• 6.2 • Беовульф, • ATEM • — ориджинал, автор Ankaris, В 2007 году в одной из немецких клиник начинаются исследования экспериментального препарата против ...

• 6.2 • Беовульф

31 января 2024 г. в 22:16

Настройки текста

В квартире я тоже не мог находиться. Поэтому, собрав вещи, снял номер в RAMADA — отеле, давно ставшим нашим вторым домом в столице. Думал, таким образом огражу Жюльет от себя, чтобы она не заразилась, но и ей в тот же вечер запретили любые посещения отделения ТКМ. — Не вини себя, сейчас время такое. Сезон простуд… — сказала Эли, когда мы позже созвонились. — Тебя же предупреждали, что после донации иммунитет может ослабнуть. — Хоть ты сегодня бодрее… — Это всё обезболивающее, — возразила она и, замолчав, тяжело задышала. А потом в трубке послышался звук машины, отсасывающей слюну. — Не проходит? — У-у, — шумно выдохнула. — Побыстрее бы они уже начали приживаться… — Только плюс пятый день. Это Бог создал человека на шестой, а врачи… Ещё слишком рано… А может, мои клетки просто пребывают в шоке, плавают там, осматриваются, пытаются сообразить, где находятся. Ну, знаешь, как восторженные туристы. Им сейчас не до работы, — глупо пошутил я. Эли невесело промычала и, сказав, что ей больно говорить, пожелала спокойной ночи. Я понимал, что от осточертевших слов утешения ей не станет в одночасье лучше, но и как ещё поддержать, не представлял. Разве что самому чудесным образом за сутки выздороветь, чтобы хотя бы просто быть рядом. Я открыл окно и, пока номер проветривался, ушёл принять душ. Потом выпил кружку горячего чая с мёдом и лёг спать. Меня разбудил свистящий ветер. Снег хлестал по окну. Я потянулся за телефоном. На экране высветилось смс от Эли. Прислала в 23:48 — час назад: «Я больше не могу. Скажи им, чтобы начали работать». Я тут же позвонил в больницу, узнать, что случилось, но в ответ услышал ожидаемое: «Было плохо. Сейчас всё в порядке. Спит». Я снова включил чайник. И какое-то время так и сидел в темноте. Слушал закипающую воду и, закрыв глаза, изо всех сил посылал мысленные сигналы своим клетками… в себе, в Эли… Представлял, как словно дефибриллятором пускаю в них электрические разряды, заставляю работать. Но, верно, сигналы были какие-то неправильные, потому как резко прилившая к вискам кровь превратилась в пульсацию, а та — в головную боль. Я посмотрел на бурлящий чайник и ощутил, как и сам закипаю внутри. Померил температуру — 37.6. Поднялась. Не знаю, воспалившееся ли это сознание или последний разговор с Эли, но сучий рассудок вновь зацепился за цифры. — Теперь на градуснике будешь гадать? — вырвалось вслух. Я нервно усмехнулся и, мотнув головой, вытряхивая бредовые мысли, выключил чайник. Заварил очередную порцию чая. Но мозг уже было не остановить. И я безвольно потянулся за телефоном. — И что теперь? Генезис? А потом, как сказала Эли, поваренная книга? Я не понимал, произносил ли это вслух, или то были лишь мои мысли. Запустив на телефоне браузер, вбил в поиск «Библия». Открыл Генезис. Тридцать седьмая глава в нём нашлась и шестой стих тоже: «Он сказал им: выслушайте сон, который я видел…» Я попытался вспомнить, снилось ли мне что, до того, как меня разбудил ветер. В голове была пустота. А единственный сон, который я уже вряд ли когда-либо забуду, был о русалке. — Это всё бред… Полный бред… — уже шептал себе под нос, и тем не менее открыл и Евангелие от Матфея. Но там тридцать седьмой главы не оказалось. Я отбросил телефон и, почти залпом допив чай, лёг спать, чтобы забыться.

четверг, 30 января

Снег шёл всю ночь, продолжая валить и утром. В семь часов я приехал в Шарите на обследование. Врачи хотели убедиться, что моя температура не является следствием донации и в организме нет никаких серьёзных воспалительных процессов. После сдачи нескольких пробирок крови и получаса хождения по кабинетам разного рода специалистов, мне выписали стандартный набор лекарств от простуды и отправили отдыхать. К тому моменту, когда я вернулся в отель, снегопад превратился в озверевшую метель. Казалось, ледяной ветер просачивался уже сквозь стены. Меня знобило — не спасал ни свитер, ни два одеяла, ни литры горячего чая, которыми я методично себя накачивал. Хотел позвонить Эли, узнать о её самочувствии, но едва потянулся за телефоном, как тот зазвонил — Жюльет. — Я только что говорила с Геро и Дидье… — взволнованно начала она. — Что-то случилось? — Хорошие новости. — В её голосе послышалась улыбка. — Лейкоциты поднялись. Совсем немного, но это… это просто чудо какое-то. Я… приеду сейчас к тебе. Ни возразить, ни что-либо добавить я не успел, Жюльет попросила прислать адрес отеля. — Передам через персонал хороший чай и ещё кое-какие лекарства. Мне… — выдохнула она, — мне так легче. Не могу просто сидеть… Потом зайду в больницу, заберу вещи в стирку. Тебе ещё что-нибудь привезти? — Может, ещё одну тёплую толстовку. Жюльет угукнула и отключилась.

За окном сгущались сумерки. Снег прекратился. Я пил привезённый Жюльет чай с имбирём и расспрашивал Эли о её самочувствии. — Волосы стали выпадать… — с горечью произнесла она. — Ты же знала, что так будет. Их всё равно было немного. Купим других париков, как только тебя выпишут. Не розовых. Она чуть слышно усмехнулась и, помолчав, пожаловалась на тошноту. — Метотрексат капают, — пояснила. — Метотрексат? — повторил я, как если бы это помогло вспомнить, зачем его вообще назначили. — Против отторжения. Та капельница на ночь. По четыре часа которую… И от которой сильного тошнит. Последний раз будет на одиннадцатый день. А потом только таблетки. Отторжения и РТПХ нет, но… А если ВИЧ проявится и тогда из-за него? — Геро сказал, это невозможно. Видишь, если уже на шестой день клетки начали приживаться, значит, у врачей с Богом равный счёт… — Не у врачей, — перебила она и замолчала. — Штэф… — Больно говорить? — предположил я. — Нет… я… — Снова тишина. — С тобой всё нормально? С анализами всё нормально? — Да. Обычная простуда. В трубке зазвучало глубокое и тяжёлое дыхание. — Эли? Всё в порядке? — Да. Мне… сон просто приснился. — Плохой? — придал я голосу невозмутимости. — Нет… вроде. Не помню, о чём был. Ты там был. Но… я не помню. Проснулась, а по лицу слёзы текут. Не знаю, кого я успокаивал: её или себя. Ей я говорил, что это всего-навсего переживания: как ни блокируй эмоции таблетками, во снах мозг всё равно будет проживать последние недели снова и снова, интерпретируя их по-своему, пропуская через призму страхов и тревог. Себе же в мыслях зациклено повторял: «Это просто совпадение. Иногда совпадение — это всего лишь совпадение. В этот раз просто совпадение». И, видимо, из-за температуры и замутнённого сознания не заметил, что в какой-то момент произнёс это вслух, потому Эли и спросила, о каком совпадении я говорю. Я замялся, придумывая убедительную ложь. На ум ничего не шло. — Тебе тоже что-то снилось? — спросила она, и я на автомате ответил «да», понимая, что вот теперь вряд ли выкручусь и сочиню что-то связное на ходу. Но мысль взорвалась ослепительной вспышкой озарения. Я всего на секунду задумался о сне про маяк и русалку, вспомнил недописанный рифф, навеянный штормом, как вслед за воспоминанием родились строки, отлично ложащиеся на него.

«and to die

to remain

eternally sounding echo»

— Просто идеи мелодий, — отмахнулся я. — Я сегодня радио слушала, — чуть бодрее прозвучал её голос. — Играл «Щелкунчик»… Медсестре тоже понравился. — Его до сих пор крутят? — усмехнулся я. Ещё немного поговорив о музыке, мы попрощались. Я пообещал Эли позвонить перед сном, но после вечерних процедур и миски куриной лапши заснул так крепко, что даже не услышал её звонка. Лишь утром увидел пропущенный вызов и сообщение, пришедшее полчаса назад: «Как ты сегодня?» Я не знал, что ей ответить. При любом раскладе чувствовал себя лучше, чем она, потому и не имел права жаловаться.

Всю пятницу я провёл, практически не поднимаясь с постели. Температура скакала между 37 и 38 градусами, так и не пересекая критическую отметку. И я в полудрёме смотрел фильмы, пытаясь перенаправить мысли на что-то не больничное. Эли была не в состоянии говорить. На вопрос о самочувствии прислала: «Всё нормально, просто плохо», а все мои последующие сообщения оставила без ответа. Врачи уверяли, что всё и в самом деле нормально: показатели крови улучшаются, а опасения Эли, что ВИЧ вернётся, напрасны. В обед к ней приходила психолог, на встрече с которой настояла сама Эли, и с того времени она больше ни с кем не общается. Узнавать о её состоянии мне приходилось через медперсонал. В субботу ситуация не изменилась: Эли отказывалась созваниваться, а на мои сообщения отвечала эмодзи, которые я не понимал. Я написал ей, что моя температура опустилась до нормы, и я только что пообедал, спросил, обедала ли она, она же прислал в ответ лицо в маске и миску зелёного супа. «?», — отправил ей. «Тошнит от супа. Буду спать. Zzz…» — написала хотя бы на человеческом языке. В воскресенье я почувствовал себя заметно лучше. Температуры не было, а сил хватило почти на полноценную тренировку, после которой я несколько часов провёл за работой над музыкой: накидал на имеющиеся наброски черновые варианты текстов песен. Позже мы наконец созвонились с Эли. Впервые за два дня я услышал её голос: бодрый и живой. Она сказала, что лейкоциты поднялись ещё немного и иммунитет уже смог дать отпор мукозиту. Все кровоточащие раны затянулись. — А ещё маме снова можно меня навещать, — добавила она. К понедельнику следов простуды, по крайней мере внешних, не осталось совсем. Утром я съездил в Шарите, сдал кровь, узнал, что всё в норме. Однако вход в отделение ТКМ для меня по-прежнему был закрыт. В лучшем случае на неделю, в худшем — до тех пор, пока у Эли не повысится уровень нейтрофилов. Сидеть в отеле без дела я уже не мог, потому позвонил Ксавьеру узнать, есть ли какие-нибудь предложения по работе, которые требовали бы моего краткосрочного присутствия. — Да, полно. Заскакивай, я на месте, — ответил он. До студии Sony было рукой подать: перейти улицу и свернуть за угол. Но после дней болезненного заточения я решил выбрать иной маршрут — в окружную по Инвалиденштрассе. Тёплый пасмурный день располагал к прогулке.

— Что тут происходит? — вырвалось у меня вместо приветствия. Казалось, я очутился на фондовой бирже: все суетились так, словно произошёл обвал рынка — никак иначе. — Да нормально всё, — отмахнулся Ксавьер. — ¡Mucho tiempo sin verte! Кофе будешь? Но я так и остался стоять в немом оцепенении и ожидании ответа. — GUN закрывается. Сливаемся, — развёл он руками. — Не помещаемся. — Ты говорил, в феврале. Ксавьер остановился посреди зала и посмотрел на меня так, как если бы я сморозил полную чушь. — Так уже. Второе. Я сам не понял, как умудрился потерять счёт времени. А потом это время обрушилось на меня днями, расписанными по часам: интервью для журнала, интервью на радио, реклама одежды Rebel United и запись вокала для саундтрека какой-то компьютерной игры. — Pues… — опять прозвучало испанское словечко, как если бы Ксавьер хватался за любую возможность, чтобы похвастаться прилежно выполненной домашней работой. — Рискну предположить, что, если ты потерял счёт дням, за новостями и подавно не следишь? — спросил он, и я кивнул в подтверждение его слов. — Твой «Щелкунчик» месяц не покидает топ-3. — Кто бы мог подумать, — приятно удивившись, не смог я сдержать улыбки. — Pues… ¿Te gustaría ir conmigo? — вскинул он брови и вопросительно посмотрел на меня, а я на него. — Рискну предположить, что нам всем теперь придётся обзавестись немецко-испанскими разговорниками? — Да брось, — проскрипел он смехом. — Я просто рад тебя видеть и… знать, что у вас всё хорошо. Поехали ко мне? Собирай вещи, перекантуйся пока у меня. Я тоже был рад его видеть и провести время вместе. Мы планировали заказать еды, поиграть в видеоигры. Я хотел отвлечься, но возможно ли это? Пока ехал, позвонил Эли, но ответила Жюльет, сказала, что Эли стало хуже и её накачали обезболивающим, поэтому сейчас она спит. Я не понимал, почему основные анализы становились лучше, а её состояние нет. Возможно, я поторопился, ответив на предложения о сотрудничестве согласием. С другой стороны, чем ещё убить время, чтобы не сойти с ума? И я набрал Геро, хотел услышать лично от него, что происходит. — Причин для беспокойства нет, — сказал он. — Процесс приживления — долгий и сложный. Далеко не у всех лейкоциты поднимаются так быстро. Серьёзных инфекций у неё нет, это всё побочные эффекты. Причин для беспокойства нет, — повторил он, а потом стал расспрашивать о моём самочувствии. Но отнимать его время разговорами о себе я не хотел. Вот уж где точно не было причин для беспокойства. — Всё отлично, — коротко ответил я. За исключением моего агонизирующего рассудка.

вторник, 3 февраля

До Эли удалось дозвониться только во вторник вечером. Ей капали метотрексат. На вопросы о самочувствии она уже не отвечала — давила из себя вялые междометия. — Медсестра сегодня дважды спрашивала меня, сколько мне лет. Во второй раз я снова ответила: «Двадцать шесть», а она мне: «Уверена?» И я подумала, что со мной правда что-то не то. Но всё равно сказала: «Уверена». Она улыбнулась и сказала: «Верно», а потом спросила, что это белое падает с неба за окном. Я ответила, что снег. А она спросила, почему он идёт. «Потому что сейчас зима», — сказала я. — А потом она спросила, какой сейчас месяц? — Да… Я ответила: «Январь», а медсестра сказала, что уже февраль… Я боюсь, что однажды действительно не буду понимать, что происходит… Я тоже этого боялся. Но надеялся, что как только инфузии закончатся, а ежедневное количество таблеток сократится с тридцати хотя бы до десяти, её организм придёт в норму. — Знаешь… я вчера то же самое сказал Ксавьеру. Тоже думал, что ещё январь. — Правда? — удивилась она так, как удивляется безумец, встретивший подобного себе. И моё сердце болезненно кольнуло. — Жаль, что в этих телефонах-компьютерах не придумали аналог Скайпа. Хочу тебя увидеть. — Не надо. Нет, — резво возразила она. — Мне даже в зеркало смотреть страшно. Может, и хорошо, что ты пока меня не видишь. — Не говори так… — А чем ты занимался эти дни? — оборвала она, не дав закончить мысль очередным банальным «это ведь временно, рано или поздно побочные эффекты пройдут». Я стал рассказывать о встрече с Ксавьером, о назначенных на завтра встречах. И даже не понял, в какой момент моего монолога Эли заснула.

среда, 4 февраля

Навигатор показывал, что до пункта назначения оставалось двести метров, часы — что до встречи с представителем бренда одежды — пятнадцать минут, а нарисовавшаяся на Курфюрстендамм пробка явственно давала понять, что мне суждено опоздать. Вероятно, так и произошло бы, если бы не освободившееся парковочное место близ какого-то кафе. И пока я шёл вверх по бульвару, сетуя на снег с дождём и мерзкое утро, не сразу понял, что появившиеся слева чёрные стены и широкие витрины и есть тот самый бутик. Лишь когда поднял взгляд, увидел над окнами светящиеся золотые буквы — Rebel United. Внутри магазина было тепло и приятно пахло деревом. Из динамиков орал Билли Айдол. А в центре зала на небольшой сцене стоял байк и четыре манекена в рокерской одежде. Ещё пара редких посетителей бродила между стойками, рассматривая представленный ассортимент. — Штэфан? — окликнул кто-то, но из-за громко играющей музыки я не понял, куда смотреть. — Штэфан! — вслед за поднявшейся над вешалками татуированной ладонью показался и сам зовущий. — Арне Вебер, — представился подошедший мужчина, и мы пожали руки. — Нравится? — улыбнувшись, спросил он и кивнул бритой головой на полку с драными джинсами. — Да, — честно ответил я. — Рад встрече. Давно её ждал. Я твой большой фанат, — улыбнулся он. Мы проговорили час — больше о музыке — и только потом перешли к делу. — Весеннюю коллекцию, если заметил постеры в зале, уже отсняли, — сказал Арне. — Но я бы заменил часть на снимки с тобой… Я за тобой с сентября гоняюсь. Где тебя, чертяка, носит? — хрипло засмеялся он. — По кругам ада, — улыбнулся я. — Ну и отлично, у нас как раз жара на подходе, — вновь рассмеялся он. — Надо лето отснять. В марте запускаем. Лейбл говорил, ты на паузе… — Да… просто сейчас выпала пара свободных недель. — Значит, сейчас и отснимем. Мы планировали в первую неделю марта. Но — переиграем. В полдень я покинул магазин с подписанным контрактом в руке и запланированной на следующую среду фотосессией. Через полчаса нужно быть на интервью, а дороги опять в заторах. Благо редакция журнала находилась в сравнительной близости — на противоположном берегу. Хоть Ксавьер и говорил, что официальное заявление об уходе Густава мы сделаем после закрытия GUN, а интервью будет касаться исключительно меня, я всё равно опасался подобных вопросов. Держа одной рукой руль, а другой гамбургер, я пытался свернуть на узкую улицу, которая, если верить навигатору, должна была увести меня в объезд пробки, и попутно прикидывал возможные уклончивые ответы на расспросы о планах группы. Однако первый вопрос оказался даже не о музыке, а о том, верю ли я в Бога. Удивительно, как много я говорю о Боге, как много его в моей жизни, и в то же время нет совсем. Я так часто обращаюсь к тому, в кого не верю, так сильно злюсь на того, кого считаю несуществующим, что это давно стало абсурдным. Полуторачасовое интервью вымотало похлеще сеанса психотерапии. Мы говорили о текстах песен; о том, чем я вдохновлялся, когда их писал; почему использовал те или иные библейские сюжеты или строки Священного Писания. Одним из последних вопросов был вопрос о бонус-треке с Ashes — что означает строчка: «Вот Агнец Божий, Который берёт на Себя грех мира». И я впервые сказал, что хотел бы оставить вопрос без ответа. Журналист наверняка подумал, что текст слишком личный или что я таким образом решил окутать песню туманом загадочности. На деле же — я сам не знал ответа. Текст был написан в Париже в канун Рождества, когда я валялся с пневмонией в ванной отеля. Меня бесило всё: барабанящий в дверь сосед, городские гуляния, Рождество, бесчисленные открытки букинистов с новорождённым Иисусом в окружении ягнят. И Эли. Я вспоминал, как однажды сравнил её с жертвенным ягнёнком, вспоминал, как, единолично обрывав наши отношения, она принесла себя в жертву. Песня была концентрацией чистой агрессии: злость на Бога, злость на бессмысленные жертвы — сплошной метафорический бред. Я и в альбом не планировал её включать, но Том с Михаэлем не хотели расставаться с музыкой, которую они написали вдвоём и задолго до появления текста. Фанатам песня понравилась. И, возможно, для них она имела больший смысл.

Серым утром четверга я приехал на гейм-студию, где с создателями игры обсудил детали сотрудничества и согласовал время записи саундтрека. После — заехал в ателье Rebel United, где мастера исполосовали меня сантиметрами вдоль и поперёк и даже измерили пальцы и запястья для подбора аксессуаров. Вечером я планировал засесть на студии Sony, пока там появилось окно и одна из репетиционных оказалась свободной. Стоило организму прийти в норму, как собственные идеи вновь зазвучали в голове нескончаемым потоком мелодий. Но я не успел ни заехать на студию, ни нормально пообщаться с Эли. Домой вернулся за полночь, потому что время на запись саундтрека нашлось уже сегодня вечером. И я решил не тянуть: песня была простой, мы уложились бы за полчаса. Однако студия, на которой создавались игры, и студия, на которой писалась к ним музыка и делалась озвучка, находились на разных концах города. Я потратил немыслимое количество времени на дорогу. При других обстоятельствах непременно бы выбрал метро. Сейчас же оно являлось для меня ещё большим рассадником бацилл, чем больница. В пятницу вечером состоялось двухчасовое интервью на радио. А оба выходных я провёл вместе с Ксавьером на студии Sony. Ксавьер работал, а я, закрывшись в репетиционной, сочинял и дорабатывал написанное. Одни песни распадались надвое, потому что в какой-то момент музыка не умещалась в одну композицию, другие — наоборот — сливались воедино.

понедельник, 9 февраля

С началом новой рабочей недели город снова сковали пробки. В половину девятого мне нужно было явиться в Шарите — сдать кровь для контрольного анализа. Но вот уже семь сорок, а я застрял у Темпельхофер Фельд из-за нерасторопной снегоуборочной машины, ставшей причиной дорожного затора. И никак не объехать. Но только мы добрались до перекрёстка, как виновница пробки повернула налево, а большая часть водителей направо. Дорога в сторону Лихтерфельде оказалась свободной. Пока я ждал своей очереди в регистратуру, заметил Жюльет, спешащую к дверям выхода. Я окликнул её, но она не услышала. — Жюльет! — повторил я и направился к ней навстречу. И если бы не остановил её, коснувшись плеча, она бы в меня точно врезалась. Жюльет подняла взгляд и чуть слышно поздоровалась. Вид у неё был настолько изнурённый, что вместо ответного приветствия я спросил, всё ли в порядке. Она уткнулась лбом мне в грудь и разрыдалась. А моё сердце забилось в паническом припадке. — Что с Эли? — обняв её, спросил. Ещё накануне мы созванивались, всё было хорошо, она чувствовала себя хорошо. Потому я и не мог понять слёз Жюльет. — Tout… tout va bien, — путаясь в словах, ответила она отчего-то на французском. — Что-то с вами? — тогда спросил я, и она замотала головой, спешно стирая слёзы со щёк и рассказывая, что вчера вечером умерли сразу две женщины, чьи палаты были по соседству с нашей. Обе женщины прошли трансплантации неделей раньше Эли. Обе шли на поправку, как мне казалось. — Лэли переживала, совсем не спала. И я с ней. — А сейчас как она? — Спит после биопсии. Тоже иду. Хоть до обеда. Иначе… — что-то невнятно произнесла она на французском. — Я отвезу вас… или провожу, — тут же добавил, потому что с парковки дольше бы пришлось выезжать, чем идти до квартиры. Да и получасовой запас времени у меня ещё имелся. Держась за мою руку и то и дело поскальзываясь на заледеневшей дороге, припорошенной снегом, Жюльет сбивчиво пересказывала события прошлого вечера. А я уже не понимал: знобило ли меня от утреннего мороза или ледяной реальности. Все те страхи, что я так отчаянно подавлял, разом вернулись, а вместе с ними и паранойя. Я даже настоял на компьютерной томографии лёгких, потому что после вчерашней тренировки где-то под лопаткой тягучей болью поднывала мышца, но теперь я сомневался — мышца ли? Однако ни КТ, ни анализ крови не выявили никаких проблем. И мне разрешили увидеться с Эли. Я дважды помыл руки, обработал антисептиком все оголённые участки кожи и, надев маску и резиновые перчатки, в нерешительности остановился перед дверью. — Открыть? — не дожидаясь ответа, проходящая мимо медсестра потянула ручку на себя, наверное, решив, что я боюсь коснуться «потустороннего» предмета, раз уже надел перчатки. — Спасибо, — улыбнулся я и шагнул внутрь. — В следующий раз делайте это локтем, — сказала она и покатила капельницу вдоль по коридору. Я надеялся бесшумно пробраться в палату и дождаться, когда Эли проснётся. Но, очевидно, разбудил её своей вознёй. — Хей, — кивнул ей, а на её глазах заблестели слёзы: то ли она была рада меня видеть, то ли, как и Жюльет, плакала из-за умерших женщин. Я подошёл ближе, а Эли и вовсе натянула одеяло до самого лба. — Нужно было сказать, что придёшь… Я… как я выгляжу… Я сам на мгновение растерялся, просто стоял и смотрел на её пальцы, цепко сжимающие одеяло. Её ногти покрывали тёмные пятна, а на виднеющейся части ладони кожа слезала так, будто Эли обгорела на солнце. — Эли, — коснулся я её ноги, — я подожду в коридоре. Сделай, всё что нужно, и я зайду позже. Только не плачь, ты же знаешь, что это всё ерунда. Я выпью кофе и вернусь, хорошо? Она кивнула, но вместо кафетерия я направился к Геро. И опять услышал привычное: «Всё хорошо». — Пока в её организме присутствуют и твои клетки, и её, побочные эффекты неизбежны. Но чем больше твоих клеток будет появляться, тем заметнее будут улучшения. Сейчас динамика очень хорошая, — выделил он повысившимся тоном слово «очень». — Из-за различий антигенов системы… из-за того, что у вас разная группа крови, есть небольшие осложнения, но и это нормально, и контролируется медикаментозно. Нам это сейчас говорит лишь о том, что позже может понадобиться переливание эритроцитов. Штэфан, у вас всё хорошо. Сейчас получим результаты последних анализов, и, скорее всего, завтра вас выпишут. Но после этого разговора во мне возник только диссонанс, а не ощущение покоя. Наверное, я не мог понять, как со всеми этими осложнениями Эли могли отпустить на домашнее лечение уже завтра. Когда же я вернулся в палату, мне показалось, будто ничего и не изменилось, разве что Эли надела шапочку. — Как ты себя чувствуешь? — спросил я, притворяясь, словно никаких слёз и не было. Эли криво улыбнулась и показала ладони. — Клоками слезает. — Вырастет новая. Ещё лучше, — попытался я ободрить её хоть какой банальщиной. И в ту же секунду сучий рассудок швырнул картину воспоминаний, что я умудрился почти запамятовать: ночь, шторм, камин, я, русалка и слезающая с неё чешуя. И если бы не маска на моём лице, мне бы не удалось скрыть эмоции. — И вот ещё, — распахнув кофту, Эли оттянула лямку майки, — смотри. На коже чуть ниже подмышек и под грудью отчётливо виднелись большие тёмные пятна. — Болят? — Зудит. Вся кожа. Я стал утешать её, пересказывая то, что ещё недавно говорил мне Геро, и всё твердя нашу мантру: «Это всё временно». — Ты справилась с химией, справилась с АТГ, а это всё мелочи… — Ты… почему ты сидишь так далеко? Ты боишься до меня?.. — опять навернулись на её глазах слёзы. — Потому что медсестра запретила «близкие контакты», — растерялся я. — Их запреты… здесь всё равно все умирают. Подскочив с кровати, она в два шага оказалась рядом и, повиснув на моей шее и уже рыдая навзрыд, стала зациклено повторять: «Не уходи». — Не ухожу, — только и смог выдавить из-за подступившего к горлу горького кома. Эли спала, а я, пообещав побыть с ней подольше, сидел в кресле и читал новые записи в журнале «ежедневных процедур». Но из-за телефона, зазвонившего в кармане джинсов так неожиданно громко, выронил блокнот. Тот с хлопком упал на пол и разбудил Эли.

Впопыхах смахивая мокрый снег, налипший на окна и боковые зеркала машины, я не имел ни малейшего понятия, в чём была важность и срочность просьбы Ксавьера приехать на студию ровно в двенадцать, и тем не менее торопился так, будто случился пожар. На часах — без двадцати. Доехать от Лихтерфельде до центра за двадцать минут можно разве что в глухую полночь, когда дороги совсем пусты. Но Ксавьер точно и не услышал моего объяснения, лишь бросил напоследок: «Постарайся не опоздать». Петляя по незнакомым закоулкам, стараясь объехать все возможные пробки, до студии я добрался только через сорок минут. Ксавьер был в своём кабинете, сидел на диване, преспокойно уминал ланч и смотрел новости на спортивном канале. — Быстрее не получилось, — выдохнул я и развёл руками. — Нормально. Ещё полчаса в запасе, — улыбнулся он. — Может, виски? — подойдя к бару, спросил. — Я за рулём, — в замешательстве ответил я, не понимая повода этой встречи. — Не объяснишь, что происходит? Его лицо вмиг переменилось, а потом он произнёс: «Нет». И ситуация стала нравиться мне ещё меньше. — Сейчас придёт человек, всё обсудим. Не хочу мутить воду раньше времени, — отмахнулся он. — Ты это сделал ещё час назад. — Штэф, — похлопал он меня по плечу и взглянул на часы, — полчаса. Отдохни. Давай пока сделаю тебе кофе. А потом, оставив меня с этой чашкой и в полном непонимании происходящего, куда-то ушёл. Я выключил телевизор и сел на диван, готовясь ко всему сразу и ни к чему конкретному. Полагал, что из-за закрытия GUN что-то стряслось и, раз Ксавьер назвал встречу «срочной», явно ничего хорошего. Настенные часы тикали слишком громко, не позволяя мыслям собраться. И я просто сидел неподвижно и смотрел на этот чёрный циферблат в виде виниловой пластинки. В 12:59 в коридоре послышались голоса, а затем дверь открылась. Ксавьер вошёл в комнату вместе с мужчиной в тёмно-синем пальто и такого же цвета свитере, скрывающим его шею по самый подбородок. Я его видел впервые и даже усомнился, немец ли он: на вид около пятидесяти, русые волосы с проседью уложены совсем по-молодёжному, гладковыбритая физиономия — ну точно лондонский денди. — Ray Davis. It's a pleasure to meet you, — произнёс он на чистом британском и протянул ладонь. — Присаживайтесь, — указав на круглый стол, предназначенный для переговоров, сказал Ксавьер тоже на английском, а потом повесил табличку «Не беспокоить» на ручку с обратной стороны двери. Вот в этот-то момент я и понял, что встреча и в самом деле «важная».

— Рэй — продюсер, — пояснил Ксавьер и поставил поднос с тремя чашками кофе на стол. — Новый продюсер группы? — уточнил я, посчитав, что моя изначальная догадка была верна: GUN закрывается, на Ксавьере вдвое больше работы, и теперь ему, скорее всего, не до музыки. — Мюзикла, который готовится к постановке. — Мюзикла?! — едва не рассмеялся я. — Ты меня за этим дёрнул? У меня нет времени даже на… Сави, о каком мюзикле ты говоришь?! Рэй, мне глубоко жаль, но, кажется, произошло недопонимание. И я уже собрался было встать из-за стола, но Ксавьер осадил: — Ты хотя бы дослушай! Почти час я убил на дорогу, полчаса прождал этого Рэя, чтобы услышать, что они хотят взять меня на роль какого-нибудь актёра. Репетиции стартуют где-нибудь в марте–апреле и продлятся в лучшем случае до осени. Домой я буду приходить разве что переночевать. А потом будет тур. Какой ответ я мог дать? Какой ответ вообще могу дать, по мнению Ксавьера? — Штэфан, — улыбнулся Рэй. — Это не просто мюзикл, это рок-мюзикл, — добавил он, как если бы приставка «рок» тут же заставила меня поменять решение. — «Собор Парижской Богоматери» знаешь? — вопросительно посмотрел он, и я кивнул. — Примерный бюджет знаешь? — продолжил он, а я с безразличием пожал плечами. — Умножь на десять. — Дело не в деньгах или гонораре. У меня просто нет времени. — Дело не в деньгах. Хотя и в них тоже, — опять растянулись его губы в фальшивой улыбке, а меня стала бесить не только его физиономия, но и напыщенный британский акцент. — Дело в истории. «Собор Парижской Богоматери» только в первый год постановки попал в Книгу рекордов Гиннеса. «Призрак Оперы», «Чикаго», «Моя прекрасная леди», «Ромео и Джульетта», «Иисус Христос — суперзвезда». Имена композиторов, — постучал он пальцем по столу, и у меня мелькнула мысль, что если они хотят подключить меня к создателям музыки, то, возможно, мне удастся совместить работу и личную жизнь, — имена актёров — это и есть история. Эти мюзиклы любят и помнят именно за эту музыку и эти голоса. — Что вы хотите от меня? — Чтобы ты исполнил главную роль. В мюзикле, название которого я даже не знал. — Главную роль? — вырвался из меня какой-то дебильный смешок, и я посмотрел на Ксавьера — тот сидел с видом полной непричастности к происходящему. — Почему я? — Потому что ты подходишь на эту роль. Потому что твой голос — это то, что нам нужно. У тебя широкий вокальный диапазон. Ты владеешь невероятными экстрим-техниками. Хотя их как раз-таки будет мало, — хохотнул он. — Ты когда-нибудь читал «Беовульфа»? — кинул он на меня вопросительный взгляд и достал из кейса ноутбук. — Древнейшая эпическая поэма варварской Европы. И культурное наследие… — запнулся он. — Беовульф — гётский военачальник, а позже — конунг гётов. Мы ищем неизвестных широкой публике актёров, чтобы у зрителей не было никаких ассоциаций. Нам нужен вокалист, способный исполнить партии как молодого Беовульфа, так и уже зрелого. Но одного голоса недостаточно, мы также ищем определённый типаж и актёра в хорошей физической форме. Давай я расскажу сюжет, и ты поймёшь, что эта роль создана для тебя, — сказал он и стал показывать раскадровку. — Вы хотите воссоздать море на сцене? — сомневаясь, верно ли я истолковал картинку с изображением шторма, уточнил я. — Именно, — ответил Рэй и открыл новый слайд, где в огромном аквариуме, занимающим едва ли не всю сцену, находился Беовульф. — Как вы установите это на сцене? Как заполните и откачаете так быстро? Как там дышать? — На самом деле аквариум узкий. Всё остальное — иллюзия. Подожди, ты ещё не видел дракона, — усмехнулся он. Час он рассказывал об истории создания мюзикла, говорил, что работа началась ещё в две тысячи третьем. Репетиции стартуют в конце марта и будут проходить год в Лондоне под руководством лучших вокальных педагогов и постановщиков. Он рассказывал о сюжете, постановке, декорациях и технической стороне спектакля. «Беовульф» должен был стать самым дорогостоящим мюзиклом в истории мирового театра. Он говорил о спонсорах, о бюджете, о правительственной поддержке Великобритании, Дании и Швеции; о том, что не только поэма станет культурным наследием этих стран, но и мюзикл. А потом он включил музыку… и моё сердце пронзила колющая боль. Не знаю, как им это удалось. За мелодиями, за каждой нотой звучало время — то время, когда в королевских дворах барды пели о великих воинах и их победах. Я понимал, что мюзиклу суждено войти в список величайших постановок. Композиторы уже создали нечто грандиозное. И ты должен быть глупцом, чтобы отказаться от такого предложения. Но был ли у меня выбор? — Ответ нужно дать до конца недели, — сказал Рэй и убрал ноутбук обратно в кейс. Я смог только вяло кивнуть, а затем мы попрощались, пожав друг другу руки. И он ушёл, а я остался в ещё большем замешательстве. — Я не знаю! — развёл я руками, посмотрев на Ксавьера. — Я поддержу любое твоё решение, — спокойно произнёс он. — Говоришь так, словно не сомневаешься, что я откажу. — А ты? А я снова ответил, что не знаю. — Как они?.. С чего они?.. Почему я? Ты что-то сделал? — Я? Нет. Нужное время, нужное место. Кто-то из команды по подбору актёров увидел твоего «Щелкунчика». Его весь январь и клипом крутили, и на радио ставили. Ты сам знаешь — выступление было отличным. Ни единой фальшивой ноты. Да и песня технически сложная. — Обычная песня. Я не знаю… не знаю. Лучше бы вообще не приезжал! — Я поддержу любое твое решение, — опять повторил он ровным голосом.

Я не хотел сразу возвращаться в больницу, хотел сперва привести в порядок мысли, эмоции. Пока беседовали с Рэем, я был спокоен и владел собой. Сейчас же в голове творился хаос, а пульс стучал в висках. В одной из комнат звукозаписи молодой коллектив записывал песню, а я сидел в углу в кресле, пытаясь усмирить взбесившийся организм. Старался не думать, не думать вообще, не думать ни о чём. Просто смотрел на музыкантов, слушал их разговор со звукорежиссёром и Ксавьером и слышал, какие надежды эти парни возлагали на свой первый альбом. С теми же мечтами и амбициями и мы когда-то ворвались в мир музыки. Мы мечтали о признании, о толпах фанатов, о славе и всемирной известности. И сейчас, когда мне выпадает шанс, который может выпасть лишь раз в жизни, я собираюсь сказать «нет». — Сави, — шепнул я ему, — я поеду. Тело уже трясло в невротическом припадке. Если бы под руку подвернулся кто-то «неугодный», мне казалось, я бы избил его до полусмерти. Надеялся, что пока буду ехать до Шарите, получится остыть, но, застряв в неподвижной пробке у Потсдамской площади, я уже был готов начать убивать прямо здесь. Я никогда не сигналил без острой на то необходимости, но сейчас как полоумный кретин лупил по рулю, словно это могло помочь. Из открывшегося окна впереди стоящей машины высунулась голова парня. Тот обозвал меня «уродом», и я показал ему средний палец. Я сам себя не узнавал. Кожа зудела так, что не будь на мне одежды, я начал бы её сдирать. Хотелось орать. И, ударив по газам, я повернул налево через две сплошные. Но пробки были повсюду — пятничный вечер, Берлин сходит с ума. А я вслед за ним. Меня бесили машины, бесил этот нескончаемый гул и возня. Я петлял по узким улицам, пытаясь объехать заторы, но вновь и вновь оказывался обездвиженным. В голову лезли тошнотворные мысли. Или это всё вонючий воздух Берлина? В день, когда Эли заболела, я думал, это божья кара — я насмехался над Богом, и теперь Бог насмехался надо мной. А в день, когда Геро сообщил о нашей совместимости, я отчётливо услышал тот смех. Так мне казалось. В это я хотел верить. Верить в кару от того, в кого не верю? Я рассмеялся как припадочный и, переключив передачу, рванул в сторону полупустого автобана. Кара ли это? Трансплантация прошла успешно, бластов нет, осложнений нет, вот-вот Эли отпустят домой. В её крови нет ВИЧ и больше никогда не будет. И об этой «каре» я узнал из Евангелия. Тогда кто сейчас со мной играет? Чей это дар — главная роль в мюзикле? Всемирная известность, слава, признание. Почему все мои мечты в одночасье стали досягаемыми целями? И какая плата за столь дорогой дар? А может, это божья «компенсация» за то, что я считал его «карой»? А может, это и не Бог вовсе. Дьявол?.. Я не заметил, как стемнело, не заметил, как небо окрасилось холодом сумеречной синевы. Меж редких облаков висел месяц. Фары встречных машин пролетали шаровыми молниями. А пульс и спидометр, кажется, уже показывали одну цифру — 110. Я не знал, где находился, просто гнал вслепую, надеясь, что случайно не пересёк границу с Польшей. По обе стороны дороги проносились поля и леса, а в голове — остервенелые мысли. В какой-то момент я почувствовал, что теряю контроль над собой и рискую потерять его и над машиной. В полубредовом состоянии повернул вправо — на узкую дорогу, разделяющую лес и припорошенное снегом поле. Я хотел скрыться от собственных мыслей в этой чёрной тишине. Но, обогнув размашистые ели, увидел перед собой холм, а на нём небольшую церковь. И мысли ворвались в разум оглушительным взрывом звуков. А я ударил по педали тормоза так, как если бы впереди разверзлась пропасть в ад. Сердце отбивало пулемётную дробь, а я, вторя ему, долбил ладонями по колесу руля и, пытаясь заглушить орущие в голове голоса, изрыгал весь свой матерный запас. Я не помнил, как вышел из машины, не помнил, как начал кричать, взывая к Богу, не помнил, почему упал на колени и стал молиться; пришёл в себя, лишь когда почувствовал холод, пробирающийся под одежду и пробирающий до костей. Тело вмиг обмякло, как если бы разом выкачали все силы.

Прошли минуты, прежде чем я смог подняться, минуты, прежде чем смог выйти из этого состояния беспамятства и вернуться в машину. Не знаю, на что я надеялся. Что Бог ответит? Что с небес вдруг зазвучит голос? Мне до исступлённого отчаяния хотелось верить, что все эти знаки, случайности, совпадения — всё: хорошее и плохое — это божий промысел. Именно сейчас мне как никогда было важно узнать, что Он есть и Он направляет меня. И я ждал. Сидел и смотрел на церковь, надеясь на чудо. Все мои чувства обострились до экстремумов. Но всё, что я слышал, — шум, издаваемый проезжающими по автобану машинами; всё, что ощущал, — холод, заполняющий остывающий салон; и всё, что видел, — сверкающий в лунном свете крест. — Если ты есть, зачем ставишь перед выбором, зная, что выбора у меня нет? — шептал я, вновь обращаясь к Нему, вновь надеясь на чудо. В кармане куртки зазвонил телефон. Застал меня врасплох и ещё через мгновение заставил нервно рассмеяться. Я сходил с ума. Терял связь с разумом. Допустил абсурдную мысль, что звонил сам Бог. На экране же светилось «Эли». — Штэф? — произнесла она, и меня охватил озноб. Мне казалось, я проваливался в пропасть, где с ускорением падения опускалась и температура, стремясь к абсолютному нулю. Кровь замерзала, а сердце пропускало удары. Вены превращались в ледяные трубки и со стеклянным хрустом лопались одна за другой, оставляя после себя зияющую пустоту и лидокаиновый холод. Секунда — это была всего лишь секунда, — уничтожившая во мне все эмоции. Я ощущал, как по щекам стекали слёзы, но не чувствовал ничего. — Ты здесь? — спросила Эли, и ледяные осколки — все до единого — с неистовой силой дефибриллятора вонзились мне в сердце; а вслед за пронзившей болью вернулись и эмоции — все до единой. Разом. Я выронил телефон и схватился за руль, ощущая, что вот-вот потеряю сознание. Озноб уступил место жару. Мне не хватало кислорода, в ушах звенело, а перед глазами летали красно-жёлтые искры. Из последних сил открыв дверь, я вывалился на дорогу; начал вдыхать воздух так, словно от этих глотков зависела моя жизнь. Но в голове по-прежнему был бурлящий хаос из мыслей. Я боялся упасть в обморок прямо на дороге, боялся, придя в сознание, обнаружить себя с пневмонией на больничной койке. И тогда стал сгребать снег с обочины, бросать его в лицо и судорожно растирать им щёки. Не сразу, но всё же холод помог прийти в себя. Я вернулся в машину, достал упавший под педаль сцепления телефон и перезвонил Эли, сказал, что сегодня уже не приеду. Солгал, сославшись на работу.