернуться, чтобы прожить в нём всю оставшуюся жизнь, я бы не задумываясь ответил: «Двенадцать лет». Туда, на границу детства и отрочества, где ты достаточно взрослый, чтобы понимать окружающий тебя мир, но ещё не готовый в него ворваться и вырываться из детских фантазий. Мы так и лежали: обнявшись, разговаривая, мечтая и теряясь в сотнях условных «а если бы…». — Если бы нам с тобой было по двенадцать, мы были бы намного счастливей, чем сейчас. Было бы лето, и дни напролёт мы бы гуляли, придумывая игры на пустом месте и находя приключения там, где их не видят взрослые. — И были бы просто друзьями? — с какой-то горечью в голосе спросила она. — Просто?! — усмехнулся я. — Дружба в детстве — это намного, намно-о-ого большее, чем «просто». Возможно, я бы дёргал тебя за косички или вынимал из волос заколки, а ты бы горделиво задирала нос, но мы бы по-прежнему оставались лучшими друзьями. И я бы всё равно свежим солнечным утром приходил к твоему дому и швырял тростинку в закрытые ставни. Через минуту — нет, две! — ты бы их открывала и, сонно потирая один глаз, отвечала: «Жди меня на нашем месте». — У нас было бы «своё» место? — улыбнулась она. — А как же! За яблоневым садом в заваленном всяким ржавым барахлом бесхозном сарае, который мы нашли совершенно случайно, как-то отправившись воровать яблоки. — Мы ещё и яблоки воровали? — засмеялась она. — Зачем тогда нужен яблоневый сад, если дети не могут воровать из него яблоки? — пожал я плечами и тоже улыбнулся. — Ты обещал кому-нибудь в детстве быть вместе… — выражение её лица вдруг сделалось серьёзно-задумчивым, — pour toujours et à jamais… Как же это?.. На веки вечные! Мы часто так говорили. — Не помню, — честно ответил я. — Могу пообещать тебе сейчас. Как ты там сказала? Пур тужур э, а жаме? — поцеловал я её в лоб, и она тут же поправила шапочку, хотя в этом и не было нужды. — Это детская клятва, на взрослых она не работает. Не бывает такого. — Ну, значит, будет, потому что я уже пообещал. Тебе нужно выпить воды, пока не пришла медсестра и не отругала нас обоих за то, что опять не восполнили суточную норму, — попытался я положить конец теме детства, которая упёрлась в неприветливую взрослую реальность. — А не в детстве? — спросила она и, отставив стакан, вернулась в кровать. Вот только вопроса её я не понял. — Не в детстве обещал кому-нибудь быть вместе… на веки вечные? — Тебе только что, — накрыл я нас одеялом. Однако её мой ответ не устроил. — Не понимаю, зачем ты поднимаешь тему моих прошлых отношений? — Мне просто интересно. Сколько у тебя до меня было женщин? — А у тебя мужчин? — решил я играть её же картами. — По-моему, тебе известно, — пожала она плечами. — Зачем спрашиваешь? — А ты зачем? Она нахмурилась, явно о чём-то задумавшись, но так и не ответила. — О чём вы говорили с доктором Тилем? Теперь накрыла лицо ладонями и горестно разрыдалась, словно мой вопрос стал последней каплей, переполнившей чашу с накопившимися в ней эмоциями. Я предпринял все возможные попытки её успокоить — ничего не помогло. А я ничего не понимал. Плач перешёл в истерику. На шум прибежала взволнованная медсестра и попросила меня выйти из палаты. Позже, когда я вернулся, Эли спала, а телевизор бесшумно работал. Я сел в кресло, тоже надеясь заснуть под сменяющуюся череду картинок на экране. Но отключиться от реальности не удалось: со стороны кровати стало доноситься чуть слышное хлюпанье носом. — Думал, ты спишь, — перевёл я взгляд на Эли. Она отрицательно мотнула головой и наспех вытерла влажные щёки. — У тебя что-то болит? — едва успел я подумать о неумело подобранной фразе, как Эли снова заплакала. — Я не хочу умирать, — прошептала, уже давясь слезами. А мне показалось, что я и вовсе ослышался. — Родная… ну что за глупости? Иди сюда, — лёг я рядом и обнял её, но только вызвал новую волну неконтролируемого плача. Да, предложенный доктором Тилем дальнейший план лечения был и физически, и эмоционально непростым, но процент благоприятного исхода превышал отметку в 90%, оттого я и не понимал, откуда у Эли столь мрачные мысли. Четыре круга консолидации подарят нам четыре месяца на поиски трансплантата, которого, по словам и доктора Тиля, и Геро, найти более чем реально, так как основная часть доноров международных регистров — европеоидной расы. — А если отторжение будет в первую неделю? — Значит, они подберут нужные лекарства, чтобы новый костный мозг лучше приживался, — просто повторял я слова доктора Тиля. — А если лекарства не помогут? — всё текли по её щекам слёзы. — Значит, сделают что-то ещё. Я сам не помню всего, что перечисляли доктор Тиль и Геро. — А если… — Не будет никаких «если», — прервал я её. — Я тебе обещаю. Она впилась в меня таким умоляющим взглядом, что я сам поверил в безусловную силу собственных слов и собственное превосходство над всеми её «если». — Доктор Тиль сказал, возможно, перед трансплантацией меня облучат. Радиация вызовет бесплодие… — захлестнула её очередная волна судорожного плача. Вот только вопрос отцовства волновал меня сейчас в самую последнюю очередь. — Мы обязательно что-нибудь придумаем, — поцеловал её солёную щёку.62
среда, 8 октября
— Дети ещё спят? — услышал я сквозь сон удивлённый голос Жюльет и топот ног в палате. Попытался разлепить глаза — веки словно склеились. Превозмогая ослепляющий свет, щурясь, одним глазом посмотрел на настенные часы. Девять! Ладно я-то проспал, но почему медсестра не разбудила Эли на процедуры? И почему я не ушёл на диван? От внезапно охватившей паники, что по неосторожности я мог повредить порт, даже спёрло дыхание. Но Эли лежала, прижавшись к моему боку спиной. — Доброе утро, — улыбнулась Жюльет. — Всё хорошо? — тут же осторожно уточнила, очевидно, заметив на моём лице застывшую маску из неприятных ночных воспоминаний. — Оставлю здесь. — Ассистентка положила чистый комплект постельного белья на кресло и вышла из комнаты. И через мгновение появилась медсестра с хмурым и изнурённым лицом. — Тяжёлое утро, — пояснила она, кивнув в сторону соседней палаты. Спрашивать, жива ли лежавшая там женщина, я не стал. Эли была в ванной. Медсестра возилась со стойкой капельницы, вероятно, уже зная наперёд, что сегодня нас ждёт переливание. А я коротко обрисовывал Жюльет события ночи. Я не хотел, чтобы к нам опять совался местный психолог. Хотел, чтобы Эли поговорила и с матерью. Как мужчина, в каких-то вопросах я был попросту некомпетентен, оттого и не мог оказать ей должную эмоциональную поддержку. У Жюльет это вышло бы, безусловно, лучше. — Не волнуйся, — коснулась она моего плеча, заверив, что вчерашняя реакция Эли вполне нормальна. — Тогда не буду вам мешать, — прихватив спортивную сумку, направился я в тренажёрный зал. А когда вернулся, застал Эли спящей на диване. Голова её лежала у Жюльет на коленях. Рядом стояла капельница, на которой висел пакет с мутно-жёлтой жидкостью — переливали тромбоциты. В четверг и пятницу состоялись съёмки нашего последнего клипа в стиле «нуар», в субботу — промо-фотосессия. Вечером воскресенья мы дали интервью на радио, а в понедельник началась неделя репетиций. Утром я уходил на тренировки, около обеда приезжал на студию, где проводил по восемь-девять часов. Потом ехал в отель, принимал душ, а когда возвращался в больницу, Эли обычно спала. В пятницу семнадцатого октября сделали повторную биопсию. Ремиссия подтвердилась, и новый план лечения был окончательно утверждён. Показатели крови, вирусная нагрузка и иммунный статус были в норме, поэтому в середине следующей недели нас обещали выписать — отправить домой, восстанавливаться перед новым курсом химиотерапии.