• ATEM •

1

      Мы прилетели домой в воскресенье и тем же вечером поехали в больницу. Однако не пробыли там и получаса — переливание не потребовалось. Это было странно, но, безусловно, хорошо. Эли шутила, что, может, никакая трансплантация и не понадобится, раз организм стал выносливее. На деле же мы оба понимали: когда упадут тромбоциты — лишь вопрос времени.       В понедельник утром риэлторское агентство прислало подборку квартир и домов рядом с Шарите. Мы остановились на двухуровневой квартире в лофт-стиле. Возможно, оттого, что белый цвет у меня теперь стойко ассоциировался с больничной палатой, тёмные тона показались уютнее светлых.       Решающим же фактором стали локация и размер квартиры. Я не представлял, как долго нам придётся прожить в Берлине и будут ли у Эли какие-нибудь осложнения, из-за которых она не сможет выходить на улицу. А последний этаж опоясывала широкая терраса. Мне было важно, чтобы в квартире имелся хотя бы минимум того, от чего мы могли оказаться отрезанными.       На первом этаже была кухня, совмещённая с гостиной, и две крошечные гостевые спальни с ванными. Одна — для Жюльет, и я надеялся, что и вторая нам пригодится. Может, позже к Эли приехали бы родственники. Мне хотелось, чтобы в доме звучали голоса, чтобы Эли относились к этому времени, как короткому «отпуску» в Берлине, а не подобию тюремного заключения и сводящей с ума самоизоляции.       На втором этаже располагалась наша спальня с ванной, гардеробная и большая гостиная, в которой я планировал разместить весь музыкальный и спортивный инвентарь. Я даже выстроил в голове чёткий план того, как буду проводить дни до выписки: походы в больницу, тренировки, работа над альбомом.       Квартира находилась в десяти минутах ходьбы от Шарите — на берегу канала на пересечении Биркбуш- и Седанштрассе в весьма непримечательной четырёхэтажке. Местечко отдалённое, уединённое и скрытое от внешнего мира. Вряд ли я бы попался на глаза фанатам, но вот кто-нибудь из агентства мог запросто продать информацию столичной прессе. Потому я отправил договор на проверку нашему юристу в Sony и попросил добавить соглашение о неразглашении. Об этом доложили Ксавьеру, и он, естественно, тут же позвонил мне. Сказал, договор нужно оформить на Sony.       — Расходы также покроет лейбл. Спишем всё на продакшн альбома. Ты же собирался писать соло? Ну вот.       — Полагаешь, я смогу написать за это время альбом?       — Полагаю, это лишь слова на бумаге.       — GUN закрывается, на дворе кризис… Мы накопили нужную сумму с аренды квартиры в Париже. И с тура…       — Штэф, зачем? Если у меня есть возможность помочь и провернуть через Sony. Тем более я знаю, как договориться с ними о скидке.       Во вторник утром договор с агентством был подписан. А в обед, погрузив беговую дорожку, пианино, пару синтезаторов, несколько гитар и прочие громоздкие вещи в фургон службы перевозки, мы выехали в Берлин.       Я видел район, вернее, его фрагменты, лишь на фотографиях, присланных риэлтором. Помнил, что это четырёхэтажное здание с деревьями до крыши, как и дом Эли, тоже светло-жёлтого цвета и тоже стоит на перекрёстке. Окна выходят на узкий канал и небольшой мост. Справа — дорога к Шарите через лесопарк. Но вот возвышающуюся по другую сторону канала белокаменную трубу — очевидно, какого-то завода — я заметил только сейчас. Она так сильно походила на маяк, что во мне вдруг вспыхнуло необъяснимое чувство уверенности, что всё — всё, — что мы делаем, каждый наш шаг — безошибочен, а выбранный маршрут — верен. Я видел в этом «маяке» надежду.

2

среда, 7 января

      Улица захлёбывалась угрюмым пасмурным утром и слякотью, оттого серое здание Шарите как никогда напоминало гигантские коробки, обтянутые колючей проволокой.       Последние дни Эли чувствовала себя хорошо, поэтому мы полагали, переливание опять не понадобится. Она подпишет согласие на проведение завтрашней биопсии, и мы сразу вернёмся домой. Однако анализ показал, что и гемоглобин, и тромбоциты упали.       И пока я сидел вместе с ней в процедурном кабинете, периодически проверяющая капельницу медсестра подбадривала, говорила, что трансфузия перед биопсией — во избежание чрезмерного кровотечения — пойдёт на пользу.       — В целом у вас отличная динамика. Остальные показатели крови замечательные.       Позже мы встретились с Геро. Он рассказал, как подготовиться к биопсии: принять с утра душ, не завтракать, вернуться домой на машине — ходьба может спровоцировать или усилить боль в месте забора костного мозга. Сутки нельзя будет мыться и давать организму тяжёлую физическую нагрузку.

3

четверг, 8 января

      Следующим утром Эли снова сдала кровь. Ничего аномального за ночь не произошло: тромбоциты были в норме, значит, и кровь была способна правильно сворачиваться. Измерив давление и проверив дыхание с пульсом, медсестра попросила Эли переодеться и увела на биопсию.       Вся процедура заняла не больше получаса, ещё час мы провели в больнице под наблюдением. А в двенадцать уже вернулись домой.       Эли ушла отдыхать. Я готовил обед. Сосредоточиться на процессе не получалось — мысли сами цеплялись за ненавистные «а если». Не было ни одной объективной причины считать, что ремиссия не подтвердится, и тем не менее чёртово сознание фокусировалось на рецидиве.       Лежащий на столе мобильный неожиданно громко затрещал, и на экране высветилось «Йенс Эберт». Последний раз мы с Йенсом виделись ещё осенью… или летом… И я надеялся, что его внезапный звонок не связан с происшествием в студии. Йенс же ошарашил вопросом, не хочу ли я купить их половину дома.       — Переезжаем в Штаты, — пояснил он. — Раньше июля на продажу не выставим. Пока мы ещё то тут, то там. В общем, у тебя будет время подумать. Вдруг вы там уже над пополнением работаете, — рассмеялся он. — Как вообще дела?       Я вновь попытался припомнить, когда мы с Йенсом в последний раз общались и не ляпнул я ему про лейкемию… Но все события, произошедшие до декабря, были словно в тумане.       — Всё отлично, — ответил я, придав интонации как можно больше невозмутимости. — Временно живём в Берлине. Пишу здесь альбом.       — Быстро вы за новый взялись! Понимаю-понимаю, — снова засмеялся он. — Что поделать, когда творчество просит выход. А мы с Кристиной открываем свою арт-галерею и дизайн-студию в Портленде. Так что давай следующий тур кати по Америке.       — Непременно, — усмехнулся я. Но, кажется, вышло невесело, потому что Йенс вдруг ободряюще добавил:       — Даже не сомневайся… Мы в конце февраля в Колумбию, в марте будем в Германии. Звони, если понадобится помощь с обложкой или мерчем.

4

      Эли лежала на боку. Одна её нога была вытянута, вторая согнута, доставая почти до груди. Пижамные штаны сползли с поясницы, отчего торчал квадрат пластыря, наклеенный на месте пункции.       — Болит? — спросил я и сел на кровать.       — Угу, — отозвалась она и обернулась. — В этот раз сильно больнее было, когда кость прокололи.       — Может, потому что делал другой врач? Дать обезболивающее?       — Не надо. Ты можешь… можешь меня просто обнять?       Я кивнул, лёг рядом и прижал её к себе.       — Знаешь, кто мне сейчас звонил? — спросил, решив уйти от разговоров о биопсии.       Эли пожала плечами.       — Наш сосед Йенс.       — Что-то случилось? — взволнованно прозвучал вопрос, и я невольно улыбнулся.       — Они переезжают. Продают дом. Йенс спросил, не хочу ли я купить.       — А ты что ответил?       — А что я мог ответить?.. Ничего.       — Мы можем продать бабушкину квартиру. Она всё равно пылится.       — Этого не хватит даже на половину.       — Квартиру в Париже!       — Точно нет.       — Почему?       Я не знал, стоило ли говорить Эли, что с нашего последнего откровенного разговора без конца прокручиваю мысли о возможном переезде в Париж. Я не хотел влезать в ипотеку. В обозримом будущем деньги нам могли понадобиться на другие нужды. Но иного ответа на её «почему» у меня не было, поэтому я выбрал правду.       — Эли, это просто мысли… Не говори категоричное нет. Не говори ничего. Сейчас для нас главное — трансплантация, потом — реабилитация. А потом… У тебя же больше не будет ВИЧ. Ты сможешь начать всё сначала. Мы можем переехать в Париж, ты поступишь в Университет Кюри…       — Штэф! — оборвала она. — Я… Слишком поздно. Я не знаю, хочу ли этого вообще, — сипло выдохнула она и положила ладонь на лоб. — Не знаю, нужно ли это. Это же… Если даже на секунду представить… Я буду постоянно на занятиях, потом в лабораториях, потом на конференциях, а ты в студиях и турах. И мы не будем видеться…       — Что-нибудь придумаем. Эли, я не прошу принимать решение прямо сейчас. Пройдёт год, и ты поймёшь, что правильно.       — Но к тому времени Эберты уже продадут дом. Мне нравится наш парк. Я люблю его. И нашу улицу. Я не хочу уезжать. И… — взяла она меня за руку, — и, если допустить… допустить, что я всё-таки решусь… Я бы предпочла поступить в тот же университет, который окончил папа. Здесь, в нашем городе, а не в Париже.       — Значит, у нас нет выбора? — улыбнулся я. — Нужно соглашаться на предложение и покупать вторую половину дома, чтобы соорудить для тебя на чердаке лабораторию. Будешь там смешивать франций с германием.       Эли искоса посмотрела и рассмеялась.       — Ну, вообще, предложение — оборудовать чердак под домашнюю лабораторию — было вполне серьёзным, — тогда добавил я, и Эли засмеялась ещё громче, крепче обняв.       Больше мы эту тему не поднимали. Но я в тот же вечер кинул Йенсу смс — попросил сообщить, если они решат выставить дом на продажу раньше лета. Йенс прислал короткое: «OK».

      5

четверг, 9 января

      А серым и снежным утром четверга, когда мы пришли в Шарите, Геро сообщил, что ремиссия подтвердилась. Трансплантацию назначили на двадцать третье января.       Эли увели на обследование. Сперва к стоматологу — нужно было убедиться, что во рту нет никаких воспалительных процессов или инфекций, которые могут вызвать серьёзные проблемы после окончания химии.       Я также сдал все общие анализы. У меня измерили температуру, давление, рост, вес; проверили работу основных органов. Я познакомился со своим врачом-трансфузиологом. Она рассказала о способах донации. Всего их два: стволовые клетки берут или из костного мозга тазовой кости, или из венозной крови. В первом случае требуется общая анестезия, а процедура занимает час. Второй способ — аферез: забор делается без анестезии, но длится до семи часов.       — Вам проведут аферез. Это похоже на донацию тромбоцитов.       Раскрыв брошюру, врач положила её передо мной. На картинке был изображён человек в донорском кресле и с трубками для забора крови на обеих руках.       — Отсюда, — указала она на трубку на левой руке, — забирается периферическая кровь. Здесь в сепараторе, — ткнула ручкой на прямоугольную машину на колёсах, — извлекаются стволовые клетки. А по этой трубке кровь возвращается в другую руку. Процедура безболезненная. За пять дней до донации вы пройдёте курс инъекций филграстима. Этот препарат стимулирует выход стволовых клеток из костного мозга в кровь. После него возможна ломота в костях и гриппоподобное состояние. Но побочные эффекты проходят сразу после завершения курса инъекций. Потерю стволовых клеток вы не ощутите — забирается лишь малая часть. Объём клеток восстановится в течение двух-трёх недель.       А затем женщина, представившаяся медицинским регистратором и клиническим психологом, вручила мне «Анкету донора» и попросила её заполнить.       Первым же вопросом шёл: «Вы или любой из ваших нынешних (или прошлых) сексуальных партнёров больны (болели) СПИДом или имели положительный тест на ВИЧ?»       — Мы в курсе вашей ситуации, — сказала регистратор, заметив моё замешательство. — Это не станет противопоказанием к донорству.       Я кивнул и чиркнул по клетке «да». Остальные листы с вопросами были о похожем: были ли у меня какие-либо инфекционные заболевания; контактировал ли я с кем-нибудь, кто был болен ими; становился ли я ранее донором крови или органов; была ли у меня онкология или неврологические заболевания… Я ответил «нет» на все.       В следующих четырёх пунктах нужно было дать согласие на обработку предоставленной информации. А вот самый последний — пятый — гласил: «После того, как донор дал согласие на сбор клеток своего костного мозга, пациента начинают готовить к трансплантации и проводят интенсивную химиотерапию — кондиционирование. По окончании кондиционирования кроветворная и иммунная системы пациента будут полностью уничтожены. Требуется срочная трансплантация. Поэтому отказ от донорства после начала кондиционирования приравнивается к убийству пациента. Давая согласие стать реальным донором костного мозга, я понимаю всю серьёзность и ответственность данной процедуры».       — С чем-то помочь? — спросила регистратор.       Но меня напугала не формулировка, из-за которой я впал в ступор.       — У вас бывали случаи, когда… после того, как пациенту уже начали проводить химию, донор вдруг оказывался непригодным, или в день трансплантации с его клетками что-то случалось?       — В моей практике такого не было, — серьёзно произнесла она. — Ваши волнения нормальны. Особенно потому, что реципиент — ваш родственник. Если соблюдать все рекомендации, всё будет хорошо. До донации вам стоит избегать мест с большим скоплением людей, не встречаться с теми, кто болен ОРВИ. Обязательно соблюдайте личную гигиену. Побольше отдыхайте, высыпайтесь, правильно питайтесь и не допускайте дегидратацию — обезвоживание. Всё будет хорошо, — отчеканила она каждое слово и протянула мне брошюру «Памятка донору». — Вы не первый, кто сталкивается с подобными переживаниями.       Но после стольких случайных совпадений, которые случайно случились со мной и Эли, я уже не знал, к чему готовиться. Изо всех сил гнал прочь поганые мысли, но ненавистное «а если…» то и дело предательски звучало в голове.

6

      Субботу мы провели дома. В воскресенье из Канады прилетела Жюльет. Мы разожгли камин, накрыли на стол, и в огромной толком не обжитой квартире стало уютнее.        В понедельник Эли сделали ЭКГ — убедиться, что сердце справится с нагрузкой. Позже она встретилась с социальным работником и диетологом. А я начал готовить квартиру к её выписке: нашёл хорошую службу уборки, которая за дополнительную плату согласилась также дезинфицировать все поверхности; заказал выездную химчистку мебели; расставил по всем комнатам часы, понимая, что своевременный приём лекарств, еды и прочие процедуры станут неотъемлемой частью нашей новой жизни; купил несколько коробок антисептиков, антибактериального мыла и порошка. И без конца изучал форумы, где люди делились своими историями. Я надеялся найти любую дополнительную информацию, которая помогла бы подготовиться к этому времени правильно.       Во вторник мы пришли на приём к Геро. Он рассказал о предтрансплантационной химиотерапии — кондиционировании. Капать будут только два препарата — флударабин и бусульфан — и всего по несколько часов в день, а не непрерывно, как это было на индукции. Позже к химии добавится препарат против отторжения донорских клеток.       Кондиционирование начнётся за неделю до трансплантации, и эти дни будут считаться в обратном порядке: день -7, день -6, день -5… День трансплантации называется день 0, а все последующие дни: день +1, день +2, день +3…       На среду была назначена консультация с фармацевтом и доктором Тилем. После общения с последними Эли даже как-то повеселела.       — О чём вы с ним говорили? — спросил я её, пока мы возвращались из больницы через парк, наслаждаясь солнечным днём.       — Подробнее о трансплантации. Облучения не будет, — улыбнулась она. — Только химия. Говорят, у меня хорошие анализы.       А в четверг мы сходили в Шарите только для того, чтобы Эли подписала документы на госпитализацию.

7

пятница, 16 января

день -7

             В шесть утра прозвенел будильник. За окном было темно. Порошил снег. Мы не торопясь оделись и, взяв собранные накануне вещи, направились в больницу в отделение ТКМ — трансплантации костного мозга — и нашу новую палату или «стерильный бокс-изолятор», как его представили медики. У палаты была такая же планировка, как и у нашей старой в отделении химиотерапии: кровать, диван, кресло, ванная. Новым был только велотренажёр, стоящий у окна.       Эли раскладывала вещи по ящикам, а медсестра рассказывала об устройстве палаты и правилах посещения пациента. Собственно, правила «стерильности» были прежними, однако стали в разы строже. Прежде чем пройти в отделение, мы с Жюльет были обязаны не только тщательно мыть руки и обрабатывать их спиртовым антисептиком, но и надевать одноразовый халат или фартук, сменную обувь, маску и перчатки.       — Перчатки с маской обязательны, если уровень нейтрофилов низкий. Пока достаточно антисептика. Если вам приходится поднимать что-то с пола в палате, вещь нужно выбросить или убрать в пакет для последующей дезинфекции. Руки обязательно моете, — кивнула медсестра на маленькую раковину у выхода из палаты, — и наносите антисептик. Всегда внимательно читайте информационные объявления. Во время вспышек ОРВИ могут действовать повышенные меры предосторожности.       Затем она спешно удалилась, и немного погодя в палату вошёл ассистент с креслом-каталкой и увёз Эли в радиологию на установку катетера. Порт для вливания стволовых клеток не годился — его трубка была слишком узкой, потому могла повредить клетки.       Я отошёл встретиться со своим координатором буквально на пятнадцать минут — подписать информированное добровольное согласие на медицинское вмешательство и уточнить, во сколько и к кому подойти послезавтра на первый укол филграстима. Когда же вернулся, Эли уже была в палате — лежала на кровати. Из-под горла её футболки торчали три толстые белые трубки катетера, установленного на противоположной от порта стороне.       — Всё в порядке? — спросил я её, взяв за руку.       Она улыбнулась и вяло кивнула.       — Под местной анестезией делали. Ты можешь идти домой. Только… принесёшь завтра месьё Бонбона? Забыли его. Сегодня химии не будет. Сказали отдыхать. И тебе тоже. Не торчи тут целый день, — настойчивее произнесла.       Однако оставшийся день я планировал посвятить не отдыху, а музыке, но после тренировки сам вырубился от усталости до вечера. Проснулся в гнетущей тишине и холодном мраке комнаты. Небо было окрашено ржавчиной. А на торчащем в окне «маяке» красными точками мерцали сигнальные огни, опоясывающие оголовок трубы.       Я умылся ледяной водой, перекусил и, прихватив медвежонка, пошёл к Эли.       Парк вдоль канала был до омерзения тёмный. И лишь окна Шарите — все до единого — изливали болезненный белый свет.       — Стоять! — по-военному громко прозвучал женский голос, пока я топтался у палаты, пытаясь как-то зафиксировать медвежонка на ладони, чтобы им было удобнее управлять. — Вам не объясняли правила отделения? — спросила подошедшая медсестра.       Прежде чем пройти на нужный этаж, я позвонил в домофон двери отделения. Представился, сказал, к кому пришёл, и меня впустили. Какие ещё мог нарушить правила, просто стоя у палаты, я не представлял. Подумал, может, всё же впустили по ошибке и сейчас речь шла о часах посещения, которые мы действительно ни с кем не обсудили утром, потому уточнил, можно ли в это время повидаться с пациентом. Медсестра улыбнулась и указала на медвежонка:       — Только не ему. Уберите в рюкзак и, прежде чем войти в палату, обработайте руки антисептиком, — кивнула на диспенсер, висящий на стене. — Пойдёмте, дам вам памятку для визитёров.       Мы зашли в маленький кабинет с табличкой «Координатор отделения ТКМ». Медсестра взяла с полки толстую брошюру и протянула мне:       — Основное правило простое: если что-то нельзя протереть антисептиком — это нельзя проносить. Цель кондиционирования — полностью уничтожить кроветворную систему и иммунитет пациента. У пациентов отделения химиотерапии иммунитет снижен, у наших пациентов — полностью отсутствует. Те бактерии, с которыми мы сталкиваемся ежедневно и которые даже не замечаем, для пациентов нашего отделения представляют реальную угрозу жизни. В плюшевых игрушках может скапливаться грязь, пыль, грибки… Полный список запрещённых предметов в памятке.       Я извинился за инцидент и спросил, можно ли принести завтра синтезатор и оставить его в палате.       — Он портативный. В рюкзаке поместится… почти.       — Можно. Но предварительно обработайте антисептиком. Принести можно только в чистом закрытом пакете. Необязательно стерильном, просто также протрите его внутри. И следите, чтобы между клавишами не застревали никакие крошки. Протирайте его до и после использования.       Я поблагодарил её за помощь и, ещё раз извинившись, пообещал впредь ничего не проносить своевольно.       Эли сидела на диване, пила чай и смотрела «Гарри Поттера».       — Я слышала, как ты говорил с кем-то за дверью, — сказала она, кинув на меня короткий взгляд.       — Месьё Бонбону запретили вход. Буду за него отдуваться, — развёл я руками и сел в кресло.       Эли улыбнулась и пересела ко мне на колени.       — Необязательно было из-за него приходить. Тебе же тоже сказали отдыхать. Но я рада, что ты пришёл, — вновь улыбнулась и уткнулась носом мне в шею.       — Тебе больше ничего сегодня не делали? — обнял я её.       — Только противосудорожное дали. Сказали, от высоких доз химии могут быть судороги.       Я просидел с ней час. А когда «Гарри Поттер» закончился и Эли легла спать, ушёл домой. Прочёл от корки до корки выданную медсестрой памятку. Достал синтезатор, пропылесосил и дважды протёр его антисептиком. А затем, включив кварцевую лампу, закрыл её с синтезатором в кладовке на полчаса. После — упаковал в целлофановый пакет.

8

суббота, 17 января

день -6

      В утренние часы посещать отделение ТКМ не рекомендовалось без особой необходимости. В это время проходило большинство процедур, а врачи совершали обходы. Мы могли зайти в палату лишь до начала обходов и остаться внутри, пока они не закончатся. Как нам объяснили, это было необходимо для «сохранения конфиденциальности».       Мы с Жюльет пришли к одиннадцати — к окончанию обходов. Получили в регистратуре пропуски и защитную одежду. Обработали руки антисептиками и вошли в палату.       Эли лежала на кровати с закрытыми глазами, но, верно, услышав нас, проснулась. От порта к капельнице тянулась трубка. Все стоящие вдоль стены приборы и мониторы уже, попискивая, работали.       — Химия, — сонно пробормотала Эли, поморщившись, и кивнула на капельницу: — Уже вторая. В девять недолго прокапали одну. Сейчас какая-то другая.       — Как ты себя чувствуешь? — спросила её Жюльет.       — Спать хочу. Ночью долго не могла уснуть, — ответила она. И как только снова заснула, медсестра попросила нас покинуть палату.       Забрав вчерашние вещи Эли, Жюльет ушла домой. Одежду нужно было менять ежедневно, стирать при высокой температуре с антибактериальными порошками, обязательно гладить и приносить только в чистых пакетах. А я не знал, чем себя занять. Мне все без конца твердили, чтобы и я отдыхал, но я чувствовал себя отлично, если не считать непрекращающихся навязчивых мыслей, которые и с началом курса инъекций наверняка бы были. Все донорские сайты как один предупреждали: «Донорство костного мозга — это всего лишь шанс на нормальную жизнь, но не панацея». Возможно отторжение, возможен рецидив.       Возвращаться домой не хотелось. Сырой серый полдень и пустая квартира угнетали. В больнице было хоть какое-то подобие жизни.       Я пил чай с пирогом в кафетерии, планируя позже вернуться к Эли, когда заметил регистратора.       — Добрый день! — тоже заметив меня и подойдя ближе, улыбнулась она. — Как самочувствие?       Я не знал, что ответить, да и нужен ли был ей мой ответ. Должно быть, она спустилась на обед, и я не хотел отнимать её время. Улыбнулся, насколько получилось, и ответил, что всё нормально.       — Если вас что-то тревожит, мы можем поговорить в моём кабинете, — сказала она, очевидно, услышав в моём «всё нормально» верный подтекст.       — Сомневаюсь, что беседа поможет. До донации всё равно буду думать о возможных непредвиденных обстоятельствах.       — Тогда просто выпьем вместе чая? — как-то излишне участливо прозвучал её голос.       Я согласился.       Мы разговорились о погоде, сходящей с ума который день подряд, после — о моей профессии. Я рассказал о группе, о разных историях, связанных с гастролями. И этот разговор ни о чём оказался эффективнее психоаналитического трёпа.       Мне и без психологов было понятно, что если перестану зацикливаться на тревогах, то смогу перенести эту веру в успех трансплантации и на Эли.       Я снова поднялся к ней, надеясь, что она уже проснулась, но даже руки не успел обработать — медсестра указала на выход, шепнув: «Зайдите лучше вечером». И пока я тыкал по кнопкам телефона, набирая Эли смс о том, что обязательно сегодня приду, но позже, поймал себя на мысли, что в щелях у кнопок телефона, должно быть, настоящий рассадник бактерий.       Так я оказался в салоне сотовой связи. Но сенсорного телефона, такого, как был у Ксавьера, у них не нашлось. Пришлось ехать в центр — в фирменный магазин Apple, где я приобрёл два айфона: чёрный — себе и белый — Эли. По пути заехал ещё и в музыкальный магазин, купил для Эли хорошие наушники и несколько комплектов амбушюров, чтобы она регулярно их меняла. Вернувшись домой, разобрался с настройками телефонов, загрузил на оба музыку. И в шесть часов пошёл в Шарите.       Эли лежала на кровати, отвернувшись к окну и согнувшись пополам под одеялом.       — К тебе можно? — осторожно спросил я.       — Я думала, это медсестра, — повернув голову, отозвалась она.       — Как ты?       — Тошнит, но не сильно. Только дали таблетку.       — У меня для тебя что-то есть.       Эли тихо усмехнулась и вопросительно кивнула на мой рюкзак, который я демонстративно поставил себе на колени, сев в кресло.       — Держи, — достав коробку с айфоном, протянул ей.       Она вполне ожидаемо произнесла «зачем?», и я заговорил обо всех тех преимуществах, из-за которых и решил его купить: о том, что сенсорный телефон будет удобно протирать антисептиком; у него нет кнопок, а значит, меньше мест скопления бактерий.       — Прости, розовых не было. У них всего два цвета: чёрный, — показал я свой, а затем кивнул на её, — и белый.       — С чего ты вообще решил, что я люблю розовый?       Я улыбнулся и пожал плечами.       — Но ведь тогда не прогадал. И шинель у тебя розовая. И тот дурацкий парик ты выбрала розовый.       — Где ты тогда его нашёл? — повела она носом в сторону своего старого телефона, лежащего на тумбе. — Ты искал именно розовый?       — Нет. Тогда я искал повод встретиться с тобой, — признался я. — Недалеко от вокзала есть магазин, где продают VHS кассеты, оригинальные японские приставки с играми, телефоны, пейджеры… Зашёл туда и… мне просто повезло.       Я переставил сим-карту из старого телефона в айфон, включил его, рассказал Эли об основных функциях, в которых сам успел разобраться. Показал библиотеку с музыкой, куда добавил два гигабайта треков.       — А это наушники, — вручил ей последнюю коробку.       — Как самочувствие? — спросила вошедшая в палату медсестра. — Тошнота прошла?       Эли кивнула, и медсестра стала проверять показания на мониторах.       — Зачем мне столько этих насадок? — Эли потрясла пакетом с амбушюрами.       — Чтобы ты их почаще меняла. В них тоже скапливаются бактерии.       — Мне кажется, ты слишком… — Эли засмеялась и, так и не закончив мысль, перевела взгляд на медсестру: — Если я буду просто протирать наушники антисептиком, а не менять насадки, ведь ничего плохого не случится?       — Не случится, — улыбнулась медсестра и, сделав записи в журнале, ушла.       — Ну… сегодня они тебе в любом случае не понадобятся. У меня на вечер другие планы, — кивнул я на синтезатор.       Я пробыл с Эли до девяти. Наигрывал ей сочинённые мелодии, тихо напевал придуманные короткие отрывки песен. И пока это делал, идеи вспыхивали в сознании подобно молниям. Я не успевал их осмыслить или запомнить, лишь ощущал колоссальное желание засесть за пианино.

9

воскресенье, 18 января

день -5

      Я пришёл в Шарите в семь утра, сдал анализ крови, а после отправился на пробежку.       Полуторачасовой бег и ясное морозное утро помогли взбодриться и привести мысли в порядок. И ровно в десять я вернулся в Шарите — на первый укол филграстима.       Мы договорились с Жюльет, что она пробудет с Эли до вечера, а я посвящу эти часы работе над альбомом. Я был уверен, укол не займёт и пяти минут, но, когда зашёл в процедурную, медсестра сказала, что придётся подождать.       — Нужно, чтобы лекарство стало комнатной температуры, — достав из холодильника довольно большой шприц с филграстимом, пояснила она и вышла из кабинета.       Я просидел двадцать минут, прежде чем медсестра вернулась и попросила меня снять толстовку.       — И поднимите рукав футболки, — улыбнулась она, надев перчатки. — Сегодня колем в правое плечо, в следующий раз в бедро. — Обработав место укола, она оттянула кожу и резко вогнала иглу в образовавшуюся складку. — Потом в ягодицы и в день донации — в левое плечо. Чтобы места не сильно болели и чтобы предотвратить формирование рубцовой ткани. Из-за рубцовой ткани лекарство может перестать работать как нужно. Вам рассказывали про побочные эффекты?       — Будет похоже на грипп.       — Да, — кивнула и она. — Боль в костях. В тех местах, где находится костный мозг. Возможен озноб и небольшое повышение температуры. Мышечная боль. Ощущение подступающей рвоты. Насморк, кашель, боль в горле, утомляемость. Расстройство аппетита. Я вам перечислила все побочные эффекты, чтобы вы имели в виду. Но, как правило, у большинства доноров бывают только боли в мышцах, головная боль и утомляемость. У всех они разной интенсивности и обычно появляются на второй день. Не переживайте, это нормально. Значит, лекарство работает… Всё! — улыбнулась она и приложила салфетку к месту укола. А после выдала дневник наблюдения за самочувствием, в котором попросила отмечать сделанные инъекции и оценивать степень проявления побочных эффектов по шкале от одного до четырёх.       Я поблагодарил её и, засунув дневник в рюкзак, решил всё же ненадолго заглянуть к Эли.       На экране телевизора мелькал Гарри Поттер и большая рождественская ёлка. Жюльет сидела в кресле, Эли — на кровати под капельницей.       — Какая уже часть? — спросил я её, подойдя ближе.       — Вторая, — улыбнулась она. — И химия тоже. А ты чего так рано? Я думала, ты придёшь только вечером.       — Просто решил по пути заглянуть, как ты тут.       — По пути куда? — подняла она взгляд.       — Откуда. Сегодня первый укол филграстима. Забыла?       Она вмиг помрачнела и дважды кивнула.       Вечером разразилась метель. Ветер выл где-то под крышей, трепал деревья. На часах было лишь четыре, когда Жюльет вернулась от Эли, хотя собиралась не раньше пяти.       — Голова разболелась, — пояснила она, прежде чем я спросил.       Но когда я пришёл к Эли, и та пожаловалась на головную боль. Музыка отменилась. Мы заговорили о «Гарри Поттере», затем переключились на сказки. Я нашёл сайт с «Мифами и легендами народов севера», стал читать их Эли. Мысли же словно зажили собственной жизнью: я произносил написанные на бумаге слова, а в голове звучали мелодии. Они не имели ничего общего с прочитанным. Откуда брались и почему лились таким безостановочным потоком — я не понимал.       — Ты меня слышишь? — Эли коснулась моего плеча. — Что такое «форшлаг»? Ты произнёс: «И там ниссе увидел форшлаг».       — Я правда это произнёс?       Она улыбнулась и кивнула.       — О музыке задумался. Вот и ляпнул, видимо. Форшлаг это… Это… из музыки.       — Иди домой. — Эли усмехнулась и снова коснулась моего плеча. — Посочиняй песни, раз вдохновение нашло. А я посмотрю следующего «Гарри Поттера».

10

понедельник, 19 января

день -4

      Три дня подряд — с пятницы по воскресенье — Эли капали только химию. Она не вызывала серьёзных побочных эффектов. Но всё изменилось в понедельник — к химии добавился препарат для профилактики отторжения трансплантата.       Медсестра возилась с капельницей, когда в палату вдруг вошёл Геро. Он долго говорил о том, какие отличные анализы у нас обоих, хвалил наш позитивный настрой, а я всё ждал ненавистного «но», готовясь услышать что-то вроде: «Сейчас всё хорошо, но может стать хуже». Однако никаких условностей не было. Геро безапелляционно произнёс: «Станет хуже».       — Но это нормально. Так и должно быть. Это, — указал он на капельницу с тем самым препаратом для профилактики отторжения, — кроличий антитимоцитарный глобулин — АТГ — антитела, полученные из плазмы кролика. Их задача — снизить количество Т-лимфоцитов, чтобы после трансплантации клетки твоей иммунной системы, — посмотрел он на Эли, а затем перевёл взгляд на меня, — не начали атаковать стволовые клетки донора. Это очень сильный иммунодепрессант. Ты помнишь, как во время курса индукции, когда тебе становилось плохо, тебя просили оценить боль по десятибалльной шкале?       Эли кивнула.       — Выше шести ты пока не называла, но вот сейчас это может быть. Эли, — впервые назвал он её так, — ты уже со многим справилась, справишься и с этим. Первая доза АТГ кажется самой жестокой. Я хочу, чтобы ты не волновалась, что что-то идёт не так. Так нужно. Дальше будет тяжело, но это всё будет недолго. Сейчас очень важно, чтобы ты и психологически была готова.       Не был готов только я. Эли почувствовала себя плохо уже после трёх часов вливания этого АТГ и попросила Жюльет уйти домой. Я чудом уговорил её позволить хотя бы мне побыть с ней рядом. Оставалось докапать ещё час, но Эли нестерпимо тошнило. Позже к тошноте добавились боли в мышцах, груди, головная боль. Ей было больно лежать, больно сидеть, больно говорить. Она без конца постанывала. Её вырвало дважды, и я сбился со счёта, сколько раз ассистенты помогали ей дойти до туалета.       Не знаю, от нервов ли, от второго укола филграстима или того, что кроме обеда я больше ничего не ел, но под вечер у меня самого разболелась голова. Я хотел побыть с Эли ещё немного, но медсестра отправила меня домой отдыхать.

11

вторник, 20 января

день -3

      День был солнечным, морозным. Люди и машины мельтешили перед глазами размытыми пятнами. А быть может, это мой мозг из-за катастрофической нехватки сна начал работать в режиме «blur motion». Головная боль не стихала ни на минуту, из-за чего, проворочавшись полночи, я заснул лишь под утро.       — Вы меня не услышали? — улыбнулась медсестра и положила на стол шприц с филграстимом. — Сегодня колем в ягодицу, не в плечо. Как ваше самочувствие?       — Вчера болели мышцы, — ответил я, надел толстовку и приспустил джинсы. — Но, думаю, это из-за пробежки накануне. Болели те мышцы, которые работали интенсивнее остальных. Сейчас болит только голова.       — Обязательно отмечайте интенсивность побочных эффектов, — сказала медсестра.       Как только укол был сделан, я открыл дневник и поставил напротив пункта «боль в мышцах» единицу. Хотел оценить головную боль на три из четырёх, но, вспомнив вчерашний ответ Эли, вновь написал единицу. Если Эли оценила то, что выглядело на все одиннадцать из десяти, лишь на семёрку, то моя головная боль и вовсе не требовала оценки.       Когда я зашёл в палату, застал Эли спящей. Жюльет сидела в кресле рядом и держала её за руку.       — Ночью был сильный жар. Почти не спала, — прошептала Жюльет. — Сейчас химию капают. После химии нужно отдохнуть перед АТГ.       Мой организм тоже требовал сна. Но я опасался, что завтра побочные эффекты от филграстима усугубятся и у меня не хватит сил даже на пробежку. Поэтому время до вечера решил посвятить тренировке. Музыка могла подождать.       В шесть часов вернулась Жюльет. Мы вместе поужинали, и я ушёл к Эли. Ей только докапали АТГ и дали противорвотное.       — Весь день не встаёт, — сказала медсестра. — Может, у вас получится уговорить её немного подвигаться.       Я перевёл взгляд на Эли.       — У меня нет сил, — протянула она.       — Пять минут. Хотя бы пять минут. Как только тебя выпишут, обещаю, проведём день, не вставая с кровати. Будем только смотреть фильмы и спать. Но сейчас ты же сама понимаешь, как это важно.       Она накрыла лицо ладонями и судорожно вздохнула:       — Всё болит. И тошнит. От лекарств. От этой палаты.       — Одну сказку. Потом опять ляжешь.       — Что?       — Не будет палаты. Погуляем по лесу. Я расскажу тебе сказку. А потом снова будешь отдыхать.       — Штэф, по какому лесу? Ты под чем? — Её взгляд сделался настолько серьёзным, что я не сдержал улыбки. — Это из-за этих уколов?       Я лишь мотнул головой и, взяв телефон, открыл YouTube. Вбил в поиск «ночной лес звуки» и кликнул на первое приглянувшееся видео: «Зачарованный лес — музыка и атмосфера». Затем, выключив в палате свет, оставил горящими только два светильника над кроватью.       — Держи, — протянул Эли маску для сна.       Она недоверчиво посмотрела, но всё же надела её.       Взявшись под руки, мы вышагивали от двери до окна и обратно. Под уханье сов, стрекотание сверчков, бульканье пруда и тихую мелодию. Я рассказывал Эли сказку Братьев Гримм «Пастушок», который прославился мудростью своих ответов. И, ненавязчиво тренируя её память, задавал те же вопросы, что и король пастушку: сколько капель воды в море? Сколько звёзд на небе? Сколько в вечности секунд?       За одной сказкой последовала вторая. За второй третья. Мирную идиллию нарушила вошедшая в палату медсестра. Она включила свет, и всё царившее здесь волшебство вмиг исчезло. Медсестра проверила состояние Эли и, выключив свет, также быстро удалилась. Но больше мы «гулять» не стали. Эли легла в кровать. А я расположился в кресле рядом и продолжил рассказывать ей сказки.       Не прошло и десяти минут, как Эли пожаловалась на жар и очередной приступ головной боли. Мы вызвали медсестру. Она измерила температуру — оказалась немного повышенная. Ни покраснений, ни кашля, ни гноя вокруг катетера, ни язв во рту, никакой новой боли не обнаружилось.       — Не переживайте, — обратилась медсестра ко мне, закончив осмотр. — Скорее всего, это побочный эффект АТГ. Сейчас подойдёт санитар, поможет с вечерними процедурами. Вы можете до того побыть с Дэниэль, но потом ей нужен отдых.       Я почувствовал, что и со мной явно что-то не так, когда вместо лифта решил спуститься по лестнице. Колени не слушались. Голова заныла, а кости стало ломить. До дома я дошёл, подволакивая ноги и оставляя на снегу «лыжню».

12

среда, 21 января

день -2

      Не знаю, каким чудом я заснул вчера. Проснулся от дикой головной боли, которая теперь стала ещё и пульсирующей. Любое сильное обезболивающее было запрещено совмещать с филграстимом. Какие-то лёгкие препараты врач, кажется, выписывала. Но я даже не помнил, где оставил тот листок, потому что до донации решил держать организм «чистым».       В десять часов я сходил на предпоследний укол филграстима. К Эли даже не стал подниматься. Тело болело так, словно кости переломало. Голова разрывалась на куски, в висках шумело. Сил хватило лишь на то, чтобы вернуться домой.       Взяв ноутбук, я свалился на диван в гостиной и принялся искать в интернете истории других доноров.       Тем, у кого практически не было побочных эффектов, приходилось сидеть в донорском кресле по шесть часов, а иногда даже возвращаться на следующий день для досдачи. Те, у кого побочные эффекты были той же интенсивности, что и у меня, писали, что сдавали клетки за один заход. Это не могло не радовать.       Меня разбудила Жюльет.       — Нужно померить температуру, — сказала она, коснувшись моего лба. И, достав из аптечки градусник, протянула мне.       Я не успел ни осознать, что происходит, ни что-либо ответить. Сделал вдох, и грудь пронзила острая боль. Надеясь, что это не сердце, ощупал рёбра. Оказалось, и в самом деле болели они.       За окном чернела ночь. Последнее, что я запомнил — как отложил ноутбук и лёг подремать. Думал, дневной сон хоть как-то поможет, но ломота в костях только усилилась. Ломило кости таза, череп, предплечья, позвоночник, бёдра.       — Ты обедал? — спросила Жюльет, чем-то противно застучав в кухне.       — Нет.       — И не ужинал?       Я мотнул головой, и очередной приступ пульсирующей боли вызвал тошноту, заставляя согнуться пополам.       — Ни хрена себе. — Я понял, что произнёс это вслух, когда Жюльет обеспокоенно спросила, что такое, и забрала градусник.       — Тридцать шесть и девять, — заключила она. — Голова болит?       — Всё болит. Не знаю, должно так быть или нет. Пишут, вроде это хорошо.       — Тебе нужно поесть. И отдыхать. Не ходи сегодня в больницу. Лэли будет переживать, если увидит, в каком ты состоянии.       — А если не приду, будет переживать ещё больше.       — Позвонишь, скажешь, что это запрет врачей, что тебя попросили отдохнуть перед донацией. Ей сегодня только АТГ капали. Химии не было и больше не будет. Пусть тоже спит.       Я поднялся с дивана, чтобы дойти до туалета. Но сделал лишь шаг и сел обратно — из-за напряжения кровь запульсировала по всем венам и артериям. Пульсация с силой била по костям. Мне казалось, я ощущал весь свой скелет — каждую кость, в которой был костный мозг.

13

четверг, 22 января

день -1

      Жюльет привезла меня в больницу в шесть тридцать. Сесть за руль я был не в состоянии — ночью почти не спал. Заснуть было нереально: как бы ни лёг, на какой бы бок ни повернулся, слышал и ощущал ток крови.       В семь утра я сдал пять пробирок крови для контрольных анализов, а в семь тридцать сидел в донорском кресле.       Эли ещё не проснулась, и я попросил не будить её, потому что и она опять плохо спала. Мне вообще не хотелось никакой суеты вокруг себя, но телефон без конца звонил: Ксавьер, родители, брат, парни… Словно это мне предстояло пройти трансплантацию.       До начала процедуры мне сделали в левое плечо последний укол филграстима и измерили давление. Трансфузиолог ещё раз подробно рассказала о донации. Сказала, во время процесса я могу спать и даже попросить приостановить процедуру, если понадобится в туалет. Но меня пугали не долгие часы в сидячем положении, а вероятность того, что нужное количество стволовых клеток не наберётся.       — А возможно, их будет достаточно уже через пару часов, — оптимистично парировала врач и вставила одну иглу в вену на моей правой руке, а другую — в вену на левой. От обеих иголок тянулись длинные трубки и соединялись с сепаратором — машиной, похожей на тумбу на колёсиках с небольшим экраном, множеством кнопок и пакетами для забора клеток и крови. — Клеточная масса набирается сюда, — врач указала на пакет над сепаратором, — а кровь возвращается по этой трубке обратно вам в вену. Всего за процедуру проходит до пятнадцати литров крови, из которых в аппарате остаётся около двухсот миллилитров.       — Как вы поймёте, что набралось достаточно? Как вообще понимаете, сколько клеток нужно для конкретного пациента? И сколько они хранятся после забора?       — Срок хранения клеток семьдесят два часа. Необходимое количество клеток зависит от веса пациента. Вам сообщат уже сегодня, понадобится ли повторная донация завтра. Но, уверена, всё будет хорошо, — улыбнулась она и ободряюще коснулась моего плеча. — Если во время процедуры почувствуете какой-либо дискомфорт, обязательно сообщите об этом.       Но я не чувствовал ничего, кроме непроходящей головной боли и ломоты во всём теле. Впрочем, за эти дни я к ним уже привык, оттого через какое-то время и задремал под тарахтение сепаратора. Однако толком поспать всё равно не получалось — дверь в кабинет открывалась каждые пятнадцать минут — медсестра или врач заходили проверить, всё ли идёт как надо.       Один раз сепаратор автоматически отключился, как оказалось, из-за того, что давление крови в моей вене упало.       — Ничего страшного, — сказала врач. — Такое иногда бывает. Просто не забывайте периодически работать кулаком, — кивнула она на резиновое сердце в моей руке, которое я должен был сжимать и разжимать, чтобы поддерживать в вене нужное давление.

14

      — Эй, — в следующий раз сквозь сон услышал я голос Эли. А когда открыл глаза, увидел её в кресле рядом. — Уже столько набралось! — восторженно произнесла она.       Я посмотрел на пакет с клетками — тот был заполнен на треть. Тогда я перевёл взгляд на часы, решив, что проспал до обеда. Было без четверти десять.       На фоне бледно-розовой пижамы, белого защитного халата и белой респираторной маски лицо Эли казалось совсем бескровным.       — Ты как? Ещё немного подождёшь? — попытался я её ободрить.       — Так им же ещё прижиться нужно, — невесело улыбнулись её глаза.       — Тогда немного и ещё немного, — улыбнулся и я.       В одиннадцать часов меня отсоединили от сепаратора — клетки были собраны. И теперь их отправили в лабораторию на анализ.       Мне принесли обед прямо в кабинет афереза, а Эли увели на переливание тромбоцитов.       Ответ из лаборатории пришёл уже через сорок минут: клеток набралось нужное количество, с их качеством всё в порядке, трансплантация состоится завтра.       Кроме переливания тромбоцитов и стандартных процедур Эли больше ничего не делали сегодня. Сказали, чтобы мы оба отдыхали.       Моя голова всё ещё раскалывалась, а кости поламывало. И хотя врачи позволили мне принять сильное обезболивающее, я не решился. Странное предчувствие подсказывало, что пока трансплантация не состоялась, лучше не накачивать себя никакой отравой, будь то медикаменты или фастфуд.       Оставшийся день я провёл с Эли. Мы то вышагивали с ней по палате, «гуляя по лесам», то лежали смотрели «Властелина колец».       В десять вечера Эли приняла АРВТ в последний раз, а я ушёл домой. Завтра, как только мои стволовые клетки окажутся в ней, необходимости в антиретровирусной терапии больше не будет. Эли не верила; признаться, я и сам пока в полной мере не мог это осознать.

15

пятница, 23 января

день 0

      Я столько раз прокручивал в голове мысли о дне трансплантации, представлял, как это будет, моделировал ситуации. Понимал — большинство волнений напрасны, но ничего не мог с собой поделать.       Разразившаяся ночью пурга не стихала ни на минуту. Снег валил и валил, заметая голые улицы. Сугробы росли ежечасно.       Мы с Жюльет пришли в больницу к десяти. Именно на это время была запланирована трансплантация. Медсестра уже подключала Эли к приборам.       — Сердце от волнения бьётся быстрее, — сказала Эли, посмотрев на нас.       — Трансплантация — безболезненная и очень быстрая процедура. Не нужно волноваться, — улыбнулась медсестра. — Сейчас подойдёт ваш доктор с лаборантом и мы начнём.       Первым пришёл Геро. Он осмотрел порт и катетер Эли, рассказал о том, как будет проходить трансплантация и чего ждать после — побочных эффектов из-за кондиционирования. В случае успешного приживления стволовых клеток лейкоциты начнут расти не раньше, чем через десять дней, а до того организм будет не в состоянии дать отпор ни одной инфекции — иммунитет и костный мозг полностью уничтожены. Поэтому теперь мы должны соблюдать правила гигиены с особой строгостью.       — Доброе утро! — держа в руках пакет с моими стволовыми клетками, из которого уже торчали трубки, поприветствовал всех появившийся лаборант. Он улыбался так, словно внёс в палату торт со свечами.       Весь процесс трансплантации едва занял тридцать минут. Время пролетело настолько быстро и тускло, что единственным ярким воспоминанием этого важного момента стала фотография нас с Эли и пустым пакетом из-под стволовых клеток.       После обеда позвонил Дидье. За ним — Грегори. Телефон заливался мелодией без конца: родственники и друзья поздравляли Эли с новым днём рождения — днём «ноль», как называли его доктора. Семь дней терапии до трансплантации имели знак минус, дальше — только плюс.       Эли боялась наступления дня +1, боялась, что уже ночью начнётся отторжение. И Геро позволил мне остаться с ней на ночь. Я сидел в кресле рядом и держал её за руку до тех пор, пока она не заснула.       Ночь была спокойной. А утро субботы тихим и снежным. Другим было лишь само мироощущение, по крайней мере у меня. Как если бы мы заснули в одном мире, а проснулись в совершенно ином, в котором больше не было ни лейкемии, ни ВИЧ.       — Привет, — сказал я Эли, когда она открыла глаза.       Она улыбнулась и, вытянув руки, посмотрела на свои ладони. А на её глазах заблестели слёзы.       — Что-то болит? — спросил я.       Она помотала головой и перевела взгляд на меня:       — Это по-настоящему?       Я ничего не ответил, лишь подошёл к ней и обнял.

16

      С завершением курса инъекций филграстима прекратились и головные боли, и ломота. У Эли же побочные эффекты от химиотерапии и АТГ только продолжали добавляться.       Уже в воскресенье у неё появился какой-то мукозит. А в понедельник язык, нёбо, дёсны, щёки — вся слизистая рта — покрылись кровоточащими язвами. Из-за болей Эли не могла ни есть, ни пить, ни говорить, ни даже глотать слюну. И тогда ассистент принёс аппарат для её отсасывания — такой же, что можно найти в любом стоматологическом кабинете. Пищу и жидкость стали вводить через трубки. А рядом с остальными приборами и капельницами поставили «pain pump» — машину-насос с обезболивающим внутри. Теперь Эли могла вводить его самостоятельно, и так часто, как того требовал её организм, но не чаще одного раза в пятнадцать минут — насос был оснащён защитным механизмом, не позволяющим допустить передозировку. Лекарство поступало прямо в вену ещё через один катетер, установленный на левой руке.       Эли была уверена, что не переживёт эту ночь, просила меня не уходить. Это был второй раз, когда Геро позволил мне остаться с ней, и единственный, когда она оценила боль на десять баллов.       Ночью её сильно рвало. Я только успевал вымыть таз, как подходил очередной приступ тошноты, заканчивающийся вывернутым наизнанку желудком.       Во вторник вечером ладони Эли покрылись красной зудящей сыпью. Холодная вода помогала остановить зуд, но ненадолго. «Энтеровирусный везикулярный стоматит», — сообщил Геро очередной новый термин.       На пятый день, в среду, к общему плохому состоянию и бесчисленным инфузиям добавились панические атаки. Эли боялась, что ВИЧ вернётся, и просила Геро возобновить АРВТ. Он же уверял, что в этом нет необходимости.       А потом случилось то, чего опасался я. В обед я ушёл поработать и потренироваться, а уже к вечеру почувствовал непривычную слабость в мышцах. Померил температуру — 36.9. Я бы помолился, если бы знал кому. До последнего надеялся, что этот небольшой скачок температуры — лишь реакция организма на физическую нагрузку, но ещё через час температура поднялась до 37.2. И всё… вход в палату теперь мне был запрещён.