Мгла

Сегодня все не так. Все неправильно. Небо неправильно-белое, на него даже смотреть больно, хуже сварки, ей-богу. Воздух неправильный — один бензиновый выхлоп да туманный смог. Хэ Тянь неправильный. Шань в принципе не уверен, что мажор может быть хоть немного правильным. У Хэ Тяня бинт на руке сбился, да и вообще повязан отвратительно — негнущимися пальцами одной руки явно. А ещё Тянь молчит пиздец как неправильно. Неуютно. Мрачно. Напряг этот перекрывает даже теплынь из воздуховода, напряг реальную температуру на несколько градусов ниже делает, заставляя Шаня непроизвольно поёжиться. И даром, что кондёр на полную Хэмобиль прогревает, а сидения кажутся раскалёнными — один хуй мрачно и холодно. — Подрался с кем? — Шань пытается в отрешённость, но голос паскудно скашивает в беспокойство. И оно тут неправильное, неуместное. Тянь не мелкий ублюдок, который о себе позаботиться не может. Должен же пытаться, по крайней мере. И Шаню в принципе-то должно быть поебать на сбившийся бинт, на выбивающиеся из него позорные, замазанные грязью нити, точно его не резали, а перекусили на отъебись. Должно быть похуй абсолютно на то, что Тянь одну за одной курит, остаётся только успевать зажигалкой чиркать. Но это все, сука, так неправильно, что хочется сию же секунду разодрать тряпку в клочья и сделать правильно. С Тянем, может быть, хочется проделать тоже самое. Только вот инструкции к нему, Шаню, увы не оставили. — Ага, с мудаком одним. — Тянь плечо разминает, словно и сейчас на какого-нибудь мудака наброситься готов, мажет безразлично по приборной панели, а как только утыкается взглядом в зеркало на солнцезащитном козырьке, мрачнеет ещё сильнее. Смотрит с ненавистью. Скалится. — Борзым оказался. — Хули с перевязкой налажал-то? — Шань ворчит. Обычно ворчит много и по делу. Сейчас изменять традициям не приходится. Шарит рукой в бардачке — аптечки там конечно же нет. Совсем ничего нет. Тянь словно обрекает себя на пустоту. Вот и существует в пустых стенах пиздатой студии, ездит в пиздатой пустой машине пустой Тянь. Или Тянь-мудак. Шань раздражённо усмехается. Это похоже на детскую сказку. В пустом-пустом городе на пустой-пустой улице, в пустой-пустой студии жил пустой-пустой человек… Пустой-пустой человек шипит, когда сжимает и разжимает кулак. А ещё почему-то пустой-пустой человек удовлетворённо кивает, когда на бинт сочится красное. Немного, но достаточно, чтобы выкрасить марлю уродливыми кривыми пятнами. Шань делал так же, когда в мясо разбивал руки о стены, когда вой внутренний хотелось приглушить хрустом костей и удовлетворённым рыком. Так же кулаки потом сжимал, чтобы пропитать ткань кровью и понять — жив. Все ещё. Пока что. Алая растекается, значит сердце ее качает, значит фактически тело функционирует неплохо. Не. Плохо. — Тебя рядом не было, Малыш Мо, вот и пришлось довольствоваться одной лишь левой и зубами. — он клацает челюстью и щерится, а потом демонстративно протягивает правую в сторону Шаня и ещё раз стискивает кулак. Мол, смотри как могу. Видишь? Пятнами пошло. Видишь? Жив. Приятно ему — Шань видит. Ну точно мудак. Лыбится-скалится зубасто только когда боль чувствует. И это, сука, неправильно. Шань уверен, вот сейчас он вывалится из машины, зайдет домой, а Тянь на своем сраном Хэмобиле понесется на запредельной скорости. И так же улыбаться-скалиться будет. Педаль газа вжимать до того, что нога затечет, руль сжимать до новых красных пятен и натянутых жил. Будет проноситься в неплотном потоке машин, обгоняя, подрезая, выскакивая на встречную, играя со смертью в простую такую игру — кто кого. Из таких обычно победительницей выходит костлявая. — Криворукий. Ни первую помощь оказывать нормально не можешь, ни водить. — выходит комканно, да Шань и не старается придать этому слишком много нагроможденного смысла, в котором Тянь должен распознать тревогу за его пиздатую пустую-пустую жизнь. Взрослый ведь вроде мужик, здоровый, такой если вломит кому — нокаут покажется малым и самым приятным исходом. А ведёт себя как пубертатный кретин с жаждой адреналина. Становится вот таким неправильным Хэ Тянь после коротких разговоров по телефону. Обязательно в стороне, чтобы Шань не услышал. Обязательно с тихой сталью в голосе. Обязательно со складкой пролегающий меж бровей и напряжёнными мышцам. — В следущий раз, если меня нужно будет подлатать, приеду к тебе, чтобы ты сделал все чисто и аккуратно. — отмахивается небрежно и останавливается на мигающем жёлтом. Шань уверен, понял Тянь его правильно, но гонок в одиночку по городу никто не отменял. Просто Шаня сейчас закинет, а потом начнет, чтобы останавливать его было уже некому. Взрослый он, сам решит — думает Шань, когда уже впечатывает рифленную подошву в грязно-серый асфальт, выходя из машины, а внутри как-то паскудно скручивает. Устал он терять напарников, людей, щиты свои сраные. — Не делай глупостей — говорит и захлопывает дверь. Уходит, не оборачиваясь. Пусть Тянь сам обмозгует его слова и придет наконец к единственному за день правильному выводу. Единственный правильный вывод Тянь все же делает в этот же день, а точнее вечер, когда оказывается у Шаня на пороге с пакетами жареной дряни и блоком пива. Стоит в узком коридоре, словно ждёт приглашения, смотрит безучастно, холодно — и Шань уверен, это не из-за сквозняка. Шань обтирает руки о полотенце, свисающее с плеча и приглашающе — конечно, как же иначе, — машет рукой в сторону кухни. Туда, мол, иди. Шань не привык к гостям. Да и Тяня гостем в его жизни уже пиздец как трудно назвать. Гости не вваливаются без приглашения, не ведут себя как конченные обмудки, не занимают чужое место с наглым взглядом, как в их первую встречу. Гости не влезают в личное пространство, в сокрытое ото всех, порой даже от самого себя. Гости не говорят с порога: у тебя есть две секунды и два варианта, либо делаем вид, что нихуя не произошло, либо я тебя трахаю. Гости не трахают так профессионально мозг, а за ним ещё и тело. Гостей можно выпроводить, сославшись на поздний час, на то, что на работу вставать рано, на то, что спать уже давно пора. Тяня выпроводить из жизни уже никак. И если гостей Шань в дом точно бы не пустил, кем бы они там не оказались, то Тяня впускает. Хмурого, словно сумерки и его сожрали вслед за городом. Тянь разувается молча. Молча бредёт на кухню, даже по сторонам не смотрит. Все ещё неправильный — решает Шань и идёт за ним следом. Останавливается, приваливаясь к косяку и наблюдает за тем, как Тянь расставляет покупки. С его волос вода срывается — Шань и забыл, что после того, как он дома оказался дождь ливанул. Зима тоже неправильная. Ну где это видано, чтобы зимой и вдруг ливень? Зимой должны снежные хлопья на землю падать, порошить асфальт, устилать белым всё до чего дотянуться смогут. Зимой не должен быть дождь, который лужицей в коридоре собрался с одежды Тяня. С неба, с волос, на одежду накапало так, что футболка липнет к грудине. Неприятно должно быть, но Тяню, видимо это всё до пизды, он уже щелкает отрывным язычком банки и делает несколько шумных глотков, блядски развязно зачесывая волосы назад. Не успел бы он так промокнуть — от парковки до подъезда шагом полторы минуты. Если бегом, то и вовсе секунд тридцать. Тридцать две, если быть точным. День неправильный, зима неправильная, Тянь вон неправильный на стул садится, по бинту грязнющему пальцем возит. На этой кухне в своих брендовых шмотках и вовсе выглядит смехотворно. Точно персонаж из одной вселенной попавший в чужую и совсем не непонимающий, что в этой чужой делать нужно. В своей вселенной Шань бьётся как рыба об лёд, пытаясь прорваться к кислороду, к свободе, к тому о чем мечтают такие как он. К квартире однокомнатной, маленькой, зато своей. Никаких нахуй займов, ведь кто он такой, чтобы позволять себе такую неслыханную роскошь? К приставучему запаху домашней еды, который путается в одежде и создает иллюзию того, что он живёт не один. К паре комнатных растений, чтобы брызгать на них водой из пульверизатора, чтобы было о ком заботиться. В параллельной, в Тяня вселенной, у Хэ свои тёрки с жизнью, свои счета, которые тот, видимо, не забывает оплачивать. Потому что такие как Хэ живут припеваючи и мечты эти глупые Шаня о квартире да растениях комнатных Тяню до пизды. У него есть уже все. Но выглядит он сейчас так, словно все эти ништяки мажорской жизни благополучно проебал. Вот и приперся к Шаню раны зализывать и молчать угрюмо. Холодный, продрогший, — Шань почти наверняка уверен, — после уже долгого разговора по телефону без свидетелей, в стороне с привычной сталью в голосе. Вопрос «какого, собственно, хуя ты сюда припёрся?» Шань урывисто сглатывает. По взгляду заебавшемуся же видит, что не стоит сейчас задавать. Потом тоже не стоит. Тянь сгребает со стола мятую сырую пачку и смотрит вопросительно, мол, можно? Шань только и может, что выдохнуть шумно и роется в кармане в поисках зажигалки. Традиции предавать нельзя: с него огонь, с Тяня сигареты. Только вот сейчас сигарета в руку Шаню по обыкновению не ложится — две зажаты в зубах у Тяня. Шань глядит на него хмуро, но не протестует. Чего протесты на пустом месте устраивать? Да, целовались уже. Даже трахались. И внутри все снова тисками стальными схватывает, но так, сука, приятно, что Шань опять залипает на этих сигаретах и бесстрастном выражении лица Хэ. Даже привычной акульей ухмылки нет, даже не торопит, смотрит выжидающе, дохуя пристально. В глазах концентрированная апатия. Шань такую знает. У апатии ведь тоже есть стадии да уровни всякие. Эту он тихой называет. Когда хочется осесть где-нибудь, ноги широко расставить и в стену втыкать тихо-тихо. Подыхать тихо-тихо. Шань снова вздыхает, чиркает зажигалкой и Тянь с удовольствием затягивается обеими, лениво передавая ему одну после. Фильтр чуть взмокший, холодный. Когда к губам прикасается, Шаня остро прошибает. Как там говорят? Непрямой поцелуй? А Шаню вот кажется, что настоящий, прямее, сука, некуда. Со вкусом шоколадного табака, только без виски теперь. Терпкий, все такой же вкусный и… И о чем он вообще думает, бля. Поебень какая-то. Только о табаке да шоколаде думает, а там ведь ещё зачем-то одеколон примешался. Крепкий такой, Шаню совсем недавно такие нравиться начали. Раньше не выносил — башка от них трещала, будь здоров. Теперь привык, прикипел. Такой же одеколон оседал на языке, когда Шаня лихорадило, как никогда в жизни. Когда в приступе этом он забористо вылизывал чужую шею. Когда под языком яремная пульсировала так, словно сердце Тяня всерьёз решило расколотить ребра в трещины и осколки. И судя по тому, что с Тянем сейчас происходит — сердцу удалось. Расколотило. И ребра и Тяня к чертовой матери. И Шаня сейчас расколотит, если он думать не прекратит. И вроде бы спросить нужно чё за ебатня в голове Тяня крутится, только нормально сформированных вопросов нет, а вот меланхоличный и не совсем живой Тянь — есть. В одну точку смотрит, ноги широко расставил и молчит. Ну точно Шань говорит — тихая апатия. Эта — самая опасная. У этой подводных камней много, которые в её бурном потоке головой пересчитываешь, пока не отключишься и не захлебнешься. А камни гладкие, скользкие — не ухватиться, не вылезти, не спастись. И голову о них разбивать реально больно, сразу в кровь, в мясо, в раскрошенный череп, что по швам расходится. А тебя всё тащит и тащит, всё разбивает и разбивает. Тихо-тихо. Больно-больно. — В детстве я боялся страшных пришельцев из фильмов ужасов и жутких выдуманных существ, которых создавало мое сознание, когда оставался в одиночку во тьме. — Тянь ломает тишину, все ещё смотря в стену, даже сигарету из зубов не вынимает, говорит зажав ту кромками и щурится чуть, ведь дым весь в глаза. — Потом меня стали пугать подлыми чужими дяденьками в черных плащах и очках закрывающих лицо. — усмехается холодно чему-то в своей голове. — Пока я не пришел в отдел поведенческого анализа. Тоже думал, что именно такие типы покушаются на детей. Именно так выглядят маньяки. — головой качает, прикрывая глаза. — Никто не учит родителей, что бояться стоит не подозрительных типов в плащах, предлагающих детям конфеты и мороженое, а монстров среди нас. Замолкает, затягивается глубоко, выжигая четверть сигареты — дым расслабленно выпускает. Пытается улыбнуться, а выходит вымученный оскал. Колючий, от него мурашки по позвонку. От него холодно, словно Шань на улицу выперся без куртки в -20. Но на улице всего-то +3. На улице всё ещё льёт. Тянь говорит дальше, когда понимает, что Шань перебивать не собирается, только голову к потолку запрокидывает — видимо, на стене ничего интересного уже не осталось: — Среди друзей семьи, родственников, знакомых. Они среди нас постоянно. Везде, Шань. Приходят к нам на ужин и улыбаясь протягивают пирог из соседнего магазина. Встречаются с нами в подъезде и машут рукой, приветливо так, улыбаясь, — голос скашивает в яростный шепот, больше походящий на шипение, — спрашивают как дела. Обнимают нас при встрече и зовут выпить вина в пятницу вечером. Мы пускаем их в дом, нанимая учить ребенка математике, мы зовём их в гости, оставляем с ними детей, доверяем им. Мы боимся не тех монстров, Шань. Замолкает снова. Теперь уже надолго, Шань знает. Шань вообще стал много знать о Тяне. Знает, что Тянь после короткого сна прямо на неудобном офисном диване, первым делом тянется к сигарете, заменяя ею завтрак. Знает, что Тяня кошмары преследуют в каждом таком коротком сне и искажают его лицо муками. Знает, как Тяня от этих кошмаров избавлять. Знает, что Тянь нихуя о себе рассказывать не захочет, даже если того к стене припереть и локтем глотку зажать — ни угрозы не помогут, ничерта уже. Ещё Шань понимает, что нихуя он о Тяне нормально не знает. Не знает о прошлом. Не знает о том, что его кости обгладывает в моменты когда Тянь в таком дерьмовом виде появляется на пороге, а теперь перед ним сидит. Не знает, как к нему подступиться, поэтому в который раз, даже не глядя на него, укладывает руку на предплечье. Сжимает: «я с тобой». Понимает, что недостаточно этого, чтобы тот перестал загоняться. Да и в принципе похуй. Главное Тянь один не будет. Главное Тянь успокоится и прежним обмудком станет, стоит только этому неправильному дню и неправильному зимнему дождю закончиться. А до того момента, пока Тянь не перестанет в адовом котле собственных мыслей вариться, Шань тут с ним посидит. Тихо-тихо. Как и с самим Шанем, Тянь так же сидел, когда его самого въёбывало. Главное Тяня отпустит. Главное Тянь. Что бы это, блядь, не значило. Шань даже думать об этом не желает. И так Тяня в жизни его слишком много. Везде и всюду. Всё Тянь-Тянь-Тянь. До пизды это уже привычно. Было бы так просто сейчас руку от предплечья отнять, встать и ничего не говоря, выйти. Было бы так просто забыть о его кошмарах, о том, что его там мучает и раздирает. Было бы проще дверь за собой еле слышно прикрыть, ещё долго зачем-то стоять, думать, а потом спиной об эту дверь опереться и тихо съехать вниз, проезжаясь по ней затылком. Пальцами в волосы зарыться и посидеть так немного, упираясь лбом в колени. Совсем чуть-чуть. Самую малость. И почему Шаню было бы проще именно так — непонятно. Проблема в том, что это дом Шаня. Крохотный, с запахом недавно приготовленной еды и комнатным цветком, что одиноко вянет на подоконнике. Дом, в который вклинивается озон и шоколадный табак. Отсюда бежать ему некуда. От Тяня ему бежать тоже некуда. Поэтому Шань руку крепче сжимает, врезаясь в мышцы пальцами. Шань сидит. Шань остаётся. По крайней мере пока Тянь не придёт в норму, если такая в его настройках вообще подразумевается. Он не уверен, потому что не знает что для Тяня значит нормально. Может быть, как раз таки это. Существование внешнего мира вспоминается только когда за окном — как всегда закрытого наглухо, — раздается смех. Там за окном весело, а у них тут вообще никак. Ни живо ни мертво. Ебучая нейтральность, с которой Шань все ещё не может скатиться в привычный негатив. В негатив не получается совсем. Хотя уже давно пора бы. Он тут вообще-то завис с человеком, который знает его болевые точки. Не все. Возможно, Тянь даже и десяти процентов не знает. Но и их хватит, чтобы закопать Шаня под собственными обломками. Как раньше сделал Шэ Ли. Прицельным ударом по самой болевой. По самой открытой, самой кровоточащей. По самой уязвимой. Вот там действительно болит до сих пор. Шань кривится, словно в той самой болевой прокрутили уже проржавелый штырь, который Шэ Ли вытащить забыл. Или намеренно оставил. Змей если что и оставляет — все намеренно. Шрамы оставлял намеренно, чтобы все видели, кому эта рыжая шавка принадлежит. Уши проколол намеренно, чтобы шавка знала, что боль тоже бывает приятной. Держал его при себе намеренно не отпуская, чтобы шавка знала, что нужна только ему ему-ему-ему. Шань руку от предплечья отдирает, откупоривает жестянку и жадно глотает, вытравливая это паскудство из головы, пока не поздно, пока тоже в апатию не провалился да не подох. И Шань пиздец как не уверен, что Тянь в одно время в болевые его не пробьет. Пробьет же. С Шанем по-другому не бывает. Все кому не лень пробивают, а потом ещё и ещё и ещё — кайф, видимо, в этом какой-то есть. Закон вселенной, догма жизни. Что-то, что не случиться просто не может. — И что вы там в отделе своем пиздатом изучали? — говорит он, удовлетворено выдыхая, ведь глотку приятно раздирает искристыми всполохами пены и пузырьков, а рожа Шэ Ли больше не стоит перед глазами. Перед ними только Тянь. Да, ёбнутый. Да, тоже в каком-то смысле псих. Да, с этим Шань мирится. — Изломанные жизни тех, кто потом ломает жизни чужие. Все проблемы из детства. Кому-то досталось здорово и переросло это в психотравму. Вот пожалуйста — перед тобой самый настоящий садист, который медленно убивает, с кайфом вылавливая предсмертные хрипы. — Тянь щёлкает языком, потрясая в воздухе жестяной, примеряется сколько там ещё осталось. — А все почему? Правильно, Шань, потому что в детстве досталось. Сильно. Потому что, возможно, тоже самое испытал на себе и вывих психики получился. Шань обдумывает эту мысль. Здравая, ничего не скажешь. Сильная. И настолько же угнетающая. Потому что если бы в детстве отца не посадили, все стало иначе. Это отправная точка проблем. И дальше комом понеслись злые смешки над мелким нихрена не секущим в жизни Рыжим. Агрессия, ярость, злость, всё в чистом концентрированном виде, ядом на тех, кто смеялся. Вслед за агрессией кулаки, драки, заклеенные пластырями ссадины. И дальше, дальше, дальше, всё то, что усиленно толкало его жёсткими пинками в спину к Шэ Ли, к банде, к преступлениям. Да, всё было бы иначе. Если бы родители учили своих детей, что чужое горе должно оставаться личным, а не всеобщим обсуждением и осуждением. Если бы люди не были такими злыми обмудками, Шань кстати, у них понабрался, вот и вырос таким же злым, таким же обмудком. Если бы система правопорядка не проебалась в один момент, швыряя за решетку невиновного. Если бы денег в семье хватало хотя бы на оплату счетов. Если бы Шань не встретил Шэ Ли. Если бы Шань не согласился вступать в банду. Если бы не поверил ему. Если бы, если бы, если бы… Но вселенная — сука, помним, да? Но родители те же обиженные кем-то дети в телах взрослых. Но жестокость включена в список обязательных испытаний. Но любая система в этом дерьмовом мире просто не может быть совершенной, помним, да? — Хочешь сказать, Реншу такой? — Шань уверен, что Тянь эту мысль уже вдоль и поперек обдумал, просто не мог не обдумать. — Хочу сказать, что все проблемы из детства. У Реншу, у меня, у тебя, у каждого. Пока информацию о нем не нароем, даже профиль составить не получится. Нам бы о детстве узнать, тогда все как по маслу пойдет. — Тянь устало трёт переносицу и сминает жалобно скрипнувшую жестянку израненной рукой. Специально израненной рукой. Видишь? Все ещё жив. Видишь? Просто немного боли нужно, чтобы это почувствовать. Видишь ты это, Шань, мать твою? Шань видит и тащится в ванную за аптечкой. Шлёпает ею об стол, по привычке доставая от туда перекись, новый бинт, ватные диски, а дальше по ситуации. Это все уже на автомате. На автомате ножницы режут бурый сухой бинт на руке Тяня. По привычке слишком цепко оглядывает ошметки кожи на ороговевших костяшках. По привычке перехватывает ладонь поудобнее и плещет туда перекисью, что сразу становится густой розовой пеной. По привычке поднимает глаза на Тяня и по привычке, сука, по привычке, проваливается в темно-серую мглу, которая утягивает в себя, точно скользкими щупальцами на глубину, из которой не выбраться. Там искрами что-то взрывается, словно короткое замыкание, а после оголенные провода вспыхивают и жжётся-жжётся-жжётся. Шань задерживает дыхание, чтобы отвести глаза, перестать проваливаться, иначе мгла поглотит. Мгла жадная до таких рыжих придурков. А такие рыжие придурки жадные до мглы. По привычке скашивает взгляд на часы. До полуночи, до правильного Хэ Тяня и правильной зимы всего несколько секунд. А пришел Тянь оказывается целый час назад. Время идёт быстро. Так оно и происходит — быстро. Секунда — Тянь встаёт, стул валится на пол с грохотом. Секунда — оказывается рядом с Шанем нос к носу. Секунда — запах озона вклинивается в сбоящее подсознание, застилает его, заставляя тело оцепенеть. Это было в первый и в последний раз, уебок — проносится на задворках уплывающего сознания. Секунда — губы шершавые, теплые, выдыхают что-то в его собственные. Шань даже понять не может что именно. Слышит, но не понимает, потому что это было в первый и в последний раз… Секунда — хмель, табак, озон, все мешается на языке чужим. Выпущенная из руки жестяная банка проливается на пол светлым нефильтрованным. Это было в первый и… Секунда — шею жмёт пресом тяжёлой руки до хриплого выдоха, притягивая к себе резким движением. Это было… Секунда — жаркий, голодный, дорвавшийся поцелуй, от которого Шаня вмазывает и только по этому — только, блядь, поэтому — он отвечает на него так же жадно и резко. Потому что тело не слушается. Потому что озон и табак, и хмель, и полночь уже. И Тянь правильный, наверное. И это так не… Правильно