• ATEM •

166

среда, 31 декабря

      Так как в детали маршрута поездки я особенно не вдавался, о том, что предстоит сделать третью пересадку, узнал уже после того, как мы приземлились в заснеженном Цюрихе.       Оказалось, в обязательную новогоднюю программу парней входило ещё и железнодорожное путешествие по Швейцарии.       — Неужели не было прямых? — спросил я Тома, пока мы ожидали поезд до Санкт-Морица на вокзале города Кура.       — Он не в курсе? — посмотрел на меня Ксавьер.       — В курсе чего?       — Ну, ты же не боишься высоты? — засмеялся Том и кивнул на подъезжающий красный поезд.       Я боялся только одного — что из-за этой праздничной «экскурсии», мы доберёмся до Санкт-Морица уже ночью. А вот по каким мостам, горам или иным «высотам» нам предстояло ехать — было откровенно плевать. Виды меня интересовали в последнюю очередь.       День был пасмурный, серый. Снег валил без остановки. Тяжёлые тучи висели совсем низко, наполовину скрывая собой горы. Меня клонило в сон с самого прибытия. Лишь разговор с Томом и Ребеккой отгонял дрёму. Мы потягивали имбирный чай и говорили о музыке. А всякий раз, что поезд приближался к месту с какими-то там «ландшафтами», покой в вагоне нарушал голос гида, звучащий из динамиков. Виды и в самом деле напоминали зимнюю сказку, потому Крис и расхаживал вдоль кресел с фотоаппаратом в руках, выбирая лучший ракурс для кадра.       На часах было 15:00, когда половина пути осталась позади. Внутри вагона горел свет. А сгущающие за окном тени создавали ощущение почти магического уюта.       «Уважаемые пассажиры, через несколько минут мы будем пересекать виадук Ландвассер, — из динамиков вновь раздался голос гида, — шестидесятипятиметровый арочный мост, который в июле этого года стал объектом всемирного наследия ЮНЕСКО. Это одна из самых впечатляющих конструкций на нашем пути. Мост элегантно изгибается над лощиной и, упираясь в отвесную скалу, уходит в портал туннеля…»       — Летом его планируют закрыть на реконструкцию. Вот мы и решили прокатиться, пока ещё функционирует, — сказал Ксавьер и, взяв Гаса на руки, встал перед окном, позируя Крису для фото.       — Вырубился! — констатировал тот и нервно усмехнулся.       Все попытки воскресить фотоаппарат оказались тщетными. То, ради чего парни выбрали этот маршрут, видимо, так и останется запечатлённым лишь в нашей памяти.       — Вообще, у меня в телефоне неплохая камера, — подал голос Ксавьер.       — Какой к чёрту телефон! — уже ковыряясь во внутренностях фотоаппарата, буркнул Крис.       — Вон он! — вскрикнул кто-то, и народ прильнул к окнам — впереди показался громадный каменный мост над пропастью.       Поддавшись всеобщему ажиотажу, мы тоже поднялись с кресел. Я посмотрел на Эли, она улыбнулась в ответ и обхватила мою руку. А моей шеи вдруг коснулся холодок. Я даже не сразу сообразил, что он настоящий. Только обернувшись, увидел, что Михаэль пытался сфотографировать наполовину высунувшегося из окна Ксавьера. Тот одной рукой придерживал развевающийся на ветру шарф, другой махал над головой. А снег разлетался по вагону белым конфетти.       — Брось ты его! Иди и тебя сниму! — прокричал Михаэль всё ещё пытающемуся реанимировать фотоаппарат Крису. — Давай над пропастью! — теперь обратился к Ксавьеру.       Кто-то попросил закрыть окно. Просьбу проигнорировали.       Появившаяся девушка из службы персонала испуганно вскрикнула. И ещё через мгновение технологическая гордость Ксавьера — третий айфон — с «неплохой камерой», выскользнув из рук Михаэля, полетела на все шестьдесят пять метров вниз вслед за кружащимся снегом.

167

      Снег валил не прекращаясь, на дорогах были заносы. Встретивший нас на вокзале автобус волочился вдоль главного озера города. То тут, то там мерцали иллюминации. Санкт-Мориц утопал в фиолетовых сумерках.       Парни обсуждали предстоящее празднование Нового года и смеялись. Даже Ксавьер повеселел и смирился с утратой телефона. А я всё думал о том, что так и не смог поговорить с Эли. Мне было что сказать и было что спросить. Не было лишь сил или смелости начать этот разговор.       — Всё в порядке? — посмотрел я на неё, когда, приспустив маску, она с жадностью втянула воздух носом.       — Тошнит немного.       — Почти на месте. — Ксавьер указал вдаль, где на поросшем соснами подножии горы мелькали редкие жёлтые огни — окна шале.

168

      Приняв лекарства и душ, Эли легла отдохнуть. А я стоял на балконе, смотрел на падающий снег, и меня тоже тошнило. Сейчас, когда ночь окончательно поглотила всё вокруг, мне казалось, что я взаперти — в душной тесной кладовке. Среди этих гор, заключивших город в каменное кольцо, я чувствовал себя словно в заточении. И, вопреки бытующему мнению, что дышать здесь легче, отчего-то задыхался. Я будто находился на дне ямы. Со всех сторон — чернота. Я даже перестал ощущать холод. Вернулся в комнату, только когда разразился настоящий снегопад и мокрые хлопья посыпались мне за шиворот. Но пока разводил камин, мысли и вовсе слились в тошнотворный бессвязный поток. Я думал о трансплантации, вспоминал прошлый декабрь и строки из Евангелие, вспоминал водоворот лиц и событий, и не понимал, возможно ли теперь разорвать этот замкнутый круг, что возник ещё там, в поезде до Бохума. Де Морган, Святой Матфей… как идеи совершенно далёких от меня людей так ловко переплетались с моими мыслями, находя столь точные трактовки моей жизни?       Треск поленьев в камине разбудил Эли. Она спросила, почему я сижу на полу, а я лишь пожал плечами. Мне казалось, в свои тридцать пять я знал меньше ответов на любые «почему», чем в свои пять.       — Тошнить перестало?       Она коротко кивнула.       — Я всё знаю, — не сразу сказала.       — Я покаюсь, только скажи в чём, — невольно улыбнулся я и пересел к ней на кровать. А лицо Эли сделалось в несколько раз серьёзнее.       — Мама всё рассказала… Про ваш разговор, — тут же уточнила она и замолчала.       Я тоже не находил нужных слов. Молчание и полумрак, сковавшие комнату, были гнетущими, почти физически ощутимыми.       — Ты злишься? — чуть слышно спросила она.       — На что?       — На меня, — дёрнула плечом.       — Нет. Но я бы хотел услышать это от тебя, а не от твоей мамы.       — Прости, я… — Она опустила голову и снова замолчала.       — Эли…       — Прости… — на одном выдохе произнесла, и по её щекам потекли слёзы. — Я… я не могу говорить об этом. Меня трясти начинает. Не из-за Этьена, не злись. Из-за университета.       — Не нужно, если тебе неприятно.       Не зная, что ещё сказать, я просто обнял её, а она расплакалась уже совсем как-то судорожно. И только в эту секунду я в полной мере осознал, что потерять мечту, лишиться возможности заниматься любимым делом оказалось для неё трагичнее болезни. Наверное, я бы наложил на себя руки или спился, если бы из моей жизни исчезла музыка.       — Помнишь… — тихо произнесла она, немного успокоившись, — ты говорил, что нужно быть благодарным прошлому, если ты счастлив в настоящем. Если бы мы не поругались с Этьеном, не было бы скандала. А если бы не было скандала, я бы не бросила университет. И сейчас, наверное, работала вместе с Дидье или с мамой. И никогда бы не уехала в Германию. И мы бы никогда не встретились, — сильнее обняла.       Но, даже несмотря на собственный эгоизм, я не чувствовал благодарности. Я мог принять ошибки прошлого — те ошибки, что совершил я или Эли, те ошибки, благодаря которым мы сейчас вместе. Но научиться всепрощению, научиться быть благодарным людям, которые ломают жизни других, — значит стать праведным христианином.       — Прости меня, — опять извинилась она, и я понятия не имел за что.       — За что я должен на тебя злиться? Эли… я рад — хотя это неверное слово, — что мы поговорили. Что ты больше не будешь носить это в себе и думать, как я отреагирую, потому что… — На языке вертелось «я не он», но я не смог произнести.       Куда важнее для меня было поговорить с ней о том дне, когда она наглоталась снотворного, потому что в каком-то смысле чувствовал вину за это. Но я не представлял, с чего начать подобный разговор, раз Эли сама не хотела делиться переживаниями.       В дверь комнаты постучали.       — Штэф, еду привезли. И сауна готова, — сообщил Том.

169

      В просторной комнате, соединяющей сауну, душевые и прихожую заднего двора, было жарко и приятно пахло деревом. Красный и потный Михаэль сидел в кресле-качалке у бильярдного стола и хрустел корнишонами. Из-за матовой двери парилки доносилось дружное гоготание.       — О, а мы вас ждём! — отсалютовал вышедший из душа Том и, нацепив банную шапку-колокольчик, быстро прошагал ко всем.       А ещё через мгновение Густав и Тони — в одних плавках и все в снегу — ворвались в комнату и, схватив полотенца с деревянной скамьи, пронеслись в парилку.       Эли сауна была противопоказана, мне — нет. Но я решил до донации во всём соблюдать умеренность. Потому мои заходы были не слишком частыми и затяжными.       В девять часов всеобщий энтузиазм — продолжить париться — следом за угасающим огнём в камине начал затухать. Да и тарелки с закусками опустели. Поэтому, переодевшись в пижамы, мы переместились в гостиную.       В комнате царил полумрак и приятно пахло лавандой с кедром. Обложившись подушками и расставив доски с едой по полу, мы уселись на ворсистых коврах между камином и елью.       — Выпьешь? — спросил меня Ксавьер, и я протянул бокал для вина.       За лёгким опьянением и разговоры стали легче.       Мы говорили о музыке и творческих планах, когда Густав вдруг заявил, что уходит из группы и открывает собственный клуб, чтобы заниматься организацией концертов. Ему надоела жизнь в дороге, нестабильная зарплата и неизвестность будущего.       — И ещё… Викки беременна, — добавил он и обнял жену.       Выйдя из минутного оцепенения, я постарался поздравить их настолько искренне, насколько сейчас был способен. Неизвестность будущего всегда являлась неизменной константой нашей профессии. Но, мне казалось, с годами мы достигли какой-то стабильности. Разговоров об уходе никто и никогда не поднимал.       — Или есть что-то ещё?       — GUN закрывается в феврале. Но, думаю, это ни для кого не новость, — сказал Ксавьер. — Так что теперь вы официально на Sony.       — Рецензия? — пожал плечами Том.       — Да нет, это здесь ни при чём, — отмахнулся Густав и снова принялся объяснять своё желание двигаться дальше в одиночку и по другому музыкальному направлению. — Раньше следующего года ты сам не готов вернуться в строй, до того будет достаточно времени найти сессионщика. Штэф… — заглянул он мне в глаза так, словно проверял вменяемость.       — Я рад за вас, правда. Просто… всё так внезапно. А вы все уже были в курсе? — посмотрел я на остальных, и Том с Крисом синхронно кивнули.       — Уже знаете, кто будет? — подключился Михаэль.       — Ещё слишком рано, — улыбнулась Викки.       — Кто бы ни был, я научу его или её играть на барабанах! — рассмеялся Густав.       — Звучит, как тост! — оживился Том и поднял бокал.       — Это единственная новость или?..       — Ну… — протянул Том. — Вообще, Бекки поёт. Мы с ней решили записать совместный альбом и повыступать на круизных теплоходах.       — Серьёзно? — удивился Ксавьер.       — Там отлично платят, — ответил Том и рассказал об их с Ребеккой знакомстве в баре. — Её голос создан для блюза, да и я, — почесал он макушку, — хочу поиграть что-то другое. Так, ладно, кто следующий на исповедь? — засмеялся он. — Крис?       — Пока всё по-старому — попишу с сайд-проектами что-нибудь. А летом думаю махнуть в Мексику, — улыбнулся он. — Михаэль, твоя очередь.       — Аналогично, — отмахнулся тот. — Поиграю фанк со своими. Или сессионщиком блэк-метал.       — А я в феврале опять в Берлин, — с нескрываемой гордостью сказал Тони.       — Снова курсы?       — Si, — ответил Ксавьер. — У меня тоже курсы — испанского.       — Решил порадовать матушку? — засмеялся Том.       — Решил купить дом где-нибудь неподалёку от Барселоны, — с отрешённостью в голосе произнёс он, и мы все присвистнули в унисон.       Ксавьер стал говорить о будущем, о том, что лет эдак через десять планирует насовсем перебраться куда-то, «где потеплее и не так пыльно». Но уже сейчас хочет иметь возможность в любой момент уехать подальше от шума столицы и закрыться ото всех в собственном доме у моря.       — Ну, а у вас? — теперь кивнул он мне.       И то ли на меня подействовал алкоголь, то ли всеобщие откровения… я тоже решил поделиться новостями — сказал, что трансплантация назначена на конец января, донором стану я. И, предвидя возможные вопросы, тут же пояснил, что сам до сих пор пребываю в лёгком потрясении. Но, по словам врачей, тканевая совместимость супругов — не редкость.       — Наверное, стоило рассказать об этом ещё вчера…       — Вот что я вам скажу, друзья… — Том перехватил бразды ораторства. — Да, нас всех ждёт сложный, но, уверен, хороший год. Так что давайте за это выпьем!       За одним тостом последовал другой, и вот мы снова разговорились о работе. Ещё одной новостью для меня стал тот факт, что Kerrang! — журнал, в который последний раз мы попадали в начале нулевых, когда были на пике популярности — написал рецензию на Ashes.       — Там ничего хорошего, — поморщился Густав, когда Тони уже принёс ноутбук. Но в том, насколько всё плохо, я хотел убедиться лично.       Рецензия была негативной, жёсткой, препарирующей каждый трек. Читая всё это, я вдруг поймал себя на мысли, что критика задела меня так сильно не потому, что была чьим-то субъективным мнением, а как раз таки объективным, непредвзятым обзором с общим посылом: избито, изжито, мало новаторства.       — И тем не менее, в нескольких британских и американских чартах мы засветились, — сказал Крис. — Думаю, имеет смысл выпустить англоязычный альбом.       Том и Михаэль неопределённо покачали головами, скорее соглашаясь с Крисом. А вот мне не хотелось возвращаться к старым вещам. После этой рецензии меня изъедало лишь одно желание — доказать себе, что я способен на большее. Мне хотелось понять, как выразить в новой музыке хотя бы ту идею, что призрачной мелодией преследовала меня которую неделю подряд. Но каждое размышление и каждая попытка найти правильные ноты заканчивались осознанием того, что выразить это невозможно. Нет, создав музыку, человек не превзошёл Бога, как однажды сказала Эли. До тех пор, пока в языке существует слово «невыразимый», человек в своём стремлении поравняться с Богом может даже не рассчитывать на это.       — Англоязычный альбом явно лишним не будет. Поэтому — новый тост! — Том плеснул вина в свой бокал, а мой будильник на телефоне протяжно затрезвонил, напоминая о приёме лекарств.       Чтобы на короткое время отключиться от мыслей о рецензии, я поднялся вместе с Эли. Когда же мы вернулись, Ксавьер и Сабина, перебивая друг друга и расходясь во мнениях, рассказывали историю своего знакомства.       — …Я думал, мне придётся искать другую квартиру, если каждую ночь я буду вынужден слышать лай и возню собак.       — Однако предложил съехать мне, — звонко рассмеялась Сабина.       — Я был уверен, ты и дальше будешь разводить собак. А я, знаешь ли, не люблю не высыпаться.       — Я не развожу собак! Это была вынужденная мера и рекомендация ветеринара.       — Тогда я думал иначе.       — Серьёзно, прям предложил съехать? — пробубнил Том с набитым ртом.       — Явился среди ночи, вместо звонка начал барабанить в дверь, перепугал всех собак. А потом заявил: «Послушайте, дамочка!..» — так и не договорив, снова засмеялась она.       — Потом прибежал мелкий, — Ксавьер кивнул на спящего в кресле Гаса, — стал на меня тявкать. В общем… это была любовь с первого взгляда, — проскрипел он смехом.       — А вы как познакомились? — обратилась к нам Ребекка.       И вновь прозвучали две непохожие истории одной встречи. Эли рассказывала о холодном дождливом вечере, который загнал её в кафе, где выступали музыканты с песней Strangers in the Night. Моё же тело после получаса за барабанами и нескольких бокалов коньяка требовало противоположного — поскорее покинуть кафе и оказаться в прохладе ночи.       — Я запомнил твой взгляд, — посмотрел я на Эли. — То, как ты на меня смотрела.       — И как я на тебя смотрела? — улыбнулась она, и на её щеке проступила ямочка.       — Как сейчас, — улыбнулся я в ответ.       — А ты что первое о нём подумала? — спросил её Том.       — От него вкусно пахло, — усмехнулась она и уткнулась лбом в моё плечо.       — От тебя тоже, — поцеловал я её.       — Значит, за любовь с первого нюха! — Том поднял бокал.       — Красивая история, символичная песня, — сделав глоток, сказала Ребекка.       — Я тебе сейчас ещё красивее расскажу. Он не рассказывал, как мы познакомились? — кивнул я на Тома, и Ребекка замотала головой. — Мне было шесть, было лето…       — Семьдесят девятого, — довольно лыбясь, закончил Том. — Мы только переехали.       — Угу, поселились в доме по соседству. Поэтому какое-то время мы с ним просто присматривались друг к другу. Да и я же младше него был. А когда тебе шесть, а твоему соседу восемь, просто так первым не заговоришь. Я всё боялся, да и он не спешил знакомиться.       — Чего так? — рассмеялся Ксавьер и вопросительно посмотрел на Тома, на что тот, улыбнувшись, лишь пожал плечами.       — Так вот. Было лето, жара. Я куда-то там шёл по своим делам. Том сидел на лавочке перед своим домом. Ну, я иду и искоса поглядываю на него. Он сидит, тоже на меня мельком посматривает. Оба делаем вид, что друг другу не интересны.       — Ну прям вестерн, — хохотнул Густав.       — И уже когда я до лавочки дошёл, Том вдруг спрашивает: «Хошь, чё покажу?» А я же вижу, что в руках у него ничего нет. Но всё равно подхожу ближе и говорю: «Давай». А он мне: «Хошь слюни зелёные увидеть?» А я ему: «Зелёных слюней не бывает». И тогда он ладонью перед своим ртом как будто какие-то магические действия делает. А потом берёт и харкает зелёными слюнями на землю. Я стою, смотрю то на Тома, то на его зелёные слюни на песке, думаю, пытаюсь понять, как этот говнюк это сделал. И тут он выплёвывает пережёванную траву. Вот в тот момент я и понял, что мы с ним подружимся.       — Летом будет тридцать лет! — подхватил Том и произнёс очередной тост.       Так, бокал за бокалом, вспоминая о том, кто с кем и при каких обстоятельствах познакомился, мы окончательно потеряли счёт времени. Только яркие вспышки света и оглушительный треск фейерверка за окном ознаменовали наступление полночи и 2009 года.

170

четверг, 1 января

      Несмотря на приятные воспоминания накануне, спал я плохо — никак не мог перестать думать об уходе Густава и разгромной статье. И это неприятное, почти физическое ощущение беспокойства, прилипшее к коже, словно плёнка, не покидало всё утро. Только когда мы сели в вагон фуникулёра, я почувствовал умиротворяющую безмятежность.       Снегопад прекратился ещё ночью. Но грузные облака по-прежнему висели над городом непроницаемым серым колпаком. Даже небо от снега было не отличить — всё сливалось в однотонный серый пейзаж.       — Это так странно, — сказала Эли и кивнула на скатывающихся с горы парней: — Они все зовут меня Эли.       — Разве это не твоё имя? — растерялся я. — Тебя ведь и бабушка так звала.       Она улыбнулась и мотнула головой:       — Бабушка звала меня Эли́. Лэли́ — Эли́, — задорно произнесла она оба слова с ударением на последний слог. Спросить, почему она не поправила меня ещё в наш вечер сказок, я не успел. Она опередила с ответом: — Но мне твой вариант больше нравится, — опять звонко рассмеялась. — Почему ты всё утро такой хмурый?       — Наверное, из-за погоды, — отмахнулся я.       Однако пасмурный день радовал теплом и вновь запорошившим мягкими хлопьями снегом. Недолго побродив по округе и выпив по стаканчику принесённого с собой в термосе чая, мы решили ещё пару раз прокатиться на подъёмнике и посмотреть на горы с высоты. Но не проехали и половины пути, как разразилась сильная метель — ничего толком не разглядеть: лишь снежные вихри, матовое защитное стекло и мелькающая жёлтая куртка Михаэля на соседнем подъёмнике.       — Знаешь, что я думаю? — вдруг спросила Эли, положив голову мне на плечо.       — Что нужно было сразу вернуться в шале? — улыбнулся я и коснулся губами её лба — нормальный.       — Что главное, что фанатам альбом понравился. И мне. Разве этого мало? — посмотрела она на меня.       Мало. Но этого я не произнёс.       Эли продолжила рассуждать о критиках, критикуя уже их, но слушал я вполуха — в сознании зарождался водоворот из разрозненных слов и мелодий. Я наблюдал за метелью и вспоминал рассказ Эли: легенду о свирепом северном ветре мистрале.       «Однажды люди устали от того, что черепица с их домов срывалась, деревья вырывались с корнем, а бельё было разбросано по округе вместе с прищепками. И тогда, пока ветер спал, они сделали огромную дверь и закрыли ей арку в горе, откуда он дул. Когда ветер проснулся, то стал выть, свистеть и пытаться прорваться через дверь, но она была слишком прочной. Но вот наступило лето, и оно принесло большие неприятности. От природы болотистая местность, которую обычно высушивал мистраль, стала ещё более влажной. Стоячая вода превратилась в рассадник насекомых. Всё плесневело и гнило. Без прохладного бриза лето стало невыносимо знойным. Людям ничего не оставалось, как выпустить ветер. Мистраль пообещал быть сдержаннее, а люди научились быть к нему терпимее».       Какие-то части и идеи легенды сталкивались со звучавшими в мыслях мелодиями. Мелодии накладывались на слова, слова собирались в обрывки сказочных текстов песен… Подобная фэнтезийная лирика присуща фолк-металу, от которого мы с парнями были слишком далеки. Но сейчас я чувствовал — это оно! Это те истории, о которых мне хочется петь: о ветрах и штормах, о маяках и лунах, о пути домой, о братстве, о любви… В голове было слишком много идей. Сплошная какофония звуков! И слова! Слова! Слова! Фразы! Темы! Есть ли более сильный катализатор творческого процесса, чем критика? Не знаю, кому я хотел доказать, что способен на большее. Критикам? Себе? Да и способен ли?

171

      Было около четырёх часов. Снег прекратился, но из-за пасмурного дня всё равно смерклось слишком рано. Парни ещё не вернулись. Эли легла отдохнуть, а я пошёл в тренажёрный зал.       В небольшой комнате кроме беговой дорожки, турника, скамьи для пресса и пары гантелей больше ничего не было. Но и этого хватило, чтобы привести мышцы в тонус, выпустить пар и окончательно примириться с мыслью, что Густав больше не в группе. Возможно, перерыв и работа в сайд-проектах действительно пошли бы нам на пользу и в будущем мы смогли бы освежить звучание.       — Телефон. — Едва я вышел из душа, как Эли протянула мне трубку.       На экране светилось «Том», но ответил Ксавьер.       — Михаэль вернулся? — спросил он прежде, чем я вообще что-либо сказал.       Я повторил вопрос для Эли, думал, может, пока мылся, пропустил что-то. Но она сонно помотала головой.       — Нет…       — Нет! — проорал Ксавьер, и Крис с Тони выругались где-то рядом с ним.       — Что-то случилось? — спросил я, хотя и так было понятно, что да.       — Михаэль упал с подъёмника. Не можем найти.       — В смы… — Вопрос вновь оборвался на полуслове, потому что Ксавьер оглушительно проорал: «Твою мать, Михаэль!», и следом раздался смех «пропавшего».       — Всё. Нашёлся, — произнёс Ксавьер уже в трубку. — Скоро будем. Выведешь пока Гаса?       Мы шагали вдоль озера, Гас семенил рядом. Эли молчала. А я невольно вспоминал тот день, когда мы с ней впервые гуляли по нашему заснеженному парку и гадали о причине, по которой в столь беспросветную рань пара стариков с их карликовым псом выбрались на прогулку. Да, картина сегодняшней прогулки напоминала какие-то детали той ночи: Эли в белом горнолыжном костюме, я в чёрном, ночь, снег… Но на этом всё. Это всё разные места, разное время. И тем не менее меня не покидало странное ощущение, словно это не так. Я почти на физическом уровне ощутил связь между этими днями. Мне казалось, что где-то в глубине моего подсознания было что-то, способное видеть будущее. Это не чувство дежавю. Это нечто, менее туманное и более яркое. Как мерцающий огонёк. В момент озарения, на ту долю секунды, что он вспыхивал, каждая клетка, каждый нейрон моего мозга функционировал иначе. Мой словарный запас явно ограничен, мне не хватало слов, чтобы сформулировать мысль. Я только чувствовал. Чувствовал, что в момент озарения каким-то образом был связан с прошлым. И через эту связь ощущал будущее. Я его видел? или создавал? или разрушал? Все эти цикличные события… они ведь не случайны? Они для чего-то нужны? Кажется, где-то здесь, в этих горах, Ницше понял то же.       — О чём ты думаешь? — спросила Эли, подняв на меня взгляд.       Я не знал, что ответить, потому спросил то же самое.       — Пытаюсь понять, о чём думаешь ты. Ты злишься? На меня, — не сразу добавила она.       — Злюсь?! За что?       Она пожала плечами и отвела взгляд.       — Что бы там себе ни придумала, ты здесь ни при чём, — сказал я, и, верно, с минуту мы шли молча, слушая хруст снега под ногами и хрюканье Гаса.       — Штэф… пока мы будем в Берлине, я не хочу, чтобы ты всё время сидел рядом со мной… Не нужно было вам вообще брать перерыв.       — Не хочешь ты, или так говорит твоя горделивая совесть?       Она снова промолчала.       — Эли, ты здесь ни при чём. Дело не в перерыве. Это естественное течение вещей. Рано или поздно кто-то должен был уйти из группы первым. Мне будет чем заняться, даже сидя рядом с тобой, — обнял я её.       — Чем?       — Музыкой. Буду и дальше сочинять. Если не дам выход идеям из мыслей, сойду с ума. У меня сейчас в голове такой хаос, что я не представляю, как его систематизировать. Слишком много несочетаемого. Может, запишу инструментальный альбом для саундтреков. Немного заработаю на нём. Что-то тяжелее буду писать для группы или себя. Не знаю. Не это сейчас главное. Я лишь говорю, что мне будет чем себя занять.       — Мне нравится та мелодия, над которой ты сейчас работаешь. Знаешь, твоим критикам нужно было сначала посмотреть новогоднее выступление, прежде чем…       — Писать все эти «гадские вещи»? — улыбнулся я, и она коротко кивнула.

172

      Эли говорила с Жюльет по Скайпу в спальне, а я был настолько увлечён игрой на пианино, что, если бы не пронзительный лай Гаса, не услышал бы ни стука в дверь, ни звонка.       Парни выгружали лыжи и сноуборды из одной машины, я помогал Тому перенести бесчисленное количество пакетов с едой из другой. Все без конца выкрикивали друг другу какие-то указания, попутно уточняя «готова ли сауна». Из-за всей этой суматохи об истории с Михаэлем я вспомнил, лишь когда он сам прошагал мимо меня с пивными кружками в руках.       Я спросил его о случившемся, но вместо вразумительного ответа получил скупое: «Много шума из ничего». И, громко рассмеявшись, он скрылся за дверью, а я перевёл взгляд на Ксавьера.       — Подался в экстремалы. Казанова хренов. «Не упал, а спрыгнул» он! — ответил Ксавьер, продолжая тискать Гаса.       — Слышал примету про жёлтый снег? — улыбнулся Густав и, хрипло хохотнув, направился вверх по лестнице.       — Видишь жёлтый снег — это к Михаэлю, — похлопал меня по плечу Том и сел рядом. — Только по куртке и опознали. Преспокойно себе катался с двумя словацкими туристочками.       — Это хорошо, что мы не вызвали спасателей! — прокричала из столовой Ребекка.       — А если бы я был ранен? — последовал встречный крик Михаэля, на что завязалась шутливая перепалка.       Когда мы все вновь собрались в сауне — в комнате, наполненной запахом хвои, — разговоры о нелепом инциденте в горах плавно перетекли в воспоминания о новогоднем интервью и пылким обсуждениям, почему каждый из нас ответил именно так.       — Так почему ты «февраль»? — спросил Ксавьер.       Но объяснения у меня не было. В тот момент мне показалось, что «правильным» ответом должен стать любой другой месяц, но не месяц моего рождения.       — Самый короткий месяц. Единственный месяц, находящийся на границе жизни и смерти: конец зимы — начало весны, — пожал я плечами и хлебнул из кружки пива.       — Это ты сейчас придумал? — покосился Том, подняв бровь.       Я кивнул и рассмеялся.       — Вообще мало музыкальных вопросов было, — резонно заметил Михаэль.       — И ответов тоже, — красноречиво посмотрел на него Крис. — Что ты там ответил про самый красивый звук? «Звук наливающегося в стакан пива, чтобы пенка пш-ш-ш»?.. Серьёзно?       — Зато честно! — заржал Михаэль, и мы снова заговорили о музыке.       А позже и вовсе переместились в гостиную к пианино и гитарам. Правда, стоило Тому принести бутылки со шнапсом, как запал остальных — поджемить — сошёл на нет. Только я сидел за пианино и наигрывал Last Christmas Джорджа Майкла.       — Ну как же уныло… Штэф, давай что-нибудь пободрей, иначе мы все тут заснём, — протяжно и громко зевнув, сказал Крис.       Но я не отыграл и двух «бодрых» песен — все разбрелись по спальням, толком и не притронувшись к алкоголю.

173

      Потрескивая, в камине догорали поленья. Эли смотрела какую-то подростковую мелодраму, лёжа в постели. Я сидел рядом, листал новостные сайты и пытался найти нелестные отзывы на собственное исполнение «Щелкунчика» — ничего. То ли статьи ещё не вышли, то ли выступление прошло незамеченным для прессы. Я отложил ноутбук и перевёл взгляд на телевизор: парень с девушкой занимались сексом в пустой аудитории.       — Ты когда-нибудь представляла себя с другим? — спросил я, прежде чем понял — зря.       — Нет, — серьёзно прозвучал ответ, а я не смог сдержать улыбки.       — Ты мне не веришь? — Брови Эли обиженно изогнулись, и она выключила телевизор.       Я понимал, что из-за кольнувшей моё сердце ревности теперь любые объяснения могли спровоцировать ссору. Несмотря на всё, я продолжал думать о том, что Эли чувствовала к нему и было ли это хоть сколько-нибудь похоже на наши с ней отношения. Я боялся услышать, что да, что и я не сделал её счастливой.       Пауза затянулась. Нужно было ответить хоть что-то, и тогда всё же решился заговорить о её прошлом: о том, что в какой-то степени из-за меня она прервала приём АРВТ, из-за меня же наглоталась снотворного.       — Эли… я… я не тебе не верю, а в себя. Я ведь понимаю, что не идеал. Может, в твоей голове идеальные отношения не похожи на наши. Может, ты когда-то задумывалась о том, каково это — быть с другим.       — Быть с другим — спать с другим? — слишком громко спросила она. — Я тебе уже ответила. У нас всё хорошо. Мне с тобой хорошо.       — Может, ты бы хотела знать, бывает ли лучше, — озвучил я мысль, тут же пожалев об этом.       Сейчас ревность была моим голосом, и я не знал, как заткнуть этот голос.       — Эти разговоры из-за Этьена? — Эли приподнялась на локтях, и я ощутил её пристальный взгляд даже в полумраке. — Перестань, прекрати, пожалуйста, — стала она целовать моё лицо. — Я люблю тебя. Ты делаешь мне больно своими вопросами, и я не понимаю, почему ты мне не веришь. Почему ты видишь меня такой? — Всё тот же вопрос, на который у меня был всё тот же ответ — потому что я не верю, что судьба столь благосклонна ко мне.       — Прости меня, — не нашлось у меня иных слов.       — Знаешь, — после минут тишины сказала она, — в детстве папа рассказывал мне сказки.       — Очередные французские страшилки?       Эли улыбнулась и, покачав головой, взяла мою ладонь. Я ожидал, что за этим последует какое-то продолжение или хотя бы ответ на мой вопрос, но она лишь молча перебирала мои пальцы.       — Ты забыла, о чём сказки, или боишься меня напугать? — осторожно спросил, полагая, что из-за её затуманенного мышления моё первое предположение наиболее вероятно.       — Они не страшные, — снова улыбнулась она. — Ты ведь знаешь историю про звёзды?       — Про какие именно?       — Про большие.       — Они все большие.       — Ну… про самые большие, которые, умирая, взрываются вспышкой сверхновой.       — Что-то такое слышал, — улыбнулся и я. — Сказки о том, что мы всего лишь звёздная пыль?       — Сказка. Это была первая сказка, которую папа мне рассказал. О том, что в результате взрыва сверхмассивных звёзд образуются тяжёлые химические элементы: кислород, железо… Он рассказывал, что железо входит в состав гемоглобина… Тогда мне это казалось настоящим волшебством — в моей крови частицы звёзд!       — Сколько тебе было?       — Девять, — усмехнулась она, пожав плечами. — Это был странный год. Мама с папой постоянно пропадали на работе. За весь год мы ужинали вместе… не знаю, кажется, не больше десяти раз. Когда мама приходила с работы, обычно утром, уходил папа. Когда приходил он — уходила она. Утром и днём я была в школе, вечером делала уроки. Поэтому в основном мы общались перед сном. Мама заваливала бесконечным количеством вопросов о том, как прошёл мой день, что я делала, с кем общалась, что нового узнала, ну и всякое такое. А когда дома был папа, он рассказывал эти сказки. Позже он даже подарил мне большую периодическую таблицу и я повесила её на стену. Каждый вечер мы обсуждали один из химических элементов: кто его открыл, когда, где этот элемент можно найти, какие из элементов таблицы есть в нас, зачем они нужны, что будет, если в организм попадёт элемент, которого не должно быть в нас.       — Наверное, ты засыпала очень быстро, — засмеялся я.       — Нет! — пылко возразила она. — Это ведь были сказки, а не лекции. Вот ты знал, что есть такой элемент — франций?       Я улыбнулся и мотнул головой.       — А он, между прочим, один из редчайших.       — А «франций», потому что можно найти только во Франции?       — Нет, — серьёзно возразила она, очевидно, не поняв моей шутки. — Его открыла Маргарита Перей. Она была француженкой, поэтому и дала название в честь родины. А её научным руководителем, к слову, была сама Мари Кюри, её-то ты точно должен знать.       — Ты была очаровательным ботаником, — рассмеялся я и поцеловал её в лоб.       — Нет, — выдохнула она и наморщила нос. — Когда таблица закончилась, папа стал рассказывать другие сказки: о том, какое волшебство может произойти, если элементы начнут соединяться. Так я влюбилась в химию. И я была жутким, просто ужасным ботаником… особенно в старших классах. Может, поэтому на меня не обращали внимания…       — Кто? — вырвалось у меня уже после того, как я поймал логическую нить её повествования.       — Все с кем-то встречались, гуляли вечерами…       — А ты изучала франций. И это было правильно.       — Нет!       Всё же я ненавижу то, как она произносит это слово.       — Ну… мы прогуливали иногда школу, но… — закусила губу, так и не договорив. — Я знаю, тебе неприятно это слышать, так же, как и мне было неприятно слушать твои вопросы о всяких там фантазиях, с кем бы то ни было. Просто… мне кажется, ты видишь во мне кого-то другого. И я не понимаю, какие мои слова или действия заставляют тебя думать именно так.       Она всё говорила: о старших классах, об отношениях, которых не было, о том, что все считали её неинтересным ботаником, потому даже валентинки никто и никогда не присылал.       — Эли… — взял я её ладонь, но, не зная, что сказать, только поцеловал пальцы. — А германий есть?       — Что? — озадаченно-серьёзно посмотрела она.       — Химический элемент, — улыбнулся я.       — Есть, — кивнула она и вновь заговорила о каком-то учёном, который назвал элемент в честь своей родины.       — Удивительно, что ты всё это помнишь.       — Германия ведь и моя родина, как я могу забыть?       — И что будет, если соединить франций и германий? — спросил я, увлекая её в поцелуй и уводя от болезненных тем.       — Какой-то очень странный радиоактивный сплав, — выдохнула она, а её ладонь скользнула по моему животу вниз.

174

      пятница, 2 января

      Снег валил без остановки с ночи. Парни не поехали в горы, и мы планировали прокатится до Сильвапланы, пофотографироваться на фоне зимних пейзажей и заодно побывать в местах, где жил Ницше. После — провести день вместе.       Признаться, я думал, вернее, хотел верить, что, оказавшись у того самого камня, где Ницше озарила идея о Вечном возвращении, что-то мистическое произойдёт и со мной. Мне казалось, если не Ницше, так тысячи людей, что касались камня, наделили это место особой энергией, присущей храмам. Словно теперь, благодаря всем им, здесь образовалась точка сосредоточения коллективного разума — Сверхчеловека, навсегда заточённого в камне.       Но никакого озарения не произошло, никакой мистики, магии или волшебства — ничего. Лишь когда Гас бессовестно пометил символическую святыню и Ксавьер, рассмеявшись, сказал: «Зов природы!», в моём сознании что-то вспыхнуло.       Что, если в моменты странных ощущений и предчувствий ко мне взывает «природа»?.. Что, если это всё происходит для того, чтобы показать — цепочку повторяющихся моментов можно разорвать, изменив один из повторов изнутри, сделать его лучше, направить по другому вектору, самому стать лучше, подняться на одну ступень духовного развития — стать ближе в достижении «сверхчеловечности». Но ведь какие-то повторившиеся моменты уже были лучше предшествующих. Тогда что я должен понять?       — У тебя такое лицо… — улыбнулась Эли. — Всё в порядке?       Я зябко передёрнул плечами и ответил, что просто замёрз.       Казалось, весь снег Европы был сосредоточен здесь. За те несколько минут, что мы топтались у камня, ветровые стёкла машин покрылись непроницаемым слоем снега.       К вечеру растущие вокруг шале сосны превратились в белые конусы. А снегопад наконец прекратился. Пока Эли дремала, я успел поработать над парой песен. И если бы парни не начали горланить внизу караоке, не исключено, что закончил хотя бы одну из них.       — Спустимся к ним? — спросил я Эли, когда она стала прислушиваться к музыке.       Не попадая в ноты и экспрессивно пританцовывая, Михаэль пытался скорее поорать, чем пропеть Brother Louie.       — Фальшивишь, братишка! — прокричал я ему и сел на диване рядом с распивающими коньяк Томом и Ксавьером.       — Петь нужно душой! — отозвался Михаэль.       Песни сменялись с той же частотой, что и бокалы коньяка, которые мне подсовывал Том. Когда я поймал себя на мысли, что захмелел до состояния головокружения, вокруг уже всё и в самом деле вращалось: то ли в танцах, то ли в хороводах.       — Пойдём, — откуда-то из мерцающей гирляндами темноты услышал я голос Эли, а потом почувствовал её ладонь.       Я попытался встать, но алкоголь с силой ударил по мозгам. В глазах потемнело, и я свалился обратно на диван. Эли засмеялась, и их хоровод снова пронёсся вихрем.       Я не помнил, как поднялся в спальню, не помнил зачем, не помнил, как упал, да и упал ли? Лежал перед камином на чём-то мягком, и мне было хорошо: тепло от огня и алкоголя.       — Штэф?! — голос Эли прозвучал отрезвляюще звонко. — Тебе плохо?       Я улыбнулся и, мотнув головой, притянул её за руку к себе.       — Пойдём пускать фейерверки со всеми. Зачем ты стянул с кровати все одеяла? А бутылку зачем принёс? Ты решил напиться в одиночестве? Зачем?..       Я смог остановить этот поток вопросов, лишь вжавшись в её губы. Сознание мерцало подобно языкам пламени: я то проваливался в хмельное забытьё, то возвращался назад к бушующему между нами безумию. Я даже не помнил, как Эли оказалась без платья. Это сделал я?       За окном оглушительным залпом прогремел фейерверк, озаряя комнату светом. Это была секунда, мгновение, миг, но и того хватило, чтобы замутнённое сознание с болезненной остротой подсунуло картины из той части мозга, доступ к которой я умудрился заблокировать. Яркая вспышка света… Эли… сидящая рядом в одних зелёных колготках и этом чёртовом парике, — и я вижу её — русалку. Словно меня в сон засосало.       Я с силой тряхнул головой, но картинка осталась прежней.       — Что-то не так? — спросила Эли и тут же прикрыла грудь руками.       Я вновь мотнул головой и, выдавив из себя улыбку, попытался забыться в поцелуе.

175

      На часах было три минуты после полуночи. Я лежал перед камином в куче смятых одеял и через приоткрытую в ванную дверь смотрел, как Эли втирала в ноги лосьон.       — Ты не хочешь перебраться в кровать? — подойдя, спросила она, однако, взяв подушку, устроилась под боком.       — Помнишь, ты рассказывала про День Святого Валентина, когда тебе было пятнадцать?       Она не ответила, только всем видом показала, что не хочет об этом говорить.       — Все твои подруги получили валентинки, а тебе никто не прислал…       — Прекрати, — выдохнула мне в плечо и демонстративно отвернулась.       — Если бы я мог… Если бы существовало какое-то устройство, способное отправлять сообщения в прошлое, я бы написал той девочке, что проплакала весь вечер из-за глупой валентинки, что пройдёт десять лет, и мы с ней встретимся. И что ни один мужчина не земле не будет её любить так, как я люблю тебя.       — Ты пьян, — тихо усмехнулась она.       — Я пьян, — улыбнулся я. — Значит, в моих словах ни грамма лжи.       Но я был пьян ровно настолько, чтобы наутро не забыть о том, что сказал. Я был пьян ровно настолько, чтобы, трусливо прикрывшись этим состоянием, сказать то, что не осмелился озвучить прошлым вечером.       — И если бы я смог отправить это сообщение, то ровно через десять лет эта девочка, посмотрев моё выступление, не решила бы покончить с собой.       Но такой машины нет, и всё, что остаётся, — строить правильное настоящее, учась на ошибках прошлого. Поэтому утром, пока Эли чистила зубы, а я собирал рюкзак для прогулки, словно между прочим, сказал, что помню всё, что наговорил ей ночью.