Мгла

Ли разминает ногу — опять онемела. Ему говорили: «возможно не сможете ходить». Говорили: «синдром очень серьезный и нельзя пренебрегать терапией, так теперь всю жизнь». Говорили: «если почувствуете затруднение в дыхании, немедленно в больницу». Шэ Ли вообще не особо и понимает как можно что-то чувствовать. Смотрит на сгиб локтя и давит большим пальцем на сине-фиолетовое. Неа, ни капельки не чувствует. Вены на руках исколоты в синяки, но это привычно — каждую неделю инъекции чтобы прекратить аутоиммунную агрессию. Врачи глупые. Врачи не понимают, что агрессия у него в крови и никакими иммуноглобулинами ее не разбавить. В крови, в ДНК — как хотите. Он родился от союза агрессии и бесчувственности. Убийственное, на самом деле, сочетание. Настолько убийственное, что ему совсем ничерта не страшно — колите его, поджигайте, да хоть коленные чашечки простреливайте. Плевать же. Хорошее, на самом деле, сочетание — люди боли боятся, а Ли только мечтать о ней может. Ему даже завидно. Звонок в дверь тишину режет и Ли плетется открывать. Заебёт же звонить, пока замком не щёлкнет. Плетется, а ноги́ всё ещё не чувствует. Вообще ничерта не чувствует, кроме скуки смертной. Ну, может, ещё немного зависти. Не ко всем, чего ему просто так завидовать незнакомцам. Зависть же тоже чувство. Значит он не совсем уж бесчувственный, так что выкуси, вселенная. Он тоже может. И чувств этих — чу-у-у-увств, какое слово красивое, — большего всего к Шаню. Он концентрат эмоций, у него их столько, что на всех хватит. Раньше хватало на целых двоих — на него, да на Шэ Ли. А может ещё и на целый мир. На это Шэ Ли предпочитал не смотреть. Потому что в груди что-то сдавливало и дышать становилось трудно. Ему нельзя такого допускать — помрёт ведь, врачи ведь просили. Но те тут не справятся — с ревностью ещё ни один врач не совладал. Да и то, что это давление за ребрами называется ревностью, он совсем недавно узнал. Замком щёлкает и отшатывается — чувствительность второй ноги снизилась. Бывает такое. Часто бывает. Было и в тот раз, когда Шань к нему заходил — пришлось отправить вместо себя на допрос по «старой дружбе». Интересно, дружбу тоже можно чувством назвать? Думал удержится, ведь онемение ступней не повод позорно валиться на пол перед старым другом. Не удерживается — удерживают. Сильные руки цепляют почти за шкирку и подтаскивают к себе. Вовремя он пришел. Всегда вовремя. — Опять? — спрашивает и дверь запирает, не отпуская от себя, словно Ли сможет вдруг свинтить. Теплый. Тоже почти без эмоций. Похожи они чем-то, вот и дружат. Интересно, дружбу тоже можно чувством назвать? — Опять. — соглашается и стоит себе рядом на ногах, которых не чувствует, принюхиваясь. Опять перед тем, как зайти минимум две сигареты выкурил. Всегда он так. Шэ Ли уже привычки его выучить успел за столько лет. — Я ключ беру. — не спрашивает, а перед фактом ставит. Ли всегда в нем это раздражало. Сейчас почему-то нисколько не бесит. Видно, вместе со ступнями ещё что-то притупилось и онемело. — Теперь будешь заявляться без приглашения? — Ли спокойно наблюдает за тем, как из связки его ключей исчезает запасной. И черт его знает зачем он вообще этот запасной сделал. Наверное, для этого вот дылды. Наверное, даже специально. Только ключ этот у него уже год на связке мешался, а дылду он впервые за это время видит. Почти не изменился. В костюме дорогом на заказ, волосы чуть отрасти успели и под глазами немногим больше черноты, чем обычно. Совсем вымотался. — Я и так всегда без приглашения. От тебя же не дождешься. — усмехается и в уголках глаз лёгкие морщинки собираются. Обычно, если люди такую улыбку видят, им не по себе становится. Как там говорят? Кажется, кровь в жилах стынет. Дылда улыбаться почти не умеет и если делает это, выходит либо хищный оскал, либо опасная ухмылка. Шэ Ли завидует тем, кто так думает. Ему бы хоть раз стужу в жилы. — Нет смысла приглашать тебя из Пекина. Или тут же кинешься выкупать билеты на ближайший рейс? — Ли переставляет ноги, внимательно смотря, чтобы ступни в стороны не заваливались. Слишком расслабленные, чтобы опору делать, но идти как-то надо. Цепляться за дылду не хочется. Не любит тот слабаков. Шэ Ли тоже. На этом, кажется их отношения и держатся. Оба дохуя сильные и немного зависимые. С дылдой легко, правда. Он молчит много, много думает и приезжает не часто, не надоедает. У дылды своя жизнь, разбросанная по всему Китаю, недвижимости много, много счетов с криминалом и не меньше счетов с правосудием. Хоть эмоциями дылды и не насладишься, но есть в нем что-то. Шэ Ли и этому названия дать не может, но к этому чему-то неосознанно тянется. — А ты попробуй хоть раз. Заодно и узнаем. — говорит на полном серьёзе. Дылда вообще всегда серьезный. И всегда себя контролирует. Когда они только начинали общаться, Ли казалось, что он чертов робот. Минимум слов, максимум суровости, словно каменное изваяние. Время шло, каменное изваяние смягчалось. Шэ Ли никогда его к себе не звал, но тому и не нужно чтобы его звали. Чувствует он себя тут как дома. Уже поперся делать свой сраный кофе без молока и сахара. И ему заодно тащит — со сливками — хоть Шэ Ли и не просил. Дылду никогда просить не приходится. Сам делает, словно знает чего другие хотят. Хотя, за других Ли не скажет. Всегда знает чего хочет Шэ Ли — так правильнее будет. Наверное, дружбу всё-таки можно назвать чувством. — Когда ты прилетел? — кофе, все же, дылда вкусный делает. Всего в меру, ничего лишнего. Шэ Ли, кажется, даже по нему соскучиться успел. И кажется, он сейчас даже не про кофе. Тот садится рядом с Ли и тут же запах перемолотых зёрен мешается с крепким одеколоном. Странное сочетание. Ли носом воздух тянет с удовольствием — давно в его доме кем-то не пахло. Все таки, приятно иногда разбавлять запах дома кем-то. А то ведь как — привыкаешь к запаху и он стирается напрочь. Мозг устроен интересно, каждый новый запах, каждое его отличие от предыдущего тут же отмечает — простейшие инстинкты и реакция на потенциальную опасность. Дома опасаться нечего, а от дылды за милю опасностью несёт. Мозг знает и уже сигналы подаёт: «тут что-то не то, чужое, оглянись, посмотри, будь настороже — опасно». И хоть Шэ Ли с этой опасностью на «ты», но мозг не убедишь. Поэтому он ещё раз крепко тянет носом воздух, раздражая рецепторы. Ка-а-айф. — Пару часов назад. — дылда безразлично глядит на часы. А что на них смотреть? На них время остановилось пару недель назад, а снимать их со стены, батарейки заменять, обратно цеплять — да кому это нахуй надо. — Дела? — Шэ Ли по привычке протягивает руку, чтобы чужая крепкая сжала в запястье до хруста. Они когда с дылдой в первый раз встретились, Шэ Ли с дуру ему пресс пробил — инстинктов самосохранения-то нет. А дылда только уголком губы подёрнул в подобии улыбки, спокойно руку Ли перехватил поудобнее и выломал. Трещина на костях была, а больно почти не было, только ныло страшно. Дылда был доволен и при следующей встрече эту руку ему даже пожал — говорит же Шэ Ли, не любит тот слабых. Сам он тоже довольным остался — какая-никакая, а чувствительность в руке появилась. Красота. Вот и сейчас почувствовать захотелось. Дурость, конечно, с драки дружбу начинать. Но у Шэ Ли, похоже, вся жизнь одна сплошная дурость. А за этого отбитого он ей даже благодарен. — Дела. — подтверждает и наблюдает за тем, как пальцы Шэ Ли сами складываться к ладони начинают от его хватки. Красота-а-а. У дылды руки немного подрагивают, но это нормально. Это всегда так было. И как он с этим тремором умудрился в отряд особого назначения заделаться — ебаная загадка вселенной. Смешная она, вселенная эта — наделяет тремором человека, который с глоком в руках практически родился; дарит Шэ Ли пониженную чувствительность к боли как раз в тот момент, когда тот ею насытиться не может. Дурная она какая-то — вселенная эта. Сначала даёт всё, а потом всё забирает, как ревнивый ребенок свои любимые игрушки отвоевывает у других детей с площадки. Похоже, тот самый ребенок эту вселенную и создал, чтобы не скучно было. Наигрался — да забросил под пыльный диван. Забыл совсем. А тем, кто на этой игрушке живёт самим с дарами и потерями справляться приходится. — Тянь знает? — Шэ Ли с каким-то больным удовольствием произносит это имя. Он и сам думал напроситься в напарники к Шаню, да тот бы такой шум поднял, что в пылу и уволиться мог. А тут ещё один ебанутый подарок от вселенной — Хэ Тянь. Одна морока с ним — пришел и сразу в напарники. Пришел и сразу поводок свой на Шаня нацепил. А его — Шэ Ли поводок, — всё слабеет, распускается, уже развалится совсем скоро. Нечестно это, неправильно — чужие вещи забирать. На то они и чужие, что даже если на время возьмёшь — вернуть обязательно нужно. Шэ Ли вернёт, обязательно вернёт. Себе. Чувствительность хотя бы физическую вернёт и Шаня тоже. Потому что одно без другого, как оказалось, не существует. Шань когда ушёл, Шэ Ли с болезнью свалился. Там уже не до банды было, скорее уж до выживания. Был моральным недоделком, а стал ещё и физическим. Вот шутки у вселенной, да? Ухохочешься. Шань не знает, да и не обязательно ему в принципе знать о синдромах всяких с пафосными названиями. Когда придет время, Шэ Ли быть может ему и расскажет. — Ему пока не обязательно знать, что я тут. — дылда отпивает свой противный черный кофе без сахара и сливок. Морщится и Ли знает, что не от едкого горького привкуса, совсем не от этого, нет. Просто у дылды с Тянем отношения натянутые, какие-то тёрки, в которые вдаваться ох как не хочется, да тот и не расскажет. Дела семейные, что с них возьмёшь. Семья это всегда сложно и больно. Да, именно больно и врачи тут тоже не помогут. Невозможно лидокаин вколоть в то, чего нет. — Странная у вас семейка. — закурить хочется страшно, да только у вселенной хреново с чувством юмора и онемение перебирается со стоп на руки. Даже кофе не хлебнуть — какая досада. Зато можно вдоволь размять ступни и даже пошевелить пальцами ног. Врачи говорят: «скоро пройдет». Говорят: «нужно время». А вот сколько конкретно, ответить не могут. У каждого по разному ведь, понимаете? Период реабилитации затянуться может, понимаете? Терапию пропускать нельзя, понимаете? Неа, не понимает он. Шэ Ли всегда нужно чётко, по факту, конкретно и без этого вот «понимаете». — А не у всех так? — тот хлопает по карманам пиджака и достает пачку, точно мысли услышал. Шэ Ли готов благословить тех, кто таких вот дылд выдумывает. Потрясающие ребята, правда. Появляются всегда в нужный момент, исчезают с концами тоже. Год могут ни писать, ни звонить, ни приезжать, а потом заявляются на порог и готовят кофе. Вкусный, кстати. — Хер его знает. О моей семье ты знаешь, ее вообще нет. — Шэ Ли откидывается на диванные подушки и устраивается удобнее. Пряный запах крепкого табака хорошо в интерьер вписывается. Хорошо заходит под уютный минимализм и ливень, что на улице хлещет. Надо же — ливень зимой. Ну точно Ли говорит — у вселенной с чувством юмора хреново. — Тебя это не шибко расстраивает. — первую затяжку делает сам, а потом подносит фильтр к губам Шэ Ли и на расслабленную руку косится. Он единственный кто о болезни знает. Шэ Ли рассказал только потому, что он жалеть бы не стал. Слабых ведь не любит. — Ага. Меня вообще расстроить ничего не может. — Ли перекатывает голову на спинке дивана, чтобы уткнуться носом в массивное плечо. Аэропортом пахнет. Воздухом влажным и кофе. Он вообще не помнит того момента, когда от дылды не пахло бы высотой. Все время куда-то летает, из города в город, по делам своим странным. И редко, ну пиздец как редко, все же возвращается сюда. На пару дней, а то и меньше, потому что «ты же понимаешь — дела». И нет чтобы сходить в клуб какой, покутить, оторваться, прётся к Шэ Ли. Такая уж дружба. Перерос он клубы и кутёж. В тридцать с лихуем важнее немного помолчать о важном и потрепаться ни о чём. — Врешь. — он легонько ведёт плечом, скидывая голову Ли обратно на диван. Недотрога. Сколько лет знакомы, а на прикосновения он ещё более скупой, чем на слова. Шэ Ли вообще везёт на людей, которые не тактильны от слова совсем. Начиная с родителей и заканчивая теми же Шанем и дылдой. Хладнокровным тоже иногда тепло нужно, это научно доказанный факт, между прочим. — Вру. — улыбается. Расстроить на самом деле многое может: пробки с утра; последняя сигарета в пачке и онемение ног в эту же секунду, когда понимаешь, что сходить за ними в ближайшие полчаса не сможешь; Шань, который эмоции свои дарит Тяню, а не ему. Многое расстраивает и на многое, к сожалению, Шэ Ли пока повлиять не может. Когда он отправил Шаню фотографию, тоже расстроен был. Очень. До белых кругов перед глазами и может быть, белой горячки. Поводок растрепался и в тот момент казалось, что и вовсе лопнет от натяжения. В тот момент казалось, что это единственный верный выход — дать под дых так, чтобы не оклемался, чтобы потом онемевшего от просочившегося яда Шаня, снова к себе затащить и поговорить по душам. Потому что Шань слушать не хочет. Говорить тоже. А в момент, когда его эмоции захлестывают, он более сговорчивым становится. Шэ Ли его, как облупленного знает. Знал. — Не ожидал, что ты своих головорезов распустишь и в управление подашься. — сигарета скуренная до фильтра отправляется в мраморную пепельницу — подарок от отца — и тут же поджигается новая. О его подарки только сигареты и тушить — ни на что больше не годны, ей-богу. — И это ты мне про головорезов говоришь? — Шэ Ли тихо смеётся, разминая руки. Наконец все в норму пришло. Ненадолго, конечно. Скоро опять накроет и гадай сиди, хоть на кофейной гуще, какую часть тела вырубит следующей. А банду да, распустил. Перерос. — Не ёрничай. И обращайся уже уважительно, я старше, как-никак. — тон смягчается и Шэ Ли даже кажется, что тот тянет лыбу. Редкость, зато как приятно знать, что эту улыбку вызывает Ли. — Прошу прощения великодушно, господин Хэ Чэн. Или мне тебя лучше Большим Боссом называть? — расслабление накатывает теплой волной и Шэ Ли позволяет себе потереться щекой о короткие волосы на виске. Не любит Чэн прикосновения. Но когда на Ли накатывают приступы нежности терпит, сцепив зубы. А Ли нравится дразниться и проверять границы дозволенного снова и снова. Знает он, что лицо неприкосновенно в любом случае. Дотронься — и открытого перелома не избежать, даже если бегаешь ты очень быстро. Плечи ещё кое-как прикосновения выдерживают, хоть те и схватывает раздраженным спазмом. С ладонями вообще порядок полный, трогать можно, а вот проводить подушечкой пальца по внутренней стороне — ни в коем случае. Границы изучены, бегает Ли быстро, но эта игра ему нравится, поэтому можно и продолжить, в конце концов Чэн знал порог чьего дома он добровольно переступает. — Ты меня за все шесть лет ни разу по имени не назвал. Давай лучше как раньше, дылдой там, здоровяком, а то непривычно. — всё ещё терпит и говорит мягко, точно и его немного разморило и отморозило. Не двигается, вперёд привычно не подаётся, чтобы предплечьями о ноги опереться и руки в замок сцепить. В расслабленных позах он почти не бывает и Шэ Ли, видимо, повезло словить момент. — А что, к Чэну не привыкнешь? Я вот распробовал, неплохо звучит. Чэн. Чэ-э-эн. Чэн. — с Чэном весело. Действительно весело, особенно когда вся его монолитность трещит по швам. Шэ Ли любит ее подковыривать, а иногда и с корнем выдирать, что кстати, опасно для жизни. С чувством юмора у него как и вселенной — хреново. Поэтому он закидывает руку на напрягшееся плечо и с усилием тащит Чэна на себя. Веселиться ведь никто не запрещал, верно? Границу всё нащупать не может, даже когда Хэ всё же сдается и откидывает голову на его руку. — Шэ Ли, что за хуйню ты вытворяешь? — поворачивается, заглядывая в глаза. Взгляд у него цепкий, до пизды серьёзный и ледяной. Прочитать его почти невозможно, Чэн эмоции хорошо скрывает, лучше любого другого человека. Иногда это вызывает жгучее желание вскрыть его черепушку и покопаться там немного. Подсмотреть что да как устроено. С собой в конце концов сравнить. Похожи ведь. На секунду там мелькает что-то глубоко спрятанное, что Чэн, наверняка удержать не смог. Что-то теплое и печальное, а потом гаснет так же быстро, как и появилось. Покопаться бы в нем. Может, даже напоить стоит — бар у Шэ Ли разнообразный, для дылды там точно найдется то, что он с удовольствием проглотит. Пьяных разговорить легче. Да, надо бы. Надо. — Имя твое пробую. — Ли все ещё надеется выцепить ту больную мягкость и в глаза продолжает смотреть, где теперь только тотальная сталь. — Чэн. Повторяет имя — и вправду ведь, первый раз по имени зовёт. И как так вообще получилось? Красиво звучит, оказывается. Непривычно. Пока в банде был, всем раздал клички. Вообще всю жизнь на этих кличках прожил. Имён пацанов уже и не помнит, только одно, которое почти не произносит. Ли тоже по имени почти никто не звал — боялись. Только Шань мог спокойно к нему обращаться без всяких «босс» да «змей». Смелый малый. — Я про жизнь. — Чэн хмурится, переводит взгляд в стену, точно на той появилось что-то интересное и зависает. — Это не я с ней, а она со мной. — заискивающей тон Шэ Ли включает в особых случаях. В двух, если быть точным: когда злится и когда хочет избежать серьезных тем. На Чэна он не злится — как вообще на дылду злиться можно? Он и поводов почти никогда не даёт, постоянно терпит заёбы змеёныша — как иногда сам Чэн выражается, — и позволяет делать то, за что любой другой схлопотал бы пулю меж глаз. — Подался в правопорядок за своим Рыжим? — напряг. Какой же, сука, напряг, когда речь с Чэном заходит о Шане. Тот сразу включает острую рациональность, о которую только скальп снимать. Жёстким становится, напряжённым. Говорит те вещи, которые Шэ Ли слышать не хочет. Пока не готов, по крайней мере. Ему просто хочется верить в хороший исход, несмотря на то, какую херню он делал. И понятно, конечно же блядь, понятно, что лучший исход из всех возможных это отпустить наконец поводок. Да только тот в руке оплавился и в кожу врос. — Он все время следовал за мной. А я решил последовать за ним. Так и получилось. — выходит тихо, на выдохе и с концентрированной правдой, без примеси. С правдой всегда сложно. Но иногда ее просто приходится выдавать. Особенно самому себе. Или Чэну — больше Ли никому не доверяет. Не научили. — И как? — спрашивает и всё ещё сверлит стену взглядом. Чэн знает, что в такие моменты они в глаза друг другу не смотрят — слишком откровенно. Это как пялиться на человека в ду́ше, а он голый, он раскрытый весь, он беззащитный. — Да никак. Я псих и меня ненавидят. Хорошая эмоция — ненависть, прогрессивная. — Шэ Ли усмехается и заводит руки за голову. Да, возможно, он псих. Да, его определенно стоит ненавидеть. Но ведь, по-другому он не умеет. Хладнокровный слишком, жизнью не ласканный, не любленный. Говорить на языке насилия ведь гораздо проще. Но, оказывается, не с Шанем. Не желает он пресмыкаться, даже Чэну он мог бы этим понравиться. Нет, не с Шанем и последний уёбистый поступок Шэ Ли это показал — Шань на него даже не смотрит. И вместо Шаня парализовало ядом именно Шэ Ли. Во шутки у вселенной, да? Делать из Ли настоящего ублюдка, чтобы потом он понял, что ублюдок, только после непоправимого. Ну и шутница. — Понимаю. — кивает головой, тащит в рот сигарету. — Неужели все же любишь его? — А любить, это как, Чэн? — вот теперь в глаза его заглянуть адски хочется, может поменялось что. Но Чэн сидит неподвижно, только дым шумно выдыхает. — Не знаю, меня не учили. — плечами жмёт. — Глушители нихера не работают, до сих пор в ушах звенит — вот это я знаю. А про любовь у меня бесполезно спрашивать. Они в первый раз говорят о любви. Это как первый поцелуй — нелепый, неумелый и даже постыдный, когда не знаешь с какой стороны подступиться, чтобы не упереться своим носом в чужой; не знаешь стоит ли просто к губам легко прикоснуться или рот раскрыть и ожидать с волнением прикосновения чужого языка; ничерта не знаешь, но делаешь буквально вслепую, закрывая глаза потому что — страшно. — Вот и меня тоже бесполезно…