Мгла

17:28 Цзянь задумчиво сверлит взглядом новые вещи, которые расставил на пустые полки. Они там явно не к месту. Не они там быть должны, но к тому, что те теперь на своих законных, он привыкает уже неделю. Быть может, если бы выбирал их сам, то и притирка к обновкам прошла быстрее. У Хэ Тяня пиздатый вкус, ничего не скажешь, кошелек у него тоже пиздатый с пиздатой золотой картой, лимит которой навряд ли иссякнет, скупи тот хоть весь магазин подчистую. Но Цзянь знает — не в деньгах счастье. Хэ Тянь, кажется, тоже это знает, только умело скрывает, вбухивая месячную зарплату простого служащего на идиотские капризы Цзяня, только бы тот перестал «ходить с этой кислой рожей, а то смотреть противно». Цзянь воспринял это как «не грусти, приятель». Он всегда понимает по-своему. И всегда оказывается прав. Короткий взгляд в окно, за которым жизнь не прекращается — там голоса, там смех, там кто-то обсуждает что бы приготовить на ужин — и снова сюда, где жизнь остановилась. Тут только мертвая тишина и почти мертвый Цзянь. Ни ужина тут, ни даже кривой пропитанной болью усмешки. Эмоции, которыми Цзянь жил тоже остановились. И это оказалось его новой константой — перманентные вспышки паники, перманентное их затихание, конвульсивные вдохи и выдохи после, накатывающая тошнота и побег в туалет, чтобы выблевать завтрак — что тот же обед и ужин в одном приеме пищи за день — ранее. Все четко Все по расписанию Все стабильно Цзянь никогда бы не подумал, что сможет так долго молчать. Никогда бы не подумал, что его словарный запас способен иссякнуть, оставаясь прилипшим к небу языком. Никогда бы не подумал, что изгрызет прежде ухоженные ногти в мясо и до крови. Потому что рядом нет сраных фотоальбомов в которые хоть одним глазком бы заглянуть и смотреть туда больше обычного. Ломанулся бы на склад уже давно, замок выдрал с корнем, ведь он мальчик предусмотрительный — ключи у Тяня оставил. Да только как он настолько мертвый выйдет на настолько живую улицу? Там и до нарушения баланса вселенной недалеко, до порчи чужой психики, до окончательного вывиха своей собственной. Ему и своего нарушенного хватает с лихвой, своего сломанного, своего убитого точным выстрелом промеж глаз — чтобы наверняка. Цзянь ведь как раньше поступал — раз мир вокруг таким жестоким оказался? Его оружием против того была улыбка. Настоящая, сияющая, сметающая с пути мелкую морось проблем, накаляющая холодные сердца плавленным золотом, затмевающая прожектора целых стадионов и даже само солнце. Вот он и улыбался. Часто, искренне, до ответной улыбки в глазах. Цзянь озоновые дыры прожигал в атмосфере человека, которому эту улыбку дарил. Теперь разучился. Хэ Тянь оказался прав — он хреновый актер и улыбаться наигранно совсем не умеет. Да и учиться, честно говоря, не собирается — не для кого ведь. Все свои самые искренние и лучезарные он уже раздал тому единственному, кому те предназначались самой судьбой. А судьба оказалась той ещё блядской стервой. Вот и остался он один без улыбок. Без Чжэнси. Без своего оружия против жестокого мира, от которого сейчас по полной огребает до гематом, размозженного в неровные куски черепа, до рубленных, скальпированных ран, где кровь уже спеклась вся. Цзянь выдыхает облачко пара усевшись у настежь открытого окна. Если уж быть живым не получается, он хотябы это живое подслушает, подмотрит за чужим, а для себя невозможным — счастьем. Хотя бы одним глазком туда, если до фотоальбомов не добраться. И вот что странно — Цзяню совсем не холодно, когда морозный ветер обволакивает голый торс, когда под бледную, почти прозрачную кожу забраться пытается, когда в нос хлещет так, что дышать через раз выходит. Наверное и это тоже перестал чувствовать. Похоже, программа саморазрушения действительно хорошо работает, а вот с самосохранением проблемы. Он смотрит на чужое, что кажется призрачно-родным и упивается расслабленным смехом пары, что встала чуть не на проезжей части. Молодые ещё совсем, зелёные и опасного мира вокруг не видят, потому что их мир всего из двух людей, которые не обращая внимание на сигналящую им машину целуют друг друга и снова смеются. Цзянь и рад бы не смотреть, да взгляд примерз намертво, а за ребрами жалобно скулит: «Неужели не можешь так же? Неужели не можешь счастливо? Хоть на один день, на одну секунду, на одну мысль о Чжэнси?» Нет. Не может. Потому что на одну мысль о Чжэнси в нем, приходится ровно килотонна адской раздирающей. Слишком дорогое удовольствие, а Цзянь сейчас на мели. Поэтому он ещё немного подсмотрит за чужим, уже удаляющимся, держащимся за руки, за таким прекрасным и далёким. 19:49 Цзянь вздрагивает и отмерзает, судорожно цепляясь за ручку окна, чтобы его захлопнуть. С непривычки кажется, что звон телефона оглушительнее непрекращающихся выстрелов на стрельбищах, куда их постоянно таскали в академии. После целого дня на поле, Цзянь неделю ничерта не слышал, только паскудный писк затерявшийся где-то в ушной раковине. Он не смотрит на экран, ведь для особенных людей всегда устанавливал особенные треки. Этот был особеннее всех. От этого сердце в тахикардический сбой, в мозг гипоксия, а тело сырое, обмерзшее натурально троит — там короткое замыкание и личный маленький апокалипсис. Там бомба прогремела и внутри все в тротиле, в гексогене, в алюминиевом да костном порошке, что розоватой пылью поднялся над ошметками фарша, над окровавленными комками ещё теплой плоти. Чжэнси хватило всего трех пропущенных, чтобы устроить его личный Армагеддон, где ноль выживших и один погибший. На том конце, наверное, ответа очень долго ждали, раз решили перезвонить. Раз, потом второй, на третьем звонке Цзянь взвыл, врезаясь отросшими ногтями в кожу головы, только бы трубку не схватить и не ответить, не услышать на том конце обеспокоенный, он уверенный, голос особенно важного. Пусть тот думает, что Цзянь телефон дома забыл, номер его забыл, Чжэнси совсем забыл. У Цзяня сегодня по плану крайне неотложное мероприятие — принудительная амнезия. Все четко Все по расписанию Все стабильно «Умоляю тебя прекрати, остановись, хватит!» — безнадежный вой в пустоту, в пыль костную алюминиевую, которая все никак не осядет, только мглой душу лепит, забираясь в изломы и трещины. 20:57 Цзяня который раз за день подбрасывает от телефонного звонка без особенной мелодии, а значит он может глянуть кто там решил вторгнуться в его мертвое своим живым. Только бы хандра на грани истерии не передавалась по радио волнам, иначе пиздец. Иначе весь мир похерит. Глядит на экран так же долго, как и соображает какой сегодня вообще день, чтобы Цуньтоу звонил в такое время. Этого он точно не заразит у Цуньтоу стойкий иммунитет к чужой хандре и проблемам. — И тебе привет. — хрипит в трубку, еле как продирая слипшиеся голосовые связки. — Цзянь И! Друг, дружище, где тебя носит лихая, у нас все уже собрались! — даже отняв трубку от уха, Цзянь слышит шум и веселье с той стороны. А носит его, дорогой Цуньтоу в приступах депрессии, вполне обоснованной паники и пищевом расстройстве. Короче говоря, во всех тех диагнозах, которые ставят нынче каждому третьему, а то и второму. Цзянь сам себе их поставил, сам подтвердил, сам одобрил. Из него вышел бы отличный врач. А получился лишь хреновый детектив, который вместо положенной лесополосы парка Лаошань, как оголтелый мотается по кругам личного ада, да чертей здешних пугает апокалипсисами всякими и Армагеддонами. — Судя по всему лихая унесла меня в открытый космос, как ты сюда дозвонился не понимаю. — вздыхает и реально ведь не понимает. Совсем от мира отбился, от голосов чужих отвык, от того, что веселиться оказывается тоже можно. Только вот ему пока ещё нельзя. Он в трауре по прежнему себе. — В любом случае, рассекай уже орбиту и двигай в бар, тут точно веселее. Твой ненаглядный тоже уже в пути! — и даром, что перед открытым окном было совсем не холодно. Ни чуточку. Зато сейчас его как будто в снег окунули, а потом в прорастающую льдистой коркой с хреновыми узорами, прорубь мертвым грузом сбросили. И он тонет, идёт ко дну, захлёбывается ледяной, забивая ею лёгкие, потому что в одном слове «ненаглядный» слишком много Чжаня. — Ты перебрал, я сегодня не выездной, так что звиняй. — с неделю назад он действительно задумывался о том, чтобы пойти. По плану включить садиста, потом мазохиста, опять садиста, следом за ним мазохиста и так попеременно, подстраиваясь под ситуацию, но амбивалентность, присущая Цзяню внезапно куда-то пропала, как и любое желание выбираться из дома вообще куда-либо. Даже в магазин. Он и в тот не ходит, чтобы ненароком не зависнуть в воспоминаниях о том, как они с Чжанем вон у той полки уронили бутылку шипучки, с которой пулей крышка слетела, а все содержимое пеной пронеслось на пару метров вперёд, брызгая на одежду, стенды, ботинки. И таких воспоминаний в этом городе было чуть меньше, чем бесконечность, но чуть больше, чем самое большое известное миру число. — Короче, я ничерта не слышу, вон как девчонки распоясались, мы тебя ждём! Цзяня так и подмывает сказать Цуньтоу, что девочки это не по нему. Что интересуют они его едва ли больше, чем технология выращивания полевых васильков, ведь к цветам Цзянь равнодушен, так же как и к женщинам. А тем более к распоясавшимся. Но сказать ничерта не успевает и слышит обрывки гудков, когда Цуньтоу бросает трубку. 21:59 Он сглатывает вязкую слюну, а кажется, что глотает резные ржавые гвозди вперемешку с битым стеклом — так раздирает глотку. Снова слышит дерьмовый трек, который установил на «всех остальных». Моргает сонно, шаря по сбившейся в комья простыни в поисках мобильника. Носом шмыгает, прежде чем сбросить вызов, но оттянув красную кнопку сенсора останавливается. Вдруг случилось что. Вдруг беда, битая посуда под ногами, ревущая на плече Цуньтоу распоясавшаяся девчонка, а рядом пятна крови и нож заляпанный красным. Кто знает, что могло случиться. Краем сознания, когда уже тянет вверх зелёную кнопку, Цзянь понимает — простыл. — Цуньтоу, я же сказал, что не приеду, зачем ты названиваешь мне через каждый час? — ворчит сиплым, сминая воспалившиеся гланды пальцами. А как только слышит ответ, душить начинают уже не собственные ослабленные температурой пальцы, а натуральная паника в чистом виде. Он подрывается с кровати, измеряет шагами комнату, но считать те не успевает, все слушает слушает-слушает-слушает голос на том конце. За предплечье себя щипает больно, чтобы проснуться. Не просыпается, только проваливается в отчаянную тревогу. Чувствует, как внутренности заплывают гематомами, те ноют жутко, а сердце с аритмии пизданулось в асистолию и будь он подключен к реанимационному монитору, тот бы сменил рваные линии на бесконечную прямую. Дыши Цзянь, сука, дыши, дыши, мать твою! Сколько клинических смертей Цзянь успел испытать за несколько минут общения с особенно важным, он точно не скажет. И этого достаточно, чтобы окончательно подохнуть, но паскудное теплое «легкомысленный обмудок, буду через полчаса» почти сбивает озноб, почти даёт щемящую надежду. Цзянь даже не уверен озноб это или хуев тремор, но что от одного, что от другого ноги подкашивает и он опускается на пол. Предохранитель вырывает с корнем, в ушах отвратный звон, точно от холостого выстрела и Цзянь надрывно смеётся, сжимая в руке телефон. Цзянь рад, что простыл, рад, что торчал у открытого настежь окна на лютующем морозе, ведь по сути он Чжэнси не соврал. Ведь по сути сказал правду. Только не всю. Подумаешь, умолчал, что болен он на самом деле Чжанем, траванулся его заботливым голосом, заработал острую интоксикацию теплым только для одного Цзяня взглядом — яд уже поразил все ткани. У Цзяня токсический шок, от которого он отходит, только когда слышит стук в дверь. Он шатко поднимается, медленно, точно боится что-то снести, сломать к чертовой матери — по настолько тонкому льду он сейчас движется, щёлкает единственным замком и с опаской приоткрывает дверь. Чжэнси дёргает ту, что заходится скрипом, на себя, а Цзянь не может пошевелиться, он будто к полу прирос, потому что несмотря на темень в коридоре жилого комплекса, Чжань настолько отчётливый, что Цзяню мерещится, что он идеально видит в темноте, как хренова кошка. Озноб ебашит с удвоенной силой, но ноги больше не косит, ведь с Чжэнси просто невозможно упасть. С Чжэнси он всегда твердо стоит на земле, какая бы хуйня вокруг не происходила, с Чжэнси он всесилен против всех и одновременно бессилен против самого Чжаня. Он хренов супергерой с одной лишь единственной слабостью, которая от чего-то смотрит сейчас совсем без злобы, но адски уставше, точно от бара до его дома шел пешком. — Шевелись. — мягкий и до упоения приятный толчок в грудь заставляет Цзяня сместиться с прохода, запуская в мертвую квартиру самого живого на свете, самого нужного, самого необходимого, самого-самого-самого. И кажется, даже стены в момент задышали, как и сам Цзянь. План по пизде Цзянь снова дышит Все стабильно Он взвинченно косится на широкие напряжённые плечи, обтянутые, холодной не по погоде курткой и заламывает свои руки за спину, только бы не броситься на них, вцепляясь пальцами в серую футболку, сцепляя ноги на торсе, как делал уже тысячи раз. А хочется так, что приходится не только руки заломить, ещё и пальцы до искр из глаз, губу прикусить до соленого, потому что если соль сейчас соберётся там, то до глаз уж точно не дойдет, в тех и искр уже с перебором. Чжэнси скидывает пакет из аптеки, останавливаясь посреди комнаты, тяжело вздыхает, стоит без движений, точно обдумывает что-то архиважное. Цзянь слишком внимательно за ним наблюдает, взглядом цепляет каждую деталь, блядски совершенную деталь, потому что у Чжэнси по-другому и не бывает, когда тот чуть склоняет голову, поворачивается и глядит заебанно, но привычно серьезно. — Ты, дрянной паршивец, который всегда вляпывается в дерьмо, которое мне потом приходится разгребать голыми руками. — суровый голос застаёт Цзяня врасплох, когда он запирает дверь на замок. — Ты самый эгоистичный обмудок, которого я только видел. Ты чертов мудак, который даже не принял лекарства! Ты не способен о себе, блядь, элементарно позаботиться. Ты знаешь что я успел надумать, пока ты игнорил мои звонки? Похитили тебя снова? — сглатывает шумно, кулаки жмёт. — Ебнули, череп проломили, глотку вспороли, сбили, отпиздили до потери сознания? Это малая часть, Цзянь И! — лицо Чжэнси болезненно кривится и это отдается настоящей бесконтрольной щемящей сердце виной. — Малая! Ты просто… — раздражение теряется в ласково-горьком надрыве. И искры те в глазах Цзяня тухнут. На их месте зажигаются самые настоящие сверхновые — взрывами, пламенными огненными шарами, концентрированным счастьем, от которого, Цзянь может самовоспламениться в любую секунду. Он нуждался в этих звёздах так остро, что лично вспарывал грудину и ломал свои ребра, только бы добраться до их отголосков, которые пытался тушить. И сейчас понимает — не надо было. Понимает — одно слово от Чжэнси равно тысячам новых галактик, расцветающих внутри за долю секунды, куда уж там бабочкам в животе. Они и рядом не стояли. Понимает, что вмазался в Чжаня с удвоенной силой, ведь даже когда тот ругается, делает это с выбивающей дух заботой. Черт же тебя возьми, Чжань… — Просто? — допытывает Цзянь, всё ещё стоя босыми ногами на холодном полу, а кажется, что парит под самыми облаками, предгрозовыми, тёплыми, душными, пахнущими наворачивающимся дождем и электричеством. — Просто ложись. Я сам…сам о тебе позабочусь. И не смей кривить рожу, когда я принесу лекарства, понял? — звучит так искренне, что Цзянь эту искренность может потрогать, поддаться ей, утонуть в мягком прикосновении. Он прикрывает глаза, ластится к ней, ведь она так чертовски физически ощущается, до того, что нутро сводит сладкой судорогой. До того, что он почти мурлычет, но быстро, отчаянно быстро и острым уколом в самое сердце ощущает, что с небес на землю его все же спускает, как сдувшийся шар. Что обещание, которое сам себе от безнадеги палящей выдал, толкает его к обрыву. Его, такого открытого, расслабившегося, разморившегося от присутствия самого-самого-самого — в самую бездну. Цзянь открывает глаза. От взгляда на задумчивого Чжэнси снова сотни сверхновых под кожей. И портить своей врождённой скверной Чжаня совсем не хочется. План по пизде Цзянь собирает остатки себя Все стабильно — Сиси, тебе действительно не стоило приезжать, я и сам… — упирается Цзянь, понимая, что несмотря на то, что бормочет, один хуй поднимает белый флаг. Сопротивление по швам расходится из-за клятых сверхновых, из-за бухающего в висках пульса, из-за перевалившей за все 38 температуры, из-за того как Чжэнси смотрит на него в ответ. Так чутко, так нежно, так, сука, тепло, что все 38 кажутся ничтожными -40 в сравнении с этим. Так умеет только Чжэнси к Цзяню. Так умеет только Цзянь к Чжэнси. — Завались. И. На. Кровать. — и это самое сентиментальное дерьмо, которое только Цзянь различал среди скупых эмоций Чжэнси — что должно было казаться озлобленно-острым и каменным, ложится на слух лёгкими перьями. Просто сквозь зубы. Просто сквозь Цзяня. Просто сквозь целую, ебать, вселенную. И возможно, действительно, Цзянь ебанулся, если улавливает тут не потенциальную опасность, а потенциальное беспокойство за его несносную, эгоистичную, мудацкую задницу. Но План по пизде Цзянь не умеет сопротивляться Чжэнси Все стабильно. — Ты заболеешь. — шепчет Цзянь, а глупое сердце твердит об обратном. Глупое сердце просит закрыть дверь не только на замок, заколотить ее гвоздями по доскам, заварить все щели, залить бетоном, чтобы Чжэнси из его жизни больше никуда и никогда. Потому что недели было достаточно, чтобы сам Цзянь без Чжэнси больше никуда, никогда и не с кем. Что сколько бы Цзянь от него не бегал, сколько бы не прятался, сколько бы не уничтожал, не выжигал, не выскабливал, Чжань в его глупом сердце навсегда. И из него уж точно никуда и никогда. И то даже заколачивать не надо, бетоном заливать, ведь его, Цзяня, слепой любви хватит, чтобы удерживать в сердце Чжэнси все вечности мира плюс один день. — Поебать. — основательно, как и всегда. С уверенностью в тысячу из ста — как и всегда. Чжэнси стягивает куртку, оглядывается и наблюдает за тем, как Цзянь покорно забирается на кровать со сбившейся простыню, которую уже давно пора было в стирку отправить. — Ты не понимаешь, Чжань Чжэнси. — хрипит Цзянь, отрешённо сверля стеклянным взглядом дыры в полу. Не понимает, что в такого как он просто невозможно не влюбиться. Не понимает, что Цзянь уже так долго и упорно его… Что Цзянь уже от этого долго и упорно подыхает каждую ебаную секунду. Что Цзянь и сам заебался. Не понимает, что он, такой блядски теплый, родной, самый-самый-самый уже в клочья всю его душу изорвал, изрезал, изранил. Не понимает, что Цзянь к нему не как к другу, не как к брату. — Я понимаю тебя лучше любого, лучше всех. — Чжэнси опускается на пол, зарываясь в волосы Цзяня пальцами и совсем легонько, точно знает, что тот себе всю голову острыми ногтями исполосовал, массирует саднящую кожу. И там теперь совсем не болит, потому что одно прикосновение Чжаня ровно целой ампуле тех мифических чудодейственных панацеей от всех болезней. — Знаю каждую твою сраную привычку и загоны, в которых ты сейчас закопался по самые яйца. Так что просто доверься мне снова и кончай загоняться. — хватка на волосах на мгновение становится жёстче и Цзянь закусывает губу, но от конвульсивного вздоха удержаться не может. — Я же обещал, что всегда буду защищать тебя. Рядом буду. Вот он — я. — хватки теперь нет и вовсе, а рука медленно мажет по макушке. — Так что расслабься, лежи спокойно и поскорее выздоравливай. Цзянь боится пошевелиться, боится сделать слишком громкий вдох, слишком короткий выдох, потому что лёд, по которому он ступает становится тонкой корочкой, которая вот-вот проломится. Потому что спугнуть Чжэнси, как нехуй делать, а как потом возвращать — не понятно. — Ты так и не договорил. Я просто? — Цзянь успокаивается под мягким и теплым, укладывается удобнее, сгребая одеяло между ног, позволяет себе зависнуть и даже немного утонуть в светло-серых глазах, цвет которых напоминает все то же предгрозовое небо. Потому что если в них долго смотреть, то в той рваной душе становится тихо-тихо и спокойно, как перед бурей, а переживания смываются хлещущим по асфальту ливнем, оставаясь лишь растворившейся пылью. — Ты невыносим. — заканчивает Чжэнси все с той же нерушимой серьезностью. И пусть на его уставшем лице нет и намека на добрую улыбку, Цзянь знает, Цзянь видит ее сквозь слова, сквозь смазанные прикосновения, где на местах царапин прорезаются распустившиеся цветы, Цзянь слышит ее в монолитном молчании. Потому что в этом весь Чжэнси. — Но выносишь меня только ты, да? — спрашивает так с такой всеобъемлющей надеждой, что от нее же и захлёбывается, заходясь в приступе удушливого кашля, от которого глотку снова начинает ощутимо жечь. Чжань молчит, только смотрит внимательно и кажется — а может вовсе и не кажется — ещё мягче, точно сочится в израненную душу, склеивая, сращивая ее, вновь в единое целое. Цзянь уже знает ответ, ведь им с Чжэнси никогда не нужны были слова, чтобы понять друг друга. План по пизде Цзянь почти уже жив Все стабильно. Цзянь улыбается, как не улыбался уже, кажется, целую вечность. Тепло, лучезарно, господи-боже, наконец беззаботно. Наконец без боли или горечи. Наконец по-настоящему, по-цзяневски. И понимает, бля… Не улыбки те были оружием против жестокого мира. А сам Чжэнси, которому он эти улыбки дарит. И Цзянь ему верит. Верит, как ни во что другое, как никому другому, как даже не верит самому себе. Верит в то, что Чжэнси действительно может его, Цзяня, защитить. Как никогда верит. А ещё он верит, что нужно сделать семь шагов назад, чтобы наконец получить уверенный широкий шаг вперёд. Все это до сих пор кажется шатким карточным домиком, который по неосторожности или по тупости, решили построить на сквозняке. Как раз там, где ветер лютует. Потому что на одного Цзяня, сегодня было на тонну больше положенных ему счастливых моментов, на бесконечность больше сверхновых. И Цзянь не дурак, потому что знает, что скоро этого карточного домика не станет, ведь на языке зудит вопрос, которым он так и не осмелился разрушить шаткую иллюзорную идиллию, в которую погрузился с головой: «что ты ответил Сяо Хой?»