Мгла

Тянь не любит проебываться, но делает это с остервенелым упорством и завидной упрямостью, словно по-другому и быть не может. Как там его в пылу Гуаньшань назвал пару дней назад? Ослом, кажется. И кажется, тот прав. Хэ узнал о Сянцзян многое, если не все. Изучил ее комнату в тепло-розовых тонах вдоль, поперек, широким фронтом, во всех мыслимых и немыслимых направлениях. Он знает, что девочка любит популярную Бойс Бэнд группу, чьи плакаты, до нервного тика, ровным рядом были пригвождены к стене за спинкой ее кровати. Любит рисовать, ведь альбомов с яркими рисунками хуева куча, а на стене, что уже напротив кровати, остались незаконченные контуры какой-то умилительной абстрактной херни. Любит сраные гуйлиндао на завтрак и чисанчи на ужин. Любит проводить время с тремя лучшими подругами. Любит своих родителей, в конце ебаных концов. А особенно маму, которая на протяжении почти целого месяца каждый день вызванивала Тяня, топя его своими вопросами о том, что делается для поисков ее дорогой девочки. В такие минуты ему казалось, что он похож на усохшую рыбину с мутными угасающими глазами на выкат, с немо открывающимся ртом, потому ответить ему было решительно нечего. «Мы делаем все возможное» — тихо говорил он на выдохе, а сам захлебывался всхлипами боли, что были слышны на том конце трубки. Под всем возможным подразумевалась круглосуточная горячая линия, на которую за день поступало несколько сотен звонков, не приносящих никаких чертовых результатов. Связной, который постоянно находился в доме Хань, поисковые работы, что до сих пор проводил в край заебавшийся Цзянь. И устал тот скорее не от того, что целыми днями только и делал, что рыскал по кустам да многочисленным оврагам, на гудящих от постоянной ходьбы ногах, а от того, что Чжэнси приходилось проводить опрос соседей да родственников и они, по мнению Цзяня, мало виделись. Если, конечно, можно назвать малым два часа в день. Целых два часа. Теперь на их былом месте оказался сам Тянь, который сутками напролет крутился вокруг злющего, как чёрт, Гуаньшаня. Доброй половины волонтеров и рати служащих почти не осталось. По всему городу висели листовки с фотографией Сянцзян, валялись, истоптанные грязной подошвой на асфальте, разлетались с порывом лютующего ветра на верхние этажи офисных зданий, рвали душу не хуже звонков ее матери. Будто весь ад собрался вокруг Тяня и черти те, демоны рогатые, старательно вжимали его щекой во все тот же асфальт, где одна лишь слякоть да листовки, приговаривая «не найдёшь, не сможешь, не сумеешь» — Чё ты кислый такой? Сотри эту хуету с лица, смотреть противно, бесит твоя рожа. — Шань фыркает и морщится, точно ему действительно невыносимо сидеть с Хэ за одним обеденным столом. Заказ не несут уже битых полчаса, хотя обычно в таких забегаловках еда делается так быстро, что усесться не успеешь, а на подносе уже окажется сочный бургер или не до конца прожаренный стейк. Тянь не то лыбится, не то скалится, самому не ясно, показывая Мо ровный ряд выбеленных до блеска зубов, как какой-то актер сраных сериалов на хре́новой премии, ей-богу. А ему самому уже улыбается официантка, которая приняла их заказ и сейчас облокачивается на стойку, подперев рукой подбородок, это настолько привычно, что Тянь даже не обращает на нее внимания. Пересытился. Переел. Хочется нового. Дохуя недоступного. Дохуя удивительного и монументально необычного, хоть на изнанку выворачивайся, честное слово. — Малыш Мо, ты совсем не нежный. — Тянь вздыхает, ему даже сраную иронию включать не хочется, потому что нежность и Шань это диаметрально разные понятия. И если та находится на юге, то Гуаньшань явно на севере. Их невозможно пересечь ни одной прямой, даже гребаной пунктирной. Там два разных резус фактора и кажется, если Шаню перелить хоть немного нежности, то его иммунная система похерится окончательно, разовьётся внутрисосудистый гемолиз, кровь свернётся, а сам он скопытится быстрее, чем врачи успеют сделать все возможное для его спасения. — Я тебе чё, баба, нежным быть? — да хоть королева Британии, в рот его еби. И Тянь уверен, что в нем самом сейчас говорит паскудная изголодавшаяся по банальной заботе мразь, засевшая внутри, но он бы не отказался от хотя бы одного хорошего слова от Гуаньшаня. От взгляда секундного без скверной ненависти, да извечно нахмуренных рыжих бровей. От дружеского, хотя бы дружеского, а лучше заботливого, хлопка по плечу. Чтобы тепло стало. Чтобы понять, что хоть тут его дрянную натуру принимают без остатка и дебильных выразительных «но». Чтобы быть кому-то нужным на целую, господи-боже, секунду. Потому что его уже порядком заебало чувство тотального одиночества, от которого он бежал всю свою жизнь с тех пор, как ушла мама. С тех пор, как о нем никто не заботился. С тех пор, как отец вместо сказки на ночь повторял ему: «Я не признаю слабых, поэтому ты должен быть сильным». И до пизды Тяню что да кому он должен. Недодал отец, так он найдет это в других. Тянь же самостоятельный. Тянь же изворотливый. Тянь же ебнутый, раз буквально вчера наметил своим объектом бесплатной раздачи эмоций Мо Гуаньшаня, который ни на что кроме раздражённого «бесишь» не способен. Просто никого больше рядом не оказалось. Просто сама судьба распорядилась так, что эти двое сутками напролет вместе и даже снять кого-нибудь в баре элементарно времени нет. Просто этот рыжий кусок дерьма за прошедший месяц действительно показался ему интересным. Просто Тянь патологически одинок и не понимает, что за хуйня с ним творится. Просто Тянь больной ублюдок — Мы почти семья, раз проводим бок о бок 24/7, прояви нежность. Вон как Цзянь заботится о Чжэнси. — Тянь льет тягучую, как хренова патока, лепнину из слов, которые, он уверен, Шань всерьез не воспримет даже под дулом пистолета. Потому что Тянь «заебал своими приколами». Потому что Тянь привык, что воспринимают не его, а сраную фамилию Хэ. Видят в нем денежный мешок, сына начальника пекинской полиции, золотого мальчика, но только не Тяня. А рыжему монументально похуй на то, что там у Тяня за спиной, похуй на его семью, отца, положение, бабки. Рыжему основательно поебать, потому что тот даже сигареты у Хэ не стреляет, когда у самого заканчиваются, не просит подкинуть его в дождь до прокуратуры, куда нужно завезти документы, не пользуется тем, что его напарник припёрся из пиздатого отдела. Рыжего это всё не ебет. Поэтому с недавних пор, мнение рыжего тотально ебет Тяня. — Заебал. На хуй иди со своей нежностью. Какой я ещё должен быть, если продвижений по делу совсем нихуя? — Шань рассеяно оглядывается, услышав разговор за соседним столиком о Сянцзян. На ярко зелёных диванчиках устроились две женщины, которые говорят слишком громко. Их звонкие голоса будто отскакивают от кафельных стен и прилетают ему прямым укором, заглушая проливной дождь долбящий по широким окнам. И в голову так не к месту упрямо лезет ориентировка: красная кепка, серповидный шрам на переносице, бежевая куртка — пропала без вести. — Мы упустили решающие 24 часа. Теперь упускаем решающий месяц, дальше будет только хуже. — Тянь невольно улавливает, как Гуаньшань ежится от его слов. Вот что его по-настоящему парит. Вот чем он постоянно забивает свою медную голову. И Хэ кажется, что он мог бы сам забить на внезапно нужную заботу от Шаня, что это ебаный запретный плод, потому что о таких, как он не заботятся. Это нелегалка в чистом неразбавленном. Это незаконно. За это загреметь можно за решетку или в дурку. Туда ему и дорога, раз за каждым издевательским «Малыш Мо», за каждым уебанским подъёбом крылось убогое «хоть ты прими меня». Или сразу в ад, в эту игру ему уже не выиграть. Проебется по всем фронтам, как проебался с расследованием. — Чё ты заладил как блядский попугай, хуже да хуже. Никогда не слышал о такой хуйне как надежда? Попробуй, говорят, она того стоит. — Шань говорит так, будто нихуя не сечет в этой жизни. Слышал. Пробовал. Не зашло. Не торкнуло. Только отвратительную пустошь внутри оставило, сметая, сминая, убивая все хорошее, что там когда-то было. Тянь невольно морщится, вспоминая себя хуеву кучу лет назад, сидящим на пороге огромного дома. Тогда ни отец, ни Чэн так и не смогли заставить его пойти спать. Было холодно. Было страшно. Было темно. Была надежда, которая подохла, испуская дух в тот самый момент, когда ему сказали, он даже не помнит кто, что мама уже не вернётся. Надежда та ещё дрянь. Поддашься ей — считай пропал. — Простите за ожидание! — он и не заметил, как к столу подвалила официанка в цветастом фартуке, сгружая две дощечки с пухлыми бургерами. Тысячу лет их не ел. Кажется, с самой академии. — Пожалуйста, я принесла вам дополнительных салфеток. Приятного аппетита. Она какое-то время стоит над ними, тянет выкрашенные в ядовито розовый губы всё в ту же приторно-льстивую улыбку. В неестественном люминисценте помада смотрится по-дебильному масляной и Тянь удивляется, как еще та не попала на ее зубы. Он без особого интереса так же слащаво лыбится ей в ответ, как на хреновом званом ужине, которые иногда устраивал отец, отворачивается и выдает Шаню то, что давно крутится на языке: — Ага, чтобы потом в край ахуеть от пустых ожиданий да веры в чудо? Нет уж. Я реалист. Реалист он, хули. Поздновато этот постылый реализм он включает, в последнее время так и вовсе тот в беззвучном режиме. Краем глаза он замечает, что девушка всё ещё мнется около стола и порывается что-то сказать, но так и не успевает, кто-то из посетителей спас его задницу от очередного на хуй не упавшего приглашения на свидание. Он давно уже не занимается подобной хуетой. Максимум что ему сейчас улыбается это бездумный трах с кем-то, кто хоть немного соответствует его стандартам и главный из них — никаких встреч после. Одноразовая акция щедрости от Хэ Тяня, обязательные условия которой: никаких поцелуев, никаких громких слов о несуществующей любви, никакой сраной привязанности. Физическое удовлетворение с последующими душевными терзаниями, рвущими перепонки воем, а его телефон бессмысленными сообщениями о том, какой он гад, ублюдок и кобелина на самом деле. И ему почти не стыдно. Он уже приучен не слышать собственную совесть. — Тогда не выебывайся, а делом занимайся. Лучше расскажи мне об этой своей пиздатой статистике. — Шань вгрызается в бургер, с которого дохуя медленно заливает густым сырным соусом его пальцы. Этот всегда ест как свинья, словно за ним гонится свора голодных псов, которые в глотку вгрызутся, только бы еду отобрать. Вон уже и губы измарал, даже на подбородок попало. Чертов варвар. Тянь успевает прижать салфетку к его нижней губе, прежде чем соус изгваздает жёлтую толстовку. И похуй, что на обратной стороне именно этой, красивым почерком выведен номер девушки. Он комкает ее и в первые за месяц искренне улыбается, видя возмущенную рожу Гуаньшаня, который мычит нечто бессвязное, похожее на «спасибо». Тянь почти счастлив Почти, потому что ему не хочется, но приходится ответить, сметая следы улыбки с лица: — Если мы нарвались на педофила, а у меня все больше доводов так думать, то мы ее уже потеряли. — он глотает шипучую колу, которую в жизни не пил, а тут заказал на свою голову эту дерущую глотку дрянь и чуть не давится, когда замечает немой ужас, а затем и тотальное отрицание в янтарных, господи-боже, пронзительно янтарных, глазах — Не смотри на меня так. Сорок четыре процента похищенных педофилами детей погибают в течении часа. После первого часа, шансы на выживание резко сокращаются. Семьдесят семь процентов умирают уже через три часа. Через сутки мертвы практически сто процентов. — Блядь, тебя послушать, так жить страшно. — смотрит он на Тяня не то с претензией, не то с ахуевшим возмущением. Рыжего вообще понять трудно. И как бы Хэ Тянь хорошо не разбирался в проклятой бихевиористике, Мо Гуаньшаня прочесть он не может. Шань — ебаная загадка природы. Хмурая, с придурью, с башкой полной тараканов, хуй знает каким прошлым и отвратительным поведением. — А так и есть. Малыш Мо, лучше поведай мне что у тебя за тёрки с Шэ Ли. — с ленцой интересуется Хэ. Он плюет на выебистые манеры, которые тут попросту не перед кем демонстрировать и повторяет за Шанем, который уже справился с половиной бургера, с упоением вгрызаясь в ещё теплую булочку с кунжутом. Дней десять назад Змей вытянул Шаня перетянуть. Мо не было всратых полчаса, за которые он успел бы выкурить по меньшей мере восемь смольных. Вернулся он пиздецки мрачным и ещё более злым, чем обычно. Тут и идиоту будет понятно, что между ними происходит какая-то неведомая ебанина, в которой Тяню вдруг срочно захотелось разобраться. Сиюминутное желание росло и крепло, пока не оформилось во вполне себе конкретный вопрос. — Не твое собачье дело. Ещё тебя я в свои проблемы не посвящал. — Гуаньшань даже не пытается скрыть адскую неприязнь к Шэ Ли и кривится, как только слышит его имя. Каждый ебаный раз. Это Тянь заметил тоже. — Так все-таки он создаёт проблемы. — и это, блядь, не вопрос. Это то, что Хэ Тянь сам для себя решил. Ещё он решил, что стоит переброситься с говнюком парой ласковых, подступить к делу с другой стороны. Потому что Гуаньшаня легче натурально прибить, чем выпытать из него хоть слово. Потому что это его собачье дело.