Мгла

В носоглотку забивается мерзопакостный дымоган, который хочется немедленно выхаркать, но, учитывая, что весь кабинет полонит сизый туман, постепенно собирающийся у потолка, от этого не будет никакого толка. Блядский Шэ Ли даже окно не догадался открыть, чтобы проветрить, да и сейчас сидит, распластавшись по креслу, и без тени улыбки затягивается, совсем как в прошлом. Этот обмудок ни капли не изменился. В его жизни меняются только декорации. И если раньше это был заброшенный склад, то теперь кабинет в участке. Шань угрюмо хмурится, вспоминая, что и сам провел на том грязном складе с облупившимися голыми стенами, да сотнями баков, до краёв заполненными смердящей дрянью, четверть жизни. И именно эту четверть он предпочел бы вычеркнуть или прожить заново. Уже по-другому. Уже правильно. Без ебаного Шэ Ли и той хуйни, которую он вытворял будучи подростком. — Чё позвал? — Шань захлопывает дверь и опирается об нее. Перестарался. Стекляшка в раме дурацки дребезжит, и звук этот будто растворяется в густом дыму. Кажется, если Шань двинется дальше, дым поглотит и его. Шэ Ли намного более пугающий чем сизый туман, и если тот можно стерпеть без особого труда, то от Змея хочется сбежать немедленно, не оглядываясь и блядскими семимильными. На другой, ебать, континент. На уровне инстинктов, потому что жёлтая радужка словно бы подсвечивается знаком биологической опасности, и Шань распадается до атомов да ебаных молекул, его ионизирует к чертовой матери. Он скоро сам станет биологически опасным. Даже себе стыдно признаться, что ему когда-то нравился этот обманчиво-добрый прищур. — Не хочешь даже поинтересоваться как поживает твой коллега? По старой дружбе. — тот склоняет голову на бок, в наглую разглядывая Шаня, прилипшего к двери, будто собирается вколотить Мо в нее окончательно. И у него почти получается, потому что Шаня прессует, ему хочется сделать шаг назад, выставить перед собой руки в защитном жесте и вытянуть средние пальцы, чтобы стереть поганую лыбу с рожи этого мудозвона. И Шань уверен, точно, блядь, уверен, что Ли знает что за мысли крутятся у него в башке. Всегда знал, ну или очень удачно угадывал. — Пиздато ты поживаешь, я чё сам не вижу? — находиться рядом с ним тошно. И Шань не докатится до того, чтобы интересоваться, как у того дела. Ему до пизды, что там в жизни у всяких мразей, с которыми одним прокуренным воздухом дышать неохота. Выселите кто-нибудь этого уебка с планеты, дайте вздохнуть спокойно. Дать ему в рожу уже не кажется плохой идеей, только мараться не хочется, руки потом не отмоешь. Он инстинктивно трёт ладонями по хлопковой ткани и где-то на кромках сознания осознает, что до сих пор не оттерся от Шэ Ли. Что тот основательно в нем засел маслянистым слоем несдирающейся пленки, и как бы Шань осатанело не лил жидкое казённое мыло на руки, как бы не скреб острыми ногтями по тыльной стороне, — не отстает, не замыливается, не исчезает. С ним такая хуйня не прокатит, хоть наждачкой три. Шань уже пытался. — Ты всегда был строптивым, Мо. Хотя раньше очень хорошо меня слушался, мой верный пёсик, Гуаньшань. — последнее предложение сквозит чем-то дочерта неприятным и остаётся гнилостным осадком на языке Шаня, будто он сам его сказал. Да кем только Мо не был. В хуевое, во всех смыслах, прошлое, возвращаться не хочется, но Шэ Ли старательно его туда тянет. Не за шкирку даже, за поводок, как полагается. Этот уебок все делает с тотальным превосходством, как король ебаного мира. Шаню это нравилось, когда он ещё был зелёным. Этот тон бессовестно повелительный, взгляд дохуя самоуверенный, жесты рубленные. А сейчас от самого себя воротит. И как он мог видеть авторитет в ком-то настолько лживом? Как, сука, мог бездумно и с блядским упоением до хреновой трепетной дрожи, выполнять его приказы? Натуральный псих. Хотя резоннее было бы подумать, что не псих, а потерянный мальчик, отца которого загребли за преступление, совершенное чужими руками. И отцу он верит, если тот клянётся, что не убивал, значит не убивал и точка. Мальчик, которого заебывали денно и нощно тем, что он сын преступника. Ржавое отродье, даже не человек, которое точно точно-точно пойдет по стопам нерадивого родителя. Мальчика, который потерял веру в себя и нашел нечто более ужасное — Шэ Ли. Или правильнее будет сказать, что тот его нашел. Подобрал, как шелудивого пса, измаял лаской, медовыми речами да наигранной дружбой на веки вечные, которые продлились от силы года два. Два омерзительно ужасных года, которых с лихвой хватило, чтобы понять, что доверять кому-то — это больно. Это неправильно. Неестественно, не здраво, ошибочно. Что доверять кому-то — это не для Шаня Единственным, кто заслужил доверие после, оказался Джеха. И тот ушел. Предал, тем, что так и не смог выкарабкаться из лап старухи с косой, которую Рыжий проклинал, дежуря у его кровати ночами — вдруг очнётся. Вдруг глаза откроет и скажет до одури знакомое, теплое, нужное «привет Рыжик, чего грустишь?». Не сказал. Не очнулся. Только оставил после себя щемящую боль в застенках и желание оказаться на его месте самому Шаню. Так бы лучше было. Было бы правильней. Шань больше заслуживает этой участи. Это он всю свою сознательную жизнь косячил. Это его надо было в крематорий, да по ветру. А Джеха надо к детям и жене, которая уже все глаза выплакала. — Завали ебало, поболтать уже не с кем? — говорит он вместо того, чтобы борзо развернуться и уебать из этой клоаки, полной дерьмовых воспоминаний да израненных чувств тупого мальчишки и пиздецки верного цепного пса в одном лице. — Нет, что ты. Просто решил увидеться со старым приятелем. Мы ведь были так близки. — Шэ Ли расслабленно взмахивает рукой, точно Шань явился сюда не за очередной порцией дерьма, а просто так, действительно поболтать. Проблема в том, что говорить им больше не о чем. Проблема в том, что сладкие, как поганый молочный шоколад речи, уже не воспринимаются с тем детским восторгом. Проблема в том, что Шэ Ли теперь демоническая тварь с ангельским лицом, на которое покупаются окружающие, не Шань уж точно. Второй раз его не наебешь, те же грабли под ноги не подсунешь. Проблема в том, что они действительно были близки И эта сраная связь все не ломается, не рвётся. Только поводок на котором сидел Шань чуть ослабили, давая возможность убежать чуть подальше от хозяйской ноги. И Шань уверен, что Змей не просто так затесался в их отделение. Не просто так напряг все связи богатенького отца. Не просто так пресмыкался перед начальством, а Джиёну в лучшие друзья набивался. И как шеф только мог в тупую повестись на эту чушь? Умный же мужик, прожженный. Да видимо не до конца, видимо, там ещё жечь и жечь. — Если у тебя нет ко мне дел, то я ухожу. — недовольно кидает Шань и уже вцепляется в холодную круглую ручку, когда слышит, шорох одежды и отдаленные шаги. Кровь густеет, как херов студень из свиной кожи, который его мама делала на каждое рождество. Пошевелиться почти невозможно. Он успокаивает себя только тем, что всё ещё крепко держит ручку — поверни ее и вали куда хочешь. Вот оно — спасение на каких-то несколько часов или даже дней. Но на шее почти ощутимо сцепляется фантомная удавка. Ебаный поводок, который Шэ Ли не желает отпускать уже много лет, будто Гуаньшань такой пиздецки для него важный. Будто привязался. Будто то, что между ними было не хренова подростковая игра. Для Шаня игрой это не было. Шань вообще привык возводить все в блядский абсолют. Абсолютная чистота дома. Абсолютная отдача работе. Абсолютные чувства или абсолютное их отсутствие. — Ты не уйдешь, пока я не скажу тебе, что можно. Присаживайся, в ногах правды нет. — шепчет Шэ Ли у самого загривка, и по хребту тут же хуярят дрянные мурашки. Совсем как тогда. Совсем неприятно в этот раз. Совсем выводя из ебаного равновесия, которого Шань добивался пять с лихуем лет. Или всю жизнь. Или все жизни, если брать в расчет дебильную реинкарнацию, в которую он почему-то верит. Потому что ему кажется, что в прошлой жизни он не слабо так проебался. Иначе нахуя этой суке так давать ему по башке в нынешней? Трепать, как девчачью тряпичную куклу, которая по ошибке попала в пасть бешеному псу. — Слышь, Змей. В рот я ебал твой приказной тон. — хлещет по чужой руке, что тянется к его щеке почти наотмашь и снова врастает в дверь, голову запрокидывает, только бы мурашки стереть с шеи, только бы Шэ Ли отъебался и отошёл на хуиллион шагов. И тот, снова, сука, как будто читает его мысли. Отступает, пятится назад, прожигая желтыми глазами дыры и облокачивается о стол с напускной расслабленностью, но с теми же рванными движениями. Ни капли не изменился. Смотря на него, Шаню погано от одной только мысли, что он тоже ничерта не поменялся. Что застрял в хре́новом пубертате, черт бы его задрал. Что он до сих пор способен на преступления. Нет. Нет, нет, он не такой. Он точно поменялся. Голову на отсечение даёт. Что угодно — бери не хочу. Клянётся. Поэтому и пошел в доблестную рать служить и отдавать долг родине да народу. Поэтому и гоняется за теми, в ком неукоснительно видит прошлого себя. Поэтому останется тут каких бы усилий не пришлось приложить. Искупит все грехи свои блядские, зароет вину, замажет ошибки. — Твой напарник уже знает о том, каким ты был до вашего знакомства? Я заметил, что вы сблизились, обидно, что теперь ты его собачка. Но я всегда смогу вернуть свое себе. — хлопает по карманам, в поисках сигарет и говорит таким будничным тоном, словно бы ведёт пустую беседу с соседом о том, что воду так не вовремя отключили. В словах его, в глазах его, в действиях, во всем, сука, нем яда больше, чем в хреновом тайпане. Спасайся кто может, не то заденет. Шань по себе знает. У Шаня уже иммунитет. — Мозги свои себе верни. Мы не те желторотые сопляки, забудь уже. — кажется, для Шэ Ли и вовсе не существует такого слова как «забыть». Со словарем налажали, не вписали, не выдолбили в его голову, что забывать что-то можно и иногда очень нужно. Что полезно это бывает, как для себя, так и для остальных. Этот никогда ничего не забывает. И доёбывает тем, что помнит до нервного тика. Шань тоже помнит. Но он хотя бы пытается забыть. Он пытается жить нормально. Он, бля, хочет жить нормально. — Кстати, почему ты не носишь сережки? Мне нравилось, как ты в них выглядел. — змей касается пальцами своих мочек, а кажется, что прихватывает уши Шаня. Мо уверен, руки у того холодные. Кровь тоже. Только хладнокровная тварь могла с таким удовольствием прокалывать ему, Шаню, уши в застенках грязнющего склада, не проспиртованной иглой. А потом умильно смотреть на сочащиеся непрошенные слезы Рыжего, гладить по щетинистой макушке и сладко петь в уши, что тот «хороший мальчик». Что тому идёт быть израненным, что на его слезы приятно смотреть. Отсоси Шэ Ли. Шань уже не тот поддающийся любой провокации озлобленный парень. Шань уже не пытается тебе понравится. Поэтому просто отсоси, бля — Вот поэтому и не ношу. — отвечает и чувствует, что пора валить. Пора по тапкам давать, пока Змей не вскрыл гнойные нарывы. Его личные. Никого не касающиеся. Зудящие, сука, нарывы. — Эх, а мне показалось, что мы были максимально близки в тот момент, когда я самостоятельно делал тебе проколы. — усмехается криво, словно бы сожалеет о том, что не проколол Шаню что-нибудь ещё. Хотя порывался. Только уже не иглой, а зубами. Острыми, тонкими, с лёгким сигаретным налетом. Кусал где ни попадя, вынуждая Рыжего кутаться в сраные ветровки, когда на улице жара нестерпимая. А потом, по приходу в тесную квартиру, в которой они с мамой жили, запираться в ванной и смотреть на наливающиеся фиолетовым ровные отпечатки. — Ты заебал жить прошлым, все никак не вырастешь из той подростковой поеботы. Спрашиваю в последний раз, какого хуя тебе от меня сейчас нужно? — уже шипит. Уже не может. Уже всё тело зудом исходится. Уже нарастает стойкое, ебать его в рот, желание вернуться к Хэ Тяню. И почему именно к нему, — Гуаньшань не знает. Тот демон тоже до усрачки пугающий, тоже непростой, но с ним привык уже. Тот ждёт его в кабинете, наверняка уже успел сгонять в магазин да притащить сэндвичи на двоих. Тот давит отголосок, слабый, наружный писк прошлого своим присутствием. Своим хуй пойми чем, он отдаляет Шаня от того, что тому вспоминать не хочется. — Всего лишь маленькая услуга. По старой дружбе, Гуаньшань. — небрежный жест, которым Шэ Ли сгребает челку со лба заставляет Шаня прикрыть глаза. Просто не видеть его. Просто не знать. Притвориться, что незнакомы. Просто уйти и никаких маленьких или больших услуг, потому что это всегда заканчивается блядски плохо. Просто у Змея такое выражение лица, что Шань, кажется, не сможет отказаться, как бы того не желал — Совсем ебанулся? — и только сейчас Рыжий понимает, что руки в нервном треморе. Господи, блядь, только бы змей этой непрошеной хуйни не заметил. Перед ним Шань как открытая книга, которую прочесть ничерта не стоит. — Мой верный пёсик должен сделать за меня кое-какую работу. Допрос свидетеля. Я сегодня не выспался, поэтому мне нужен отдых. — Точно ебанулся. Я тебе не мальчик на побегушках. — констатирует сухой факт. И ебанулся тут не Шэ Ли, а сам Шань, раз выслушивает эту ебатню от Змея. Раз не обрубил все связи на корню, как обрубают сухие ветки, заражённые паразитами. Потому что Змей точно паразит. Потому что тот умеет, знает, с профессиональной точностью находит больные места и с радостью, почти с восторгом давит на них. Потому что у Шаня нет и шанса на спасение ни сейчас, ни когда либо ещё. Он как тупая пресноводная рыба попался на крючок и его здорово так приперло к стене. С таких крючков уже не слазят. С таких только кверху брюхом да на свалку. — А раньше ты хорошо справлялся с этой работой. Пойми уже своей ржавой башкой, что я вытащил тебя из грязи, ты мне должен. Можешь даже взять с собой своего драгоценного Хэ Тяня. Хотя, он и так потащится за тобой. — сраная ухмылка превращается в опасный оскал, который Шань вдоль и поперек успел выучить. От нее мутит, как от пропавшего молока. От нее желудок скручивает и рубит там всё в ебаный фарш. От нее ещё больше мурашек и отвращения к самому себе. От нее хочется паскудно отвернуться, но Гуаньшань продолжает смотреть. Он не тряпка. Он не бежит от проблем, он их догоняет. И если Змею так не нравится Хэ Тянь, то Рыжий плющом к нему прирастет, только бы похерить настроение Шэ Ли, даже если мажор его бесит. Да, глупо. Да, по-детски. Да, Шань точно ебнулся — Сам допрашивай. Я за тебя нихуя делать не собираюсь. — Не нарывайся, Мо. Или ты хочешь, чтобы Джиён, Тянь и все остальные узнали о твоём прошлом? Это будет грандиозный скандал. Можешь пойти и попрощаться с работой, только вот кто будет раздавать долги за папашу? Твою мать уж точно попрут с квартиры, которую ты ей снимаешь, а в ее возрасте сложно куда-нибудь устроиться. Да и с той характеристикой, что ты тут получишь, а может даже и судимостью, сам останешься на улице. Рыжего трясет от гнева, ведь Шэ Ли не шутит. Ему это сделать нихуя не стоит, только извращённое удовольствие получит лишний раз, наблюдая за тем, как Шань загибается да дохнет от проблем. А матери помощь нужна. Она без него не справится, не выдержит, не сможет. Он для нее хороший сын, какую бы хуйню не творил — всегда оставался лучшим. И хотя бы ради неё стоит протолкнуть в глотку остробокое «иди на хуй». Когда речь заходит о семье, Шань берегов не видит, тупо прёт напролом как танк. Потому что кроме семьи у него никого нет. Потому что кроме него у них никого нет. Потому что защищать их не долг, а святая обязанность. — Завались, уебок. И дай мне адрес, я все сделаю. — Кстати, Гуаньшань, я скинул тебе очень интересную фотографию. Обязательно посмотри. — голос Шэ Ли настигает его уже в коридоре. И не лень же голосовые связки напрягать. Просто иди на хуй