56
На часах была полночь. Эли спала. Я не мог, как ни пытался. Нескончаемые мысли о сюрреалистичности произошедшего не давали покоя. Я выбрался из-под одеяла и снова включил ноутбук. Снова решил начать с начала — с Де Моргана. Нашёл его законы: «Отрицание конъюнкции есть дизъюнкция отрицаний. Отрицание дизъюнкции есть конъюнкция отрицаний». Понял, что ни черта не понял. Профессор из поезда говорил вообще о каких-то случаях, основанных на этих законах… После десятков неудачных запросов мне наконец повезло. Гугл выдал ссылку на электронную книгу 1874 года — «Основы науки. Трактат о логике и научном методе» Уильяма Стэнли Джевонса, где в главе XVIII. «Наблюдения» я нашёл слова, что впервые и услышал в том поезде: «Де Морган показал, что возможны не менее четырёх случаев, когда нам может казаться, что явления связаны одно с другим или следуют друг за другом, хотя на деле этого нет. Эти случаи представляют интеллектуальные, чувственные и внешние причины ошибки, и я хочу кратко показать и разъяснить их. Не А служит причиною В, но только наше представление А служит причиною В. Таким образом часто достигают своей цели пророчества, предчувствия, разного рода заклинания и колдовство. Человек умирает в тот день, который он всегда считал своим последним днём, и умирает от собственного страха перед этим днём… Во всех таких случаях интеллектуальное состояние бывает причиною кажущегося совпадения». Я видел в этом суждении ошибочность. Очевидно, и Де Морган, раз позднее ударился в спиритизм. Опровергать научный закон антинаучными методами — бессмысленно. Как доказать с научной точки зрения, что между совпадениями, подходящими под описание первого случая, действительно существует связь? Наше представление об A — это и есть интуиция, которая в миллионах существующих B, находит нашу B. Как понять, что интуиция не ведёт нас из точки A в точку S (Ass)? Положиться на веру?.. Божий промысел?.. В модели мира, с существующими миллионами B, даже в какой-то степени сохраняется главное условие христианства — свобода воли. Я полистал и книгу Де Моргана «От материи к духу: результат десятилетнего опыта в духовных проявлениях». Когда наткнулся на духов, стучащих по столу, закрыл вкладку, опасаясь быть вовлечённым ещё и в спиритизм. Подумал о мультивселенной… Почитал статьи о теории струн, тессерактах, выдержки из интервью Стивена Хокинга и других сторонников гипотезы. Понял одно — если где-то в каких-то параллельных вселенных и существуют копии нас, которые пытаются общаться с нами через… измерения, то какое им дело до нас, если те копии нас, возможно, вполне счастливы в своих мирах? Зачем им направлять нас, помогать, давать знаки?.. Тогда что за всем этим стоит? Бог? Я думал и о том, почему в капнувшей крови всё же был ВИЧ. Если высшие силы и пытались намекнуть, что я должен остаться с Эли, почему не взяли кровь из любого другого дня? Да хотя бы того, когда она упала с лестницы. Там было достаточно крови, могли хоть всю кровать в номере окропить. Память услужливо подсунула воспоминание вечера, когда после дня рождения сестёр Майера мы поехали ко мне. Эли назвала «странным совпадением» тот факт, что мой дом стоит на перекрёстке — так же, как и её в Париже. Сказала, перекрёстки, точно кресты, преследуют её повсюду. А я ответил, что вижу в них плюсы. А плюсы — это что-то хорошее, положительное… Капнувшая кровь была со знаком «+», значит, олицетворяла нечто положительное. Почему я так в этом убеждён? Потому что так гласит старая истина: «Зорко одно лишь сердце». Права лишь интуиция, не рациональный ум. Как бы ни сомневался разум, моё сердце упрямо твердило, что я сделал правильный выбор. Эли идёт на поправку, я занимаюсь любимым делом и чувствую такой прилив вдохновения, который не испытывал уже очень давно. И всё, что остаётся — принять тот факт, что мы никогда не сможем объяснить произошедшее хоть сколько-то научным методом. Нужно просто жить дальше, жить в гармонии со своей совестью.57
пятница, 20 февраля
Пятничное утро было серым и дождливым. Эли жаловалась на тошноту и сонливость, однако тренировку со спортивным врачом отказалась отменять. Я тоже чувствовал потребность в спорте — он помог бы отвлечься от бесконечного потока музыкальных идей. Но я боялся, что если намеренно начну их блокировать, они смолкнут. Поэтому до поездки в консерваторию убил полдня за инструментами и ноутбуком. Я надеялся, что встреча с фрау Леман и два часа продуктивной работы высосут из меня всю энергию, но количество поступаемых идей только увеличилось. Я ощущал физическую потребность в работе над голосом. Дома это не получилось бы сделать, а вот проораться в репетиционной комнате — вполне. И я заехал на студию к Ксавьеру, вдобавок обсудили с ним написанное и договорились завтра вместе поработать у меня. Вечером — выпить пива, посмотреть футбол. И уже когда я практически подъехал к дому, сначала позвонила фрау Леман, сказала, в воскресенье утром будет работать с хором в Оперном театре, а после может прямо там позаниматься со мной. Я согласился не раздумывая. Следом за ней позвонил брат, сказал, завтра будет в Берлине, хочет заскочить, повидаться. — Ты тут по работе? — спросил я его. — Да, — как-то вяло промычал он. — С матерью проблем нет? На удивление нет. Ни разу не видел её выпивающей или курящей в доме. Несмотря на мои опасения ранее — сможет ли она найти общий язык с Жюльет, они неплохо поладили. Единственное разногласие, произошедшее между ними, было из-за пустяка. Мама порывалась приготовить для Эли свою фирменную куриную лапшу, а Жюльет убеждала её, что Эли не станет её есть. Никакие аргументы и доводы, в том числе мои, не помогли. В больнице Эли ела лапшу постоянно, и тогда её чувство вкуса было особенно нарушено, поэтому сейчас один только запах курицы провоцировал тошноту. Мама хотела помочь, верила, что её стряпня «другая», но… когда позже Эли спустилась на обед и мама поставила перед ней тарелку, Эли, естественно, отказалась даже пробовать.58
суббота, 21 февраля
В субботу впервые за февраль температура поднялась до десяти градусов. Снег стремительно таял. Мы с Эли неспешно возвращались из больницы через лесопарк. Оба в масках. Эли — потому что до полной выписки нужно следовать мерам предосторожности, я — за компанию. Чтобы наш разговор не сводился к больничным темам и завтрашнему важному анализу — на химеризм, я рассказывал ей о песнях, что доработал за эти дни, напевал мелодии, слова, интересовался её мнением — нравится или нет — и делал всё возможное. Когда же Эли, наверное, пятый раз подряд забыла, что хотела сказать, мы неизбежно заговорили о её памяти, нарушенной химией. — Да ничего тут не сделаешь, — нервозно отмахнулась она, а я вдруг вспомнил наши занятия музыкой в декабре. Признаться, я сам не знал, насколько это удачная затея. Полагался на слепую веру, что игра на любом музыкальном инструменте положительно сказывается на работе мозга. Я не ставил глобальных целей. Понимал, что учить гаммы и по-настоящему учиться играть на пианино Эли не захочет. Однако ей доставлял удовольствие процесс запоминания готовых мелодий. Час мы провели за пианино, заучивая отрывки из популярных песен. В полдень приехал Ксавьер, и до пяти часов — до футбола, — мы занимались с ним альбомом. О Тоби я бы и не вспомнил, если бы мама не спросила, в котором часу он приезжает. Я позвонил ему, но в ответ услышал невнятное бормотание. — Не получается? — уточнил я у него. — Я… эм… тут такое дело… Я сегодня буду занят… — Он замялся, а в трубке послышался женский смех. — Штэф, я… — …В Берлине не по работе, — закончил я за него мысль. — Скажи матери… я занят, заскочу к вам завтра-а-а, — явно куда-то с грохотом упав, нараспев произнёс он последнюю гласную, и женский голос снова засмеялся.59
воскресенье, 22 февраля
Воскресенье было солнечным и тёплым, утро омрачали лишь мысли об анализе на химеризм. Сегодня день +30 — очередной рубеж, когда необходимо проверить, насколько хорошо приживаются мои клетки. Первый анализ на химеризм был перед выпиской и показал, что мы идентичны на 99,98%. Достичь нужно было стопроцентной генетической идентичности. Даже мизерный процент присутствия клеток Эли означал, что в любой момент её родной иммунитет может начать атаковать жизненно важные органы и вызвать острую реакцию «трансплантат против хозяина». Эли отвлекалась от параноидальных мыслей игрой на пианино. Обложившись листами с подсказками, наигрывала незатейливые мелодии, тренируя память. Я собирался на встречу с фрау Леман, когда позвонил Ксавьер и попросил заехать к нему. — Пробки? — едва открыв дверь, вместо приветствия спросил он, разодетый как ботаник: чёрные брюки, фиолетовая футболка-поло с чёрным воротником, очки в чёрной оправе и надгрызенное красное яблоко в руке. — Привет! И пока! — выскочил из кухни Тони и, вскользь пожав мне руку, скрылся за входной дверью. — Ты о нём хотел поговорить? — скинув куртку и пройдя внутрь, спросил я Ксавьера, на что он мотнул головой. — На обед заходил. — У него нормально всё? — Хочет прыгнуть выше головы. — Разве это плохо? — Это годы обучения, а не двухнедельные курсы. Я говорил ему: нет ничего плохого в том, чтобы писать гаражные группы. Ведь кто-то это должен делать. Как знать, каких ещё талантов откопает. — «Ещё»? — пожал я плечами, не понимая, кого он имел в виду. — Те пацаны, что играли полиритмию. В декабре. Мы вместе с тобой сидели слушали. Будут писаться в Гамбурге. И ты не отставай, — улыбнулся он. — Пойдём, — кивнул в сторону барной стойки, на которой лежала чёрная папка и ноутбук. — Выпьешь? — Я за рулём и мне в театр к трём. — В театр?! — Очки Ксавьера подпрыгнули от удивления вместе с бровями. — Встреча с фрау Леман. А ты вообще чего хотел-то? Часа не хватит? — посмотрел я на него, всё ещё неподвижно стоящего напротив. — Поговорить о музыкантах хотел. Для твоего проекта, — сел он за стойкой и открыл ноутбук. — Ты кого-то нашёл? Ксавьер ответил кивком, а затем добавил: «Всех». Пока мы не переместились из кухни в гостиную и он не вывел с ноутбука на экран телевизора видео, присланные музыкантами, я был уверен — Ксавьер блефует. Максимум, кого он мог найти — ровесников Тони, — не слишком умелых парней, ещё недавно игравших в гаражах. Кто, кроме них, мог пойти работать сессионщиком за «спасибо», да и ещё в только-только формирующийся проект? Но после первого видео итальянского барабанщика я на мгновение даже дар речи потерял. Этот чёрт вытворял такое… — Я… Где?.. Где ты его нашёл? — перевёл я взгляд на Ксавьера. — Нравится? — самодовольно улыбнулся он. — Кинул клич по лейблам. Он отозвался. — Сави… — развёл я руками, потому что слов по-прежнему не было. — Чего я не знаю? — Давай я остальных покажу, а потом потолкуем, — произнёс он последнее слово голосом своего деда и похлопал меня по спине. «Всеми остальными» оказались два гитариста из Финляндии, клавишник из России и басист из Британии. Все с высшим музыкальным образованием. Все с отличием закончили лучшие консерватории своих стран. Как Ксавьер уговорил их и как… почему они решили откликнуться, я не имел не малейшего представления. Дело было явно не в чистом энтузиазме. — Они готовы прилететь в Берлин хоть завтра. Но, — Ксавьер направил на меня указательный палец, — ты либо начинаешь работать над альбомом, либо… Штэф, я понимаю всё… Но… либо делать, либо нет. Метания на год — это… У нас нет столько ресурсов. — Каких ресурсов? — пожал я плечами, а Ксавьер протяжно выдохнул. Он стал говорить об Ashes, об отзывах критиков. Говорил, что в очередной раз все отмечали «примитивную и не слишком оригинальную музыку». Но за последние восемь лет ни один критик не высказался негативно в адрес моего вокала. Они все писали только о музыке. — Штэф, мы с тобой об этом говорили много раз, и я обещал не лезть. Тебе нравится твоя музыка, твоим фанатам нравится — это главное. Но если смотреть на вещи трезво, ты сам понимаешь, что самым новаторским альбомом был второй. Всё. Всё, что было до и после, это при-ми-тив-но, — произнёс он слово по слогам. — Да, местами очень интересно, но в общем и целом — при-ми-тив-но. — К чему эта прелюдия? — А почему здесь был Рэй? Почему тебя позвали в мюзикл? — вопросительно кивнул он. — Те наработки, что ты показывал… в музыкальном плане — это лучшее, что у вас было. Я не хотел этого говорить, пока они не станут полноценными песнями. Но… ты же слышишь сам. Как ты вообще умудрился это сочинить за месяц? — С декабря, — поправил я его. — Штэф, я в тебя верю больше, чем в Бога… — Ты в Бога не веришь, — усмехнулся я. — Если бы верил, то сейчас точно верил бы меньше, — усмехнулся и он. — Ты должен записать этот альбом. Я верю в его успех. И, — на секунду замялся, — те парни, которых ты слышал, они не будут работать бесплатно. Я предложил им контракты. — А финансирование чьё? — Назовём это «кредитом от Sony». Но если не выгорит, придётся часть вернуть самим. Но… выгорит. Если к работе подойти серьёзно, выгорит. Штэф? — Ты знаешь, что я не могу быть уверенным в завтрашнем дне. — Знаю. Но можно сидеть, ничего не делать и оставаться неуверенным, или рискнуть. Это не мюзикл, это не Англия. Мы всё устроим здесь. Зачем ты всё это сочиняешь? Когда-нибудь потом? Когда-нибудь как-нибудь? Идеального момента не бывает. Ты планировал этот альбом в ноябре? — Его брови вопросительно изогнулись, и я мотнул головой. — Значит, нужно следовать за процессом, а не бить по тормозам. Я не Рэй и не хочу давать тебе время на подумать. Здесь не о чем думать. Я хочу, чтобы ты сам это понял и попросил меня позвонить парням, сказать, чтобы они прилетали. Они — те, кто тебе нужен. Я смотрел их лайвы, читал биографии. Они смогут привнести в альбом свежих идей так, что ты не потеряешь себя. Я молча слушал Ксавьера и понимал, что он прав. И тем не менее чувствовал себя парализованным сомнениями. Больше всего я боялся не оправдать именно его ожидания. Если бы проект прогорел, я смог бы занять деньги у брата. Постепенно бы вернул долг. Но ведь дело было не в деньгах. На кону стояла пресловутая вера. Я боялся и того, что альбом с треском провалится, не понравится слушателям, а критики разгромят все мои экспериментально-новаторские приёмы, которые так расхвалил Ксавьер. Ведь «успех у критиков» и «успех у фанатов» иной раз — два совершенно разных вида успеха. Критики выставляют конкретный ряд требований, которым должен соответствовать музыкальный альбом. Слушатели же руководствуются принципом «зашло-не зашло». Те наброски, что слышал Ксавьер, можно охарактеризовать словами «артхаус» или «авангард». Это был чистый симбиоз стилей, собравшихся вокруг одного стержня — метала. Такие экспериментальные извороты интересны музыкантам, но слушатели… это другое поле. Многие экспериментальные группы, которых Ксавьер считал мастерами своих жанров, не пользовались популярностью ни у критиков, ни у слушателей. Эти люди не гнались за популярностью и работали исключительно для себя. Именно этого хотел и я: не спеша и в своё удовольствие записать альбом. Для того и хотел найти тех, кто был бы готов работать на голом энтузиазме. — Энтузиазм оставь подросткам, — дослушав меня, сказал Ксавьер. — Это у них есть время, и оно бесплатно. Музыканты, которые нужны тебе, не станут растрачиваться впустую. Деньги — это хорошая мотивация, разве я не прав? — Прав. — Тогда в чём проблема? — В сомнениях. — Сомнения порождают провал. — Сколько ты им предложил? Ксавьер только улыбнулся, ничего не ответив. А я почувствовал себя точно так же, как в тот момент, когда Рэй озвучил цель своего визита. Я не планировал писать альбом так быстро, не ожидал, что и сочиню так быстро. Ксавьер был прав, да я и сам забыл эту прописную истину: настоящее творчество рождается из хаоса. И раз оно родилось, глупо откладывать всё на потом или медлить с работой. — Куй железо, пока горячо? — Метал, — поправил Ксавьер. — Значит, я звоню им? Я не смог произнести «да», ответил коротким кивком. Мне казалось, что всякий раз, когда я во всеуслышание озвучиваю планы, жизнь ставит мне подножку. Трансплантация прошла хорошо, никаких осложнений нет, все побочные эффекты являются нормой и исчезают по мере приживления клеток. Пожалуй, единственное, в чём я не сомневался — всё будет так и дальше. ВИЧ больше нет, значит, лейкемия была не просто так. Фатализм — это то, чем религиозные фанатики оправдывают свои ошибки. И если бы не персонифицированный Бог, отобравший слово себе, фатализм мог бы стать одной из фундаментальных наук, доказывающих познаваемость мира. В ту самую ночь, ставшую для меня катарсисом, стоя на коленях перед неизвестной церковью, я потерял и религию, и Бога, но обрёл слепую веру в фундаментальный фатализм. По крайней мере сейчас, глядя на своё прошлое, я отчётливо видел связи между каждым действием. Казалось, словно моя жизнь была какой-то громадной энергосхемой, где всё движение энергии было направлено строго вперёд. Да, порой энергия колебалась, подобно радиоволне, но волна продолжала двигаться вперёд. Нет… «вперёд» неправильное слово. Мне не хватало терминологии. Я полагался на ту же слепую веру, что это движение вело меня к некоему прогрессу, а не регрессу. Пока мы ехали в театр и я делился с Ксавьером своими размышлениями на тему фундаментального фатализма, позвонила Эли, сказала — они все ушли гулять. Сейчас зашли в кондитерский магазин, спрашивала, мармелад с каким вкусом мне купить. То ли это был очередной сигнал от Вселенной, то ли я сошёл с ума уже давно. Раз движение по-прежнему было направлено «вперёд», значило ли это, что и я сделал правильный выбор, дав Ксавьеру утвердительный ответ? Только вера в это и оставалась. — Но что, если они прилетят, а у меня… — так и не смог я озвучить предположение. — Ну, знаешь, — начал Ксавьер со свойственной ему назидательностью, — все эти твои «если»… Пока есть возможность, нужно пробовать. А не получится, спишешь всё на свой «фундаментальный фатализм». Вон там притормози, — указал он на цветочный киоск.60
— О-о! — Фрау Леман широко развела руками, как только мы прошли в зал. — И мой любимый студент! — засияла она, когда Ксавьер протянул ей букет белых роз. — Уве, вазочку, вазочку! — щёлкнув пальцами, почти пропела она, обратившись к парню, убирающему на сцене. Пока фрау Леман и Ксавьер поливали друг друга комплиментами и воспоминаниями о студенческих годах, я включал ноутбук, слушая их вполуха. Фрау Леман хотела посмотреть мои живые выступления, оценить, как я работаю на сцене сегодня — в том числе и театральной, хотела посмотреть, как я чувствую акустику. — Удалось его научить чему-нибудь? — Ксавьер кивнул на меня. — Да чему тут учить? Растрачивает талант. Тут нужен джаз, блюз, театр, Бродвей! С таким-то голосом — пять октав! — да в такую заурядщину… — махнула она рукой, не договорив. — Ну, давай посмотрим, что там, — обратилась ко мне, и мы расселись в оркестровой яме за раскладным столом. Я включал ей и очень старые выступления, и новые. Рассказывал, как учился петь. Хотел показать, как мой голос менялся с годами, и что здесь нет никакого «таланта от Бога». Что в церковном хоре, в который меня отдала бабушка, что в школьном, я никогда не ощущал себя отшельником, там мы все были наравне. Но, став старше и попав в окружение людей с настоящим музыкальным образованием, я постоянно чувствовал себя аутсайдером: недостаточно хорошим, недостойным вообще находиться рядом с профессионалами. Во многом благодаря этому чувству, заставляющему работать над собой до полного физического изнеможения, я и стал тем, кем являлся сейчас. Двенадцать лет — с четырнадцати до двадцати шести — я отдавался музыке без остатка. У меня не было университетских учителей, но учителя моих учителей преподавали в консерваториях и музыкальных академиях. В ущерб учёбе мы с парнями допоздна торчали на репбазах: или сами репетировали часами напролёт, или зависали на репетициях у друзей и знакомых. У одних учились, как делать надо, у других — как не надо. В церковном хоре и школе я освоил пианино, на базах — гитару и барабаны. Я показал фрау Леман и свои выступления с другими музыкантами, приглашавшими спеть дуэтом. Я старался показать ей разные жанры и разные вокальные техники, которыми владел. Но так как больше всего было концертных видео группы, где чистого вокала было меньше всего, ожидал услышать именно критику. Возможно, излишне категоричную и субъективную. Ведь большинство мэтров академического вокала экстремальный и за вокал-то не считают. Однако Фрау Леман лишь сказала, что поняла, почему я «выбрал рок», сказала, что видит, насколько я горю тем, что делаю. — Это c фестиваля в Швейцарии, — включил я следующее видео, снятое на обычную мыльницу. Но, несмотря на плохое качество видео, звук был хорошим. Фрау Леман комментировала всё беспристрастно и безэмоционально, как если бы препарировала запись: здесь не дотянул верха, там дыхания не хватило — самые обычные ошибки, присущие любому певцу. Честно говоря, я ожидал более сурового приговора. — А это «Щелкунчик», — включил я ей последнее видео. На втором куплете-речитативе фрау Леман издала непонятный звук, а на втором, отличном от первого, припеве, её брови изумлённо поднялись. — Это живой звук? — нажала она на паузу. Я кивнул. Она достала наушники из своей сумки и, подсоединив к ноутбуку и надев, снова включила видео. Послушала несколько секунд. Отмотала назад. Нажала на паузу. Снова хмыкнула. Сняла наушники. — Это выступление стало его билетом в «Беовульф». Наверняка слышали о мюзикле. Англия ставит, — сказал Ксавьер, хотя клятвенно обещал, что никто и никогда об этом не узнает. Но я не разозлился, почувствовал всю ту же досаду. — Так всё-таки театр! — восторженно и даже как-то помпезно прозвучал голос фрау Леман. — Нет, мне пришлось отказаться. Меньше всего я хотел говорить об Эли и о том, что мы прикованы к больнице, но Ксавьер просто не оставил выбора. — Знаешь, тут дело не только в голосе… — сказала фрау Леман, когда я, скорее, риторически удивился, что роль предложили мне. Я попытался прервать её, потому как не желал слышать о причинах. Эти разговоры о мюзикле только сильнее раздирали мне душу. Я показывал ей видео с выступлений, чтобы получить совет: над чем мне стоит поработать? Какая моя главная проблема на сцене? Но фрау Леман ничего не советовала, говорила лишь: «Всё хорошо». А моя голова уже шла кругом. Я ждал критику и наставления, а получал стандартный набор указаний, о которых знал и сам. Бывало, я фальшивил, где-то не дотягивал, форсировал, иной раз брал дыхание неверно, но на сцене это норма. И фрау Леман это без конца подчёркивала. — У тебя есть осознанность и понимание того, что ты делаешь. Если ты делаешь ошибку, ты сам её слышишь. А если ты сам слышишь свои ошибки, то сам можешь их в следующий раз не допустить, так? Я кивнул. — Но у тебя есть то, — музыкально выделила она слово, — что не всегда есть у певцов. Что это? — вопросительно посмотрела сначала на меня, затем на Ксавьера. И мы оба пожали плечами. — Артистичность. Харизма. — Да бросьте! — усмехнулся я, а фрау Леман заговорила о своей ученице, у которой был абсолютный слух, которая с лёгкостью пропевала сложнейшие партии. — Но, когда ты её слушаешь… здесь, — указала она на область сердца, — ничего нет. Ты ничего не чувствуешь. Пустота. Мало пропеть как надо, нужно уметь вложить эмоции, передать их слушателю. — Может, это из-за того, что она поёт не свои песни? — предположил я. — Ты мне вот только что «Щелкунчика» включал и каверы. Это твоё? — спросила она, и я мотнул головой.61
Перестать думать — правильно ли я поступил, ввязавшись в работу над альбомом именно сейчас, не получалось. Возможно, стоило дождаться полной выписки Эли, вернуться домой и засесть в студии, проведя лето в размеренном рабочем темпе. Я понимал, что всему виной «Беовульф» и моё задетое эго, оттого и поддался на уговоры Ксавьера. Меня самого от себя уже подташнивало. Поэтому я старался не показывать Ксавьеру свои колебания. После театра мы поехали ко мне. Вместе поужинали. Я рассказал Эли о музыкантах. Жюльет сказала, что тоже хотела бы посмотреть на них. Мама опять спросила про Тоби. Предложила дождаться его. — Он всё же приедет? — спросил я. — Конечно, к семи. — Тогда пока поработаем? — хлопнул меня Ксавьер по спине. Эли легла подремать в спальне, а мы расположились в соседней комнате. Вооружившись блокнотами, выстраивали очерёдность работы над песнями, очередность записи с учётом возможностей студии Sony. Для песни с оперной частью выбрали берлинскую студию Funkhaus — там имелся орган, зал для записи с оркестром и опытная команда звукорежиссёров. А первым синглом взяли «Песню из шёпота», которая с недавнего времени стала «В погоне за лунным светом» — «Chasing the Moonlight». Мне понравилось, что Эли назвала её строчкой из текста. Название прекрасно отражало заключённую в нём идею. Но Ксавьер раскритиковал его — слишком длинное. — Её никто так не будет называть, — продолжил он настаивать на своём. — В итоге всё сократится до короткого «Moonlight». А хочешь не хочешь, но «лунный свет» уже навсегда принадлежит Бетховену. — Да брось! Будто… Я лишь махнул рукой, признавая своё поражение. Ксавьер был прав, ведь дело не в слове, а в той параллели, которую отметила Эли. Моя песня и «Лунная соната» Бетховена были совершенно непохожи в музыкальном плане, но в то же время их связывала некая эмоционально-ассоциативная составляющая. — Дай мне одно слово. Одно звучное слово, которым не подавятся ди-джеи на радио. Одно слово, — повторил Ксавьер и выжидающе посмотрел на меня. — Прямо сейчас? Он кивнул и в готовности поднёс ручку к раскрытому блокноту. — Ты альбом сочинил, а тут нужно лишь слово, — издевательски произнёс. Я посмотрел на окно, за которым сгущались синие сумерки. Ничего на ум не шло. Более того, я считал выбранное название идеально подходящим, оттого не представлял, на что его вообще можно заменить. — Я не выдам ничего оригинального. — А я и не прошу оригинальное, — парировал Ксавьер. — Просто дай что-нибудь, что не станет пародией на Бетховена. Убери эту параллель из названия, и ты останешься собой. Время подумать ещё есть. Тогда закончили? Обсудим музыкантов? Где там Тоби? Я позвонил брату и вновь услышал: «Сегодня не получится, давай завтра», и женский смех на заднем фоне. — Спускайся пока вниз, — сказал я Ксавьеру. — Разбужу Эли. Только я коснулся её плеча, как она резко открыла глаза и посмотрела то ли перепуганным, то ли потерянным взглядом. — Сколько времени? Я всё проспала? — спросила она. — Не всё, — сел я рядом и поправил её шапочку, съехавшую набекрень. — Как ты себя чувствуешь? — Ксавьер, наверное, решил, что я… — Эли, Эли, пожалуйста… — перебил я её. — Что ты там опять насочиняла? Ничего он не решил. — Я только и делаю, что перемещаюсь с одного дивана на другой. И сплю. — А как, по-твоему, ты должна себя чувствовать? — поцеловал я её в лоб. — Ты же сейчас как новорождённый малыш, а им нужно много сна, чтобы набраться сил, окрепнуть. Клетки растут, им тоже нужно много энергии. Это всё временно, и самое сложное уже позади… — поглаживая её по руке, всё повторял я нашу мантру.62
— И как же вы будете общаться? — спросила мама, пока я рассказывал о музыкантах, параллельно подсоединяя кабель от телевизора к ноутбуку. — На английском, — опередил меня с ответом Ксавьер. — И они все приедут сюда? — теперь вопросительно посмотрела она на Ксавьера. — А почему нет? — пожал он плечами. — Лейбл всё оплатит: перелёт, квартиру. И за работу они получат хорошие деньги. — Им ещё и платить будут?! — так удивлённо произнесла она, что я невольно усмехнулся. Впервые за годы моей музыкальной карьеры мама проявила хоть какой-то интерес к тому, чем я занимаюсь. — С кого начнём? Выбирай страну, — кивнул я Эли. — Не знаю. Англия? — улыбнулась она, и я включил видео, присланное басистом. — Какая необычная стрижка, — хмыкнула Жюльет, как только на экране появился «Дэниел Бридж из Южного Лондона». — Глаза, как у японца… А колец на губы-то понавесил, — сказала мама, и я понял, что оценивать музыкантов они будут исключительно по внешним данным, а не способностям. — Это вы ещё остальных не видели, — усмехнулся Ксавьер. — Штэф, покажи потом волосатых. Я кивнул и, когда мы досмотрели видео от басиста, кликнул на ролик от клавишника — «Андрей Калашников. Россия». После него шли гитаристы из Финляндии — Теон Хиетала и Микко Аарон. У всех троих были длинные светлые волосы, много пирсинга и татуировок, потому мама и спросила, братья ли они и поклоняются ли Сатане. — Все поклонения исключительно Одину, фрау Рихтер, — с напускной серьёзностью произнёс Ксавьер, а затем попросил включить видео «от Иисуса». Барабанщик из Италии действительно был похож на самого Христа. По крайней мере на тот канонический образ, что присутствует едва не на каждой иконе. — Богохульник! — кинула мама Ксавьеру. — А ты, — направила на меня указательный палец, — лучше бы сидел дома и заботился о жене, а не развлекался со своими сатанистами! — Но это же его работа, — сказала Эли, пока я думал, что вообще ответить. — Развлекаться? — с издёвкой спросила мама. — Вы нас не оставите? — обратился я к Эли. Она кивнула, и они втроём ушли наверх. Мне было стыдно, что по моей вине им пришлось стать свидетелями этой сцены. Я был благодарен матери за помощь, но, не будь её здесь, сам бы преспокойно ездил за продуктами. Или нанял кого-то в подмогу. Я не понимал, что на неё нашло и почему именно сейчас. Пытался сдержать эмоции, свести скандал на нет, но мать не унималась и провоцировала новыми обвинениями. — Что притих? Понимаешь, что я права? — кинула она. — Давно бы нашёл себе нормальное занятие. Брал бы пример с брата. Тебе сколько лет?! А ты никак не повзрослеешь! Ни за себя не можешь нести ответственность, ни за жену! Всю неделю где-то шляешься, вместо того, чтобы помогать дома! — уже кричала она. — Брать пример с брата? Который из примеров?! Пропадать в бесконечных командировках и трахать молоденьких ассистенток?! — Не неси чушь! — отрезала она, продолжая свято верить в безгрешность Тоби. — Тоби много работает. Он хороший муж и отец! Вот уж не знаю, в кого он у нас такой уродился! А ты нерадивый… Тьфу! Ездишь со своим этим блядуном непонятно куда! Небось всю неделю жене изменяешь! Клеветник! Богохульник! Наркоман и сатанист! И квартиру выбрал всю чёрную для чего?! Сатанистов своих водить?! — Я хочу, чтобы ты завтра же уехала. Оставь меня. Ты вытягиваешь из меня все силы, провоцируешь на скандалы и вынуждаешь становиться тем, кем я не являюсь. — Или просто показываю, кто ты есть. Вот и бесишься из-за правды, — сказала она с абсолютной невозмутимостью. — Я утром позвоню Тоби… — Зачем? Я в состоянии добраться до Мюнхена. Не нужно ждать утра. Посмотри, когда там ближайший вылет и вызови мне такси. Пока соберу вещи, — направилась она в свою спальню, а я в кухню — выпить воды. — Вы тут притихли, пришёл проверить, не поубивали ли друг друга, — услышал я за спиной голос Ксавьера. — Каким был неудачником, таким и остался! — прокричала мать из комнаты, а потом снова выскочила в гостиную, продолжая кричать, упрекать и обвинять в сатанизме. — Фрау Рихтер… — едва произнёс Ксавьер, как она и его осадила, назвав сатанистом. И почему-то только в этот момент до меня дошло — скорее всего, она пьяна. Я стал рыться в кухонных шкафах в поисках алкоголя, но нашёл лишь закрытую бутылку вина, что осталась с прошлого воскресенья. — Нечего сказать? С одними сатанистами наигрался, нашёл новых?! Лучше бы шёл к брату. А то как был неудачником, так и остался! Бездарь! Ничего сам не добился… Она всё продолжала кричать, крутясь рядом, а я — искать бутылки, надеясь, что Эли и Жюльет не слышат тот бред, что она тут несёт. Она даже припомнила дом прадеда, на деньги с продажи которого мне купили квартиру, чтобы я не жил в общежитии и «учился как надо». Или просто держался подальше от них. О купленном позже собственном доме, стоящем, как три таких квартиры, она успешно забывала во время подобных оскорблений, а студию и подавно не считала хоть каким «достижением». Каждая новая реплика начиналась с упрёка. В каждом новом упрёке было всё больше яда. В итоге у неё не осталось слов, кроме тех, что она часто говорила мне в старших классах: «Мы тебя вообще не планировали!», «Ты получился случайно!», «Лучше бы я тебя не рожала!» В детстве я в какой-то мере ощущал её любовь. Сейчас же не понимал: были это её истинные мысли, или в ней говорил алкоголь? Свято верил во второе. Потому моя любовь к ней и не угасала. Потому даже был рад, что она приехала к нам. К этим пьяным спектаклям я привык давно. Наутро она не вспомнит ничего из того, что сейчас наговорила. Ксавьер не впервые становился свидетелем её неадекватного поведения, но до сегодняшнего дня он никогда не вмешивался. Я понимал, своими нападками мать способна вывести из себя любого, оттого не злился на желание Ксавьера не оставаться безучастным. Он попытался поддержать меня, потому и рассказал матери о мюзикле, наивно полагая, что это её остановит. Но в ответ получил: «Да кому он нужен!», и очередную порцию обвинений в клевете. — Ну, что ещё сочинишь? Может, тебя ещё и в короли Англии позвали? — с насмешливым спокойствием произнесла она. — Думаю, тебе лучше уехать. Это надолго, — сказал я Ксавьеру. — Я быстрее уеду, — кинула мать и снова направилась в комнату, а меня осенило — я не там ищу! Недопитая бутылка коньяка действительно отыскалась в спальне. И прошло ещё полчаса, прежде чем мать успокоилась и согласилась остаться до утра. В таком состоянии я не мог её отпустить, несмотря на то что хоть сейчас был готов запихнуть в самолёт и отправить туда, где она счастлива. Вот только утром она протрезвеет, вспомнит отголоски скандала и начнёт извиняться.