Дом 1452 по Льюис-авеню, Сиэтл
Нет ничего приятнее того момента в песне, где спокойная, звучащая классической, музыка, обманывает тебя. Разгоняется в пару динамичных тактов и приобретает чёткий ритм, под который неизменно хочется покачивать головой и задействовать голосовые связки. И просто невозможно не. — And promise me you'll follow what it says, — Шон закрывает глаза и чуть напрягается, откинувшись на пружинистую подушку, чтобы припев прозвучал в его исполнении как можно более вдумчиво. — Whatever it says. Неуверенно мягкий стук в дверь разрушает концертную иллюзию, вынуждая подростка вернуться к реальной жизни. «Отстой». Шон пыхтит, отрываясь с постели с многогранным недовольством. Несмотря на прерванный покой, внутренняя злость оказывается усыплённой — слишком приятными были недавние минуты жизни, и надежда скорее вернуться к ним пока что горит ярче потенциального раздражения. Нехотя плетясь к непременно закрытой двери, Шон надеется не встретить за порогом никого, в то же время прекрасно осознавая, что его надежды — пусты. Распахивая дверь с полной решимостью отослать отца в два коротких предложения, парень на секунду теряет яростный задор. За дверью, чуть отпрыгивая от резко возникающего из комнаты брата, ожидает Даниэль. Старший с недовольством подмечает, что мальчишка слишком неуверенно мнётся на месте. Нетипично для неутомимого ребёнка его возраста, чья основная работа (без отпусков и выходных, между прочим) заключается в том, чтобы постоянно обламывать Шону мало-мальски хорошие события, столь редко выпадающие на его несчастную долю. — Ты умеешь стучать? Шок! — ещё долю мгновения Шон ждёт ответа, но на большее ему не хватает выдержки. Следующий шаг — закатить глаза к потолку, спрашивая: «Ну за что мне всё это?», и приоткрыть дверь в свою комнату шире. — Что тебе надо? — Мы можем поговорить, пожалуйста? Нет, если ты занят, я зайду в другой раз, я даже снова постучу, но, если ты не против, может быть… Выдавая личную заинтересованность лишь тем, что он выключает музыку, — всё же нечасто что-либо заставляет младшего взволнованно щебетать — Шон молча пропускает брата внутрь своего личного пространства и стремительно падает обратно на кровать. Мальчик осторожно ступает в едва ли хорошо знакомое ему место и застывает посередине комнаты небольшим столбиком, перебирающим в руках собственные пальцы. Удержать старшему раздражённый вздох возможности не предоставляется. — Ну чего тебе? Вопрос, искренне интересующий Шона, поскольку в последний раз, когда Даниэль рискнул сюда зайти, он был больше похож на мельтешащий вихрь радости и непосредственности — чьи позитивные эмоции, естественно, были убиты в то же мгновение тяжелейшим взглядом человека, в чей мирок столь бесцеремонно ворвались без стука или хотя бы малейшей уважительной причины. Но в данную секунду мальчик, стоящий перед его кроватью, не имел ничего общего с тем радостным вихрем с прошлой недели. Терпение, тем временем, себя исчерпывает. — Дэн, вещай или проваливай. Парень поднимается с кровати чуть агрессивнее, чем собирался, и Даниэль отшатывается на два шага назад, одновременно с тем выдавливая из себя по одному слову. — Ты знаешь. Мне… уже давно кое-кто нравится. Только это секрет! Понимаешь? Очень особенный секрет! Потому что она такая особенная. Добрая и милая, и всегда рада меня видеть. В отличие от некоторых! И я… Шон готов поклясться, что его сейчас вывернет, если он не остановит сей поток розовой сладости. Даниэль в глазах подростка в самом деле бывает похож на сладкую вату — приторный до того, что хочется запить горьким пивом; мягкий настолько, что, то ли смять, то ли защитить; и обязательно липнет к какой-нибудь бесполезной палке. По страшной задумке судьбы, этой бесполезной палкой постоянно оказывается старший брат собственной персоной. Кстати, Шон терпеть не может сладкую вату. С каких пор? С этого момента. — Иисусе, остановись. Ты говоришь о Лайле, так? В панике, отображающейся на лице Даниэля, отчётливо читается, как он шепчет сам себе: «Скоси под дурачка». — А? Что... что за Лайла? — Лайла Парк, о которой ты вечно болтаешь. Вот такого роста, черные волосы и постоянно тебя нахваливает. — Она меня хвалит?! — мальчик оказывается запыхавшимся на этой фразе, но почему-то всё равно считает себя неуловимым. — Нет, не понимаю, о чём ты! — Правда? — Шон, как самый потрясающий художник, рисует убедительную едкую скорбь на своём лице. — Как жаль. Она будет разочарована, когда узнает, что её любимый Даниэль о ней совсем позабыл. Размешивая в себе, наверное, сотню эмоций за секунду, мальчик может только протестующе махать руками, пытаясь сложить хоть какие-то мысли в чёткие слова. Выходит настолько нелепо, что Шон не выдерживает — начинает посмеиваться. Сначала тихонько, сквозь зубы. Затем — замечая, как Даниэль напрягается и краснеет от подступающей обиды — ещё сильнее, уже не сдерживая хохот. Утирая пробивающиеся сквозь ресницы смешливые слёзы, подросток всё-таки спрашивает, не обращая внимания на то, какими глазами смотрит на него брат: — Тогда чего ты от меня-то хочешь? Устроить вам свиданку? Сразу скажу, здесь я тебе не помощник. Мерзость какая. — Пошёл ты, Шон! Трясущийся мальчик выбегает из комнаты, громко захлопывая за собой дверь — распространённый во многих семьях способ выражать недовольство, к сожалению. У Шона в мыслях одно-единственно важное: «Только бы папа не…» — ШОН. Этот строгий тон, так гармонично вплетённый в повышенный голос, означает, что поздно чего-то бояться — худшее уже произошло. Худшее — это, конечно же, ожидающие его родительские нотации. Шону до сих пор неизвестно, существует ли для него более мучительная пытка.***
Мистер Диас строг, но справедлив — как он сам о себе говорит. Шон с этим категорически не согласен — что справедливого отец видит в беспрекословной любви к младшему и нескончаемой критике к старшему сыну? Или оно по нелепой случайности так складывается, что претензии у главы семейства всегда, регулярно, нескончаемо, имеются только к Шону и лишь к нему одному? Как и все просьбы, ответственные дела и одолжения — за всё вынужден отвечать ни в чем неповинный подросток. Шон, конечно, не всегда чувствует себя самым несчастным. В непростые дни к нему, то и дело, закрадываются холодные, будто бы чужие, но отчётливо здравые мысли о том, почему на всё есть своя причина, и почему мир не настроен против него. Но в разы чаще в разуме стоит крик, должно быть, его собственный, звучащий набатом: «ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО». Ведь, «справедливо», по-настоящему Справедливо, с большой и гордой буквы «С» — это когда Шон счастлив тоже. «Разве эгоизму есть место в Справедливости? — спорит парень, мысленно отвечая себе же. — А разве желать себе счастья — такой уж эгоизм?» Хочется на себя шикнуть, чтобы мысли хоть на секунду заткнулись и растворились в музыке. Но Шон знает, что не может не пойти извиняться — мистер Диас, помимо прочего, отлично умеет давить на жалость, которую подросток безуспешно пытается отключить ещё с тех самых пор, как его вынудили превратиться в неоплачиваемую няньку. По прошествии получаса Шон сдаётся и выходит из комнаты, рассчитывая быстро расквитаться с совестью. Извинения — одна из пренеприятнейших частей его унылой жизни. Забывая постучаться — «Да плевать, он и сам не особо соблюдает это правило» — Шон вторгается в комнату брата, вяло увлечённого своими игрушками. И прямо на пороге чужого пространства, Шону вспоминается, что вовсе не дорогой папито лучше всех умеет вызывать в нём чувство стыда. Опустошённый взгляд Даниэля, уже явно побывавший на мокром месте, вновь становится не наигранно стеклянным, когда он — всего на мгновение — сосредотачивает внимание на старшем брате. Теперь уже Шон не находит, что сказать. — Уйди. За короткой фразой обиженный ребёнок опускает голову так низко, что больше не видит старшего даже краем глаза. Теперь Шон готов благодарить отца за просьбу устроить перемирие — оно, очевидно, здесь необходимо в срочном порядке. Мальчик сидит на полу, упираясь в колени отсутствующим взглядом. Старший осторожно подходит ближе и опускается на кровать за его спиной — так, что собственные глаза остаются сосредоточенны на погрустневшей макушке. Шон и со спины сможет понять, когда брат его простит, а всматриваться в будто бы поблёкшие радужки совсем не хочется — не хочется, но происходит это бесконтрольно. — Так о чём ты хотел поговорить? Шон сглатывает, чтобы сгладить сухость горла, и пристально следит за братскими напряжёнными плечами. Вначале Даниэль, по понятным причинам, и не думает отвечать. Старший вполне готов мириться с игнором и молчать ровно столько, сколько потребуется, пока мальчик не позволит хотя бы встретиться с ним взглядом. Но, спустя несколько минут самого душного в целой жизни молчания, он всё же неуверенно произносит: — Ты не скажешь Лайле? — Ни о чём не скажу, даю слово. Всё строго конфиденциально. Младший выдыхает будто очень долго сдерживаемый внутри лёгких воздух. Ему стоит заметных усилий продолжить разговор, но вопрос, по всей видимости, терзает настолько, что он готов рискнуть и довериться даже Шону. — Помнишь, я сказал про секрет? — Что тебе нравится Лайла? — Шон сию секунду поправляет себя. — Прости. Что тебе нравится… кто-то? — Ну да. Эта девочка… Она взрослая. НЕТ, это не Лайла! — внимательно изучая лицо старшего брата, Даниэль с облегчением понимает, что Шон всё ещё над ним не смеётся. — Просто, знаешь… Взрослые. Они же, обычно, ну? Целуются? Пусть и не злая, но ухмылка срывается с губ парня: — Мне казалось, это для тебя «фу»? — Точно. Но, я думаю, не просто же так люди делают это? Должно в этом быть что-то хорошее. Вновь улыбаясь безобидным размышлениям брата, Шон пытается вспомнить, был ли он когда-то таким же наивным. Если и был — вряд ли кто-то вообще в нём это запомнил. А может, оно и к лучшему. Шон не хотел бы видеть подобную чистосердечность в себе. Зато в брате, напротив — сохранить, защитить, без чёткого осознания причины, просто хочется. — Шо-он! — Что? — Я говорю, ты бы научил меня целоваться? Потеря связи с космосом ощущается именно так — и Шон незамедлительно корит себя за мысли, возникающие в голове при сочетании слов «научить целоваться». Это неизбежно происходит, а он всегда забывает: находиться с настолько невинными существами оказывается неприятно — начинаешь чувствовать, будто сам состоишь из грязи. — Я? Туповато звучащий вопрос рождается по многим причинам: от его личной полнейшей некомпетентности в данной теме до непоследовательности доверия со стороны младшего брата, с которым по жизни войны бывало больше, чем мира. Видимо, старшему стоит быть польщённым такой милостью? А может, гордиться своей авторитетностью? Вот только не удаётся отмахнуться от чувства порочности перед неизведанной чистотой даниэлевских помыслов. Это бесит — вновь чувствовать себя хуже него. — Боже, уймись. Будто кто-то в этой жизни захочет тебя целовать. Шон грубым рывком поднимается с кровати и спешит ретироваться, чтобы не услышать надлом в голосе родного брата. — Захочет, — парень не успевает сделать последний шаг за дверь. Приходится смиренно обернуться на ясно различимые плаксивые нотки. — Вот увидишь, захочет! — Чёрт, только не реви, достал. Научу тебя, обязательно, всем своим секретам, если так просишь. Только заткнись уже! Придурок. И пусть голос старшего сочится сарказмом, и пусть он с силой захлопывает дверь за своей спиной, и ещё половина ругательств заглушается звуком его невесть отчего рассерженных шагов — Даниэль всё же выдавливает полуулыбку, удерживаясь от слёз искренней обиды.