Мгла

Приятно вот так среди ночи на улицу выбраться из душного дома — где по батареям вместо кипятка, кажется, пустили настоящую лаву. А на улице хорошо-о-о. На улице ливень и небо чернильное, как будто и не зима сейчас вовсе. Как будто поздняя осень и все морозы только впереди. Приятно запрокинув голову к небу высматривать редкие звезды. Яркие. Цзяню сейчас все ярким кажется, словно он волшебной пыльцой обдолбался. Огни фонарей тоже яркие — почти слепят, почти радужку разъедают до приятной ноющей. И Цзянь, похоже, реально обдолбался, раз выперся в тонкой куртке просто для того, чтобы попялить на небо, послушать дождь и пару раз с силой втянуть через рот освежающий холод. Кажется, если его сейчас в таком виде на ледник в Арктике закинуть, он и там улыбаться не перестанет. Алкоголь приятно дал в голову и та слегка кружится. Нет, он не в хлам — не сегодня точно. Его просто приятно развезло от беспричинной пьяной радости. До того, что он согласился выйти покурить с остальными просто за компанию. Цуньтоу рядом говорит что-то без умолку, а слова будто через Цзяня проходят и улетают вверх, вместе облачками пара. Он кивает, для верности, чтобы Цуньтоу не казалось, что он его не слушает. Слушает ведь. Там на работе у него ситуация забавная случилась, кто-то из сотрудников на доске маркером малюсенький член нарисовал. Красный такой, с венами. А что маркер нестираемый слишком поздно поняли. Смеялись все дружно, а потом получили от начальства нагоняй, ой, сколько крику-то было, ну смешно же, правда? Да — кивает головой. Смешно. Правда смешно, что Цзяню всего-то пять слов от Чжэнси нужно было услышать, чтобы счастливым стать. Херня эти ваши три заветные. Люди годами просветления ищут, тужатся, пыжатся, в храмы да на природу во имя воссоединения с духом земли ездят. Цзянь всего в пяти словах смысл жизни нашел и познал Дзен за считанные секунды — видали, как круто? Так ещё уметь надо. Девчонки смеются тихонько, обсуждают что-то своё, а слух выцепляет только «Чжэнси» бла-бла-бла, «похорошел», бла-бла-бла. Стучат каблуками, переминаясь с ноги на ногу — серьезно, кто вообще зимой рискует надевать обувь на каблуке? Тем более на вечеринку. Тьфу, глупышки. И да, да, согласен он — похорошел Чжэнси. За пару дней буквально неебически похорошел — и так оказывается бывает. Вот живёшь себе, смотришь каждый день на одну и ту же картину, что на стене висит. Любуешься. А потом, однажды вечером вдруг новые оттенки в ней находишь. Видишь то, чего раньше напрочь не замечал — улыбку новую, тон голоса совсем другой. Стоишь, смотришь на эту картину в миллионный раз, рот от удивления раскрываешь и думаешь: «ВАУ». Вот и с Чжэнси у него настоящий ВАУ. Цзянь и сам в шоке от того, что его не колотит от ревности, когда он улавливает все эти восхищённые нотки. Думают, что Чжэнси похорошел? Ну так правильно же думают. Верно мыслят — значит с мозгами все в порядке, никаких психических отклонений нет. Молодцы девочки, садитесь — пять. Пальцы на холоде совсем задубели, это Цзянь понял, только когда в дом вернулся вместе с остальными. От куртки несёт табачищем, но это Цзянь как-нибудь переживёт. А дом — громадина. Цзянь и не знал, что Цуньтоу так хорошо устроился, не предполагал, что когда тот позвал их с Чжэнси на «дружеские посиделки» они припрутся в хренов особняк. Друзей у Цуньтоу видимо много, даже пара коллег затесалось. И вот ни разу не правы те, кто говорит, что в Цзяне спрятали вечный двигатель, потому что видимо, двигателей этих было целых два, один из которых по праву достался Цуньтоу, что перебегал от компании к компании и поднимал тосты. Чжэнси устроился перед телевизором, с интересом разглядывая диски с играми, попутно общаясь с Шао, который учился на их параллели. Тихий был пацан, низенький, а на последнем году обучения вымахал под два метра — Цзянь до сих пор удивляется. Шум голосов мешается с музыкой, которой заведует Сяо Хой. И голоса перебивают ужасные вопли попсовой дивы. Ну кто такое вообще слушает, серьезно? Кроме Сяо Хой. Она всегда была слишком нежной и вязалась разве что с розовым цветом, платьями легкими в мелкий цветочек и такой вот сладкой попсятиной. Девочка — конфетка. Она улыбается Цзяню, помахивая в воздухе телефоном. У Цзяня херовое зрение, но он готов поклясться, что там четко структурированный плейлист. Кажется, кроме него на музыку никто и внимания не обращает. А атмосфера так и просит чего-нибудь потяжелее и серьезнее слезливых песен о взаимной и невзаимной любви. Цзянь фыркает, когда сгребает со стола с напитками пару стаканов пива. Темное, нефильтрованное, с горьким послевкусием — как любит Чжэнси. Зал тут большущий — настоящая холостяцкая берлога: плазма на пол стены, приставка, бар с кучей алкашки на любой вкус и цвет, раскиданные по паркету кресла-мешки, которые облюбовали девчонки и бильярдный стол, который облюбовали парни. Как с таким набором у Цуньтоу хватало совести вообще из дома выходить, а не зависать тут целыми днями — загадка. Ещё одна загадка — как Цзяню удается сквозь толпу народа донести пиво, не расплескав его на чьё-нибудь красивое — ну правда же красивое — ситцевое платье или на чей-нибудь однотонный галстук, какие обязывают носить в офисах. Похоже, врождённая неуклюжесть сегодня подаёт в отставку вместе с пиздостраданиями, которые у Цзяня уже поперек горла. Он же человек ранимо-болтливый, а таким, как известно, всегда нужна щепотка счастья раз в полгода, чьи-нибудь светло-серые глаза, мечущие взгляды по всей комнате в его поисках и теплая улыбка одними уголками губ, когда взгляд этот Цзяня всё же находит. Цзянь мгновенно отогревается, словно и не было его на стылой улице каких-то пять минут назад и это не он — счастливый придурок с идиотской улыбкой от уха до уха, — пялил на небо и за что-то его, кажется, даже благодарил. Чжэнси сидит на паркете, продолжает болтать о чем-то с Шао, а сам глаз с Цзяня не сводит, пока тот приближается, аккуратно ступая на пол — носки из натуральной шерсти плюс начищенный до блеска паркет создают страшнейшее сочетание из разбитых носов, пролитого пива и неловких оправданий. Разбивать нос, а потом вскидывать голову, чтобы кровью не измазать новую одежду Цзяню сегодня не хочется. Ему просто хочется вот так тепло и уютно усесться рядом с Чжанем, чтобы плечи соприкасались и это даже странно выглядеть не будет — друзья ж детства, всегда ж вместе, Шао поймёт. Шао по сути, вообще поебать. Кажется, ему будет все равно, даже если Цзянь притворившись в усмерть пьяным усядется Чжэнси на колени и повозит задницей тому об пах, чтобы удобнее устроиться. Да Цзянь бы с удовольствием, честно. С упоительным, въёбывающим по дыхалке удовольствием. И въебёт ему явно сильнее, чем Бохай из бойцовского клуба, в который Цзянь на тренировки каждый вторник ходит. У Шао тут своя атмосфера, где разговоры только об играх и вон той крутой пушке, которую выдают после того, как сложную миссию пройдешь — а потом с этой пушки можно зомбаков в лёгкую расстреливать и на боссов не страшно нарваться, потому что пушка надёжная, сбоев не даёт. На счёт надёжности Цзянь согласен, у него тоже пушка надёжная — Чжэнси зовут. Тыл прикроет, на зомбаков с ним не страшно, на террористов тоже — вообще на всех злодеев мира. Только вот сбои сегодня в нем всё-таки наблюдаются. Чжэнси кружку пива принимает, задевая пальцы Цзяня и сразу же ту отставляет, вместо того, чтобы шумно отпить. Вторую — Цзяня кружку, — тоже отбирает, отправляя ее к своей. И поддакивая восторженному бубнежу Шао, сгребает руки Цзяня в свои. В тёплые. Цзяня, кажется, глушит на долю секунды, потому что даже попсовая дива затыкается вместе с разнобойным месивом голосов и остаётся только влажное дыхание Чжэнси на пальцах — греет. Нет, сука, не просто греет — печёт. И не в руках даже. — Зачем вышел на улицу, если даже не куришь? — спрашивает серьёзно и осуждающе, а слова на кончиках пальцев электрическими разрядами оседают. Ведь губы Чжэнси почти их касаются. Господи, блядь. — Цуньтоу позвал, а ты знаешь, он отказы плохо переносит. Я уже хотел было рискнуть, как девчонки попросили с ними пойти, им мужская компания нужна, ну ты понимаешь, да… и охладиться нужно было… — по ходу сейчас Цзянь ещё раз на улицу пойдет и не просто пойдет, а побежит. И не просто на улицу, а под дождь, чтобы схлынуло. Он комканно благодарит Чжаня, за то, что согрел — распалил блядь, адким пламенем — руки. Говорить продолжает и сам не понимает, что несёт. Из хватки те мягко вытягивает и цепляет ворот футболки, чтобы было куда эти дурацкие руки деть, потому что их хочется вернуть в под горячие выдохи, пальцем большим продавить губы и… Шао опять про пушку заладил, только другую уже, она как гранатомёт, только круче. Музыка сменяется с сопливого мотива на потяжелее — видимо, кто-то Сяо Хой все же подменил. А Цзяню отвлекаться больше не на что — попса была единственным, что раздражало, но он упорно говорит-говорит-говорит. Вон девчонки смеются и Цуньтоу подкалывают, а тот грудь выпятил и хвастливо о чем-то вещает. Поцеловать Чжэнси страшно хочется. На телевизор нужно посмотреть, там матч по футболу и кажется, наши выигрывают. Цзянь не знает кто такие наши, просто Бо так выкрикнул с дивана. Нужно отвлечься и отвлекаться тут действительно есть на что: Иинг толстовку стянул, а тело у него — обкончаться можно, только взглянув; вон девчонки уже и Цуньтоу не слушают, переключая все внимание на Иинга; наши ещё один гол забили и Бо во всю глотку вопит, Цзяню всегда было не важно по какому поводу вопль, он к нему в любом случает присоединялся, даже если кто-то на тренировках руку ломал; Дандан запнулась о кресло-мешок и растянулась на полу, ей помочь нужно, потому что пара крепких ребят с такой хрупкой девушкой точно не справятся, а тем более здоровый Иинг, который рядом оказался. И Цзяню все ещё зверски хочется Чжэнси поцеловать. Отвлечься бы нужно, но… Но Чжэнси пиво взял. Чжэнси умный, это даже не обсуждается, доходчивый он. Но иногда ведёт себя так, что Цзянь совершенно дуреть начинает, вот как сейчас, когда по кромке стакана неосознанно языком ведёт, слизывая пену темного нефильтрованного и дохуя внимательно слушает, увлеченно Цзяню в глаза смотрит. Тема у них интересная — Цзянь же и сам не вкуривает о чем распиздеться успел, и слова как-то смазываются. У него. У Цзяня. Слова. Смазываются. У Цзяня, блядь! Словарный запас которого начинается там, где у обычного человека он уже закончился. У Цзяня проблемы. Он все слова забыл, как дышать забыл, только и может, что судорожно сглатывать воздух и им же давиться. Чжэнси умный, это даже не обсуждается, доходчивый он. Но до него реально не доходит, что он с Цзянем творит в такие моменты. И это Чжань неосознанно, окей? Совершенно неосознанно, а что будет если тот такое специально сделает — Цзянь даже подумать боится. У Цзяня терпения на всех в мире хватит. Он долго терпеть может, многолетним опытом это доказано. Всю жизнь как-то боролся с собой, но когда происходит вот это неосознанное — крышу с корнем рвёт, а в паху паскудные спазмы волнами накрывают. Цзянь думает: да, Чжэнси похорошел. Думает, что ещё секунда и его поведёт окончательно. Думает, что сейчас самое время выхватить блядский стакан у того у рук, швырнуть его в толпу, схватить одной рукой Чжэнси за подбородок, второй сжать шею, чтобы вырваться не смог и блядски долго его губы вылизывать. А потом… Потом бежать. Бежать надо, потому что рука у Чжэнси с детства тяжелая и он единственный, кто умеет Цзяня чуть ли ни с одного удара вырубать. Все его слабые точки знает: выбитое однажды из сустава плечо, которое до сих пор нет-нет, а выпадает; ребра — и не важно на самом-то деле щикочут их или кулаками хуярят; ключица правая в подростковом возрасте сломанная, которую если как следует продавить, в глазах от боли темнеть начинает. Весь Цзянь одна сплошная слабая точка, когда Чжэнси рядом. Цзянь ошалело оглядывается в поисках разумной причины побега, и ему определено сегодня везёт — причина сама к ним направляется. В ошеломительно-розовом и с улыбкой на лице. Ещё никогда Цзянь так Сяо Хой не радовался. Ещё никогда не готов был ей руку на радостях пожать в знак признательности. Потому что Чжэнси все ещё адски хочется поцеловать. И это уже, блядь, не шутки. Это не мимолётное «хочу». Это уже тотальное «держите меня семеро, иначе я реально это сделаю». А потом ведь бежать надо будет, потому что рука у Чжэнси с детства тяжелая и он единственный, кто умеет Цзяня чуть ли ни с одного удара вырубать. Сяо Хой румяная — вот оказывается, как вино на девушек действует. Стоит напротив и даже не мнётся, как это раньше бывало, взгляд с Чжэнси на Цзяня переводит и поговорить его просит, то и дело щёлкая блокировкой телефона. Щёлк — загорелся оранжевым. Щёлк — потух. Щёлк-щёлк-щёлк. Щёлкает теперь пальцами перед лицом Цзяня, который наконец отмирает, смаргивает, а Сяо все ещё настаивает на разговоре. Дело важное есть и только Цзянь ей помочь может. Цзянь уже встаёт, когда она нетерпеливо его за руку цепляет. К Чжэнси поворачивается, сообщая, что вернётся через пару минут. Не-а. Не через пару. Сяо Хой слишком упорно оттаскивает его подальше, но из комнаты они не выходят — усаживаются на пол, облокачиваясь о стену. Около этой стены ничерта интересного нет, а значит и народу меньше — все у бара да и плазмы тусуются. Цзяню Чжэнси отсюда прекрасно видно — вон он сидит, тычет пальцем в диск с игрой и с Шао опять спорит кто в ней самый опасный, а кого вырубить парой ударов можно. Цзяня можно. И не с пары, а с одного. И не с удара, а всего лишь с языка на котором пена от пива собирается. Его. Цзяня. Цзяня, словарный запас которого начинается там, где у обычного человека он уже закончился. Цзяня, который все слова благополучно забыл и теперь их все заново учить нужно. Сяо Хой из фужера отпивает и взбалтывает вино, любуясь игрой света на глянцевой глади. Несколько крошечных круглых светильников мягким жёлтым там отражаются. Цуньтоу явно атмосферу на попиздеть умеет создавать: приглушённый свет, выпивка, пол с подогревом — задницу ещё не припекает, как ни странно. Только остаётся, что рассеянно смотреть вперёд, Сяо Хой вполуха слушать и думать, что если бы не она — поцеловал бы. На все наплевал и поцеловал. А потом бы судорожно вспоминал, как из этого дома безопасно выбраться и бежал-бежал-бежал бы, потому что рука у Чжэнси с детства тяжелая и он единственный, кто умеет Цзяня чуть ли ни с одного удара вырубать. Но Цзянь сосредотачивается — разговор ведь с пометкой «важный» — вертит в руках отрывной язычок от жестяной банки, который зачем-то из кармана достал. Он приятно пальцы холодит. Цзянь бездумно в рот его втягивает и переворачивает на языке в одну и ту же сторону. Звук прикольный, как будто мелкий хрусталь перезвоном о кромки зубов бьётся, а не жестянка. — Цзянь, у Чжэнси уже кто-то есть? — Сяо Хой внимательно на него смотрит и пьяный мо́рок у неё словно пропадает. Зрачки сужаются, точно кто-то фонарем неаккуратно прямо ей в радужку засветил, румянец мягко смазывается и Сяо вдруг неожиданно серьезной становится. С таким выражением лица приходят к доктору, когда тот после получения результатов анализов сам тебе набирает и просит как можно быстрее в клинику приехать, а потом со скорбной рожей сообщает: «вам осталось от силы полгода». Только сейчас вместо врача Цзянь, а Сяо Хой ждёт приговора, который может раз и навсегда отвадить ее от Чжэнси и въебать по милому розовому миру атомной бомбой — никто живым не выберется. Цзянь со школьной скамьи мечтал на ее миловидном лице это выражение увидеть. Просмаковать его пару минут, а потом на распев сказать: «да, у него уже есть я, так что надежды нет, катись отсюда». Только вот Цзянь уже не школьник и смаковать ее отчаяние ему совсем не хочется, он ещё раз мелкую жестянку языком проворачивает, зажимает ее муж зубов и вздыхает. — В каком-то смысле, наверное да. — произносит не размыкая зубов, бу́хает голову о стену и прикрывает глаза. Под веки сочится желто-оранжевый и Цзянь даже на секунду-другую выпадает из реальности. Ему кажется, что он под кварцевой лампой, как в детстве, когда мама ни с того ни с сего начала заморачиваться его здоровьем и нетрадиционной медициной. Ещё раз приложиться затылком и стену до одури хочется. И не от того, что шумы стихают и народ разбредаются по дому или уже по домам, только своим — в комнате совсем почти никого, а Цзянь тишину плохо переносит. Тишина ведь, когда глаза закрыты, уютной должна быть, а эта давит, только голос Чжэнси в отдалении слышится и его тихие переругивания с Шао. Приложиться хочется скорее от того, что Цзянь и сам в ответе не уверен. Ему всегда подтверждение словами нужно было. Чжэнси сказал: «у меня уже есть семья». Чжэнси уточнил действием, но не уточнил словами. И от этого как-то блядски паршиво, потому что Цзяню именно ими всегда и нужно уточнять. Ну, а после уж и действиями подкреплять. Глаза открывает и из-под полуопущенных век следит за Чжэнси — тот хмурится, — хоть у Цзяня хреновое зрение, он это один хуй знает. — И давно это у них? — она с интересом разглядывает осадок в вине — мелкие ошметки пробкового дуба уже бурыми стали и осели на дно. Ещё раз взбалтывает и поближе к свету подносит бокал, чтобы лучше видно было как они там в водовороте тонут. — Всю жизнь. — Цзянь удивляется настолько ровно об этом говорит. Потому что так и есть, да. Потому что всю жизнь и может быть, даже, немного дольше. Такую связь, как между ними, невозможно вот так запросто всего-то за одну жизнь заработать. Если за сотню-другую успеешь добрать — считай повезло. Тут что-то большее, глобальнее, тут на вопрос: «давно это у них?» будет правильнее ответить — вечно. — Но я чувствую это, Цзянь, понимаешь? — Сяо опрокидывает бокал, глотает, морщится и с сожалением смотрит на прилипшие к стенкам осадком ошметки. — Будто мне предначертано быть вместе с ним. — Как ты это чувствуешь? — на плечи наваливается тяжесть. То ли от пива его так пригвоздило к полу, то ли от того, что разговор, кажется, может и на всю ночь затянуться. Тут дело действительно важное и паскудно-серьёзное. С любовью нельзя на отъебись и на похуй. — Как? — она удивлённо моргает выкрашенными в едкий черный ресницами и задумывается, поднося палец к губам. — Ну, он красивый. Очень. И хороший. — лоб морщит, продолжая мысль. — Мы смотрелись бы хорошо вместе, я думаю. И думаю, я его люблю. С любовью нельзя на отъебись и на похуй. А ещё с любовью нельзя употреблять словосочетания вроде: «я думаю», «мне кажется», «возможно». Цзянь это знает. Потому что если любишь, то задумываться не о чем. Любишь и всё. Просто любишь. Любовь ведь та ещё самовлюблённая сука, да? Она такое к себе отношение не прощает. А ещё любовь сука мстительная и может без зазрения совести, хладнокровно вскрыть грудную клетку в одно резкое движение, ребра все до единого переломать с садистким удовольствием, и засунув руку по локоть в то месиво, что после себя оставила — выпотрошить еле колыхающееся сердце. И тогда уже не только душа наизнанку, а весь ты. Вот почему с любовью шутки плохи. И если не быть уверенным на все сто из десяти — говорить «люблю» никогда нельзя. Потому что той самой самовлюблённой сукой для человека, которому это говоришь — становишься ты сам. Сам чужую грудину вскрываешь, ребра крошишь, сам потрошишь сердце. И в конце концов, сам становишься чьим-то личным Армагеддоном. — А что он любит, ты знаешь? — хочешь хорошо что-то объяснить человеку — задавай наводящие вопросы, которые приведут его к единому правильному ответу. Этого придерживается Цзянь. Нет смысла объяснять Сяо Хой что такое любовь, если та ни разу её по ребрам не пиздила с издевательской улыбкой на лице. Нет смысла доносить, что она жестокой бывает, если несерьёзно к ней относиться. Человек же пока по своим граблям не пройдется пару раз и болючие шишки на лбу не набьет — навряд ли что-то поймёт. И хоть они одногодки, и лет им одинаково — а Сяо Хой все равно Цзяню кажется совсем ещё девчонкой тонкой-звонкой. Она вон о большой и чистой мечтает и не знает ещё сколько грязи и гнили в любви кроется. Сколько колото-резанных нужно получить, сколько ям с дерьмом — своим-чужим — голыми руками вычистить нужно, сколько нарывов гнойных вскрыть, чтобы под старость лет наконец дойти до большой и до чистой. Потому что, да — самим нужно выскаблить до блеска и идеальной чистоты. Потому что да, любовь чистой и светлой не приходит никогда и никому. И да, за нее сцепив зубы обоим бороться надо до гематом, до синяков, до на скорую руку зашитых ножевых, колотых, резаных, до огнестрельных в самое сердце. Это настоящий бег с препятствиями где на кону целых две жизни, а в качестве сияющей награды — жизнь уже на двоих. Неделимая. Целая. Проиграл — умер. Начать заново навряд ли получится — сердце у человека штука хрупкая, максимум одну любовь за жизнь выдержать сможет. И к такому риску нужно быть готовым, если уж собрался сказать это ебанное заветное «люблю». — Любит… животных? Кто же их не любит, правда? — она нервно взмахивает рукой и даже неловко улыбается. — А раздражает… жара может быть…кого же она не раздражает? У любви, это придирчивой дряни и со знаками препинания не всё так просто. Никаких вопросительных — ее особое условие. Только точки и восклицательные. Потому что, если в конце твоего ответа внезапно появляется вопросительный вместо точки — точку любовь ставит уже на тебе. Цзянь тянет спертый душный воздух со смесью сладких духов Сяо, до распирающей боли в лёгких. Он не курит, но сейчас с удовольствием бы закурил, просто потому что руки деть решительно некуда. За нитку торчащую из рукава футболки он уже подёргал, волосы на палец накрутил до белесых борозд на указательном, ногти при даме грызть моветон, но и те он уже все изгрыз. Поэтому он тянется к стакану с пивом, который чудом успел взять с собой, задумчиво собирает конденсат облепивший стенки стакана; собирается с мыслями. Большой глоток выдохшейся еле прохладной дряни только для того, чтобы глотку не сушило, вдох и — говорить он старается как можно спокойнее: — Ты не можешь говорить, что любишь кого-то, пока не узнаешь его, пока не поймёшь его полностью. А если окажется, что он вовсе и не любит животных, а тебе сильно захочется кошку завести и будет это принципиально для вас обоих? Или что будет, если он придет после работы убитый в хлам паршивым днём, а ты даже не поймёшь что ему нужно, чтобы этот день для него хоть на чуточку лучше стал? Ты готова встретиться с теми чудовищами, которые вместе с ним, в нём, возвращаться будут в эти паршивые дни? Готова любить их так же сильно, как его? Стакан с грохотом опускается на пол и Сяо Хой вздрагивает от неожиданности. Кажется, сейчас он поставил точку в их разговоре этим своим выразительным «БАМ», потому что сказать ему больше нечего. Чжэнси оборачивается на звук, прищуривается, сверлит Цзяня до того пронзительным взглядом, что непрошенные мурашки хуярят по телу и хочется зябко поёжиться. Чжань не говорит ничего, но подборок вверх вскидывает, будто спрашивая все ли в порядке. На что Цзянь кивает — порядок. Полный. Потому что в глазах Сяо Хой виднеются проблески понимания, которые тут же тонут в надежде, когда она смотрит на Чжэнси. Цзянь этот взгляд знает, сам не раз такой в зеркале видел в моменты, когда после очередного проёба стоял у раковины, упираясь в нее обеими руками. А с волос стекали ледяные капли, с плеч стекало напряжение. И он снова верил, что всё ещё устаканится — надежда ведь есть. Нет, Сяо Хой, нет-нет-нет. Эта сука давно подала в отставку, до нее не допишешься, не дозвонишься, не выследишь. Потому что надежда призрачная, неосязаемая и опасная проблядь, благодаря которой у тебя дохуя эфемерных иллюзий, которые со временем превращаются во вполне себе осязаемые осколки в сердечной мышце. Надежда это плохо. Цзянь устало потирает лоб — ещё не конец. Блядь. Чжэнси все ещё хочет поцеловать. Да ссссука! — Я…Цзянь, я бы выучила ради него всё что он любит, правда! И чудовищ его всех тоже! — Сяо Хой кулаки уверенно сжимает, спину выпрямляет — выглядит решительной, словно собралась покорять дальние дали космоса за пределами Млечного Пути или напропалую исследовать самые темные неизведанные глубины океана. Только тут одна проблема есть — невозможно это. Не в это время, не в этом месте, не с тем уровнем знаний о дурацкой любви и сучей надежде, что Сяо Хой при себе имеет. Она — девочка нежная, милая и слащавая. Её туда просто не пустят — не потянет она таких свершений. Не с Чжэнси явно. Сожрут ее там и на асфальт бурым фаршем выблюют. — Выучить — это одно. — Цзянь головой качает, складывая руки на груди и понимает, что нихуя до Сяо Хой не дошло, ни в какую она, блядь, не просекает. — Тут выучить не поможет. Тут только принять остаётся. Он замолкает, голову из стороны в сторону перекатывает на стене, от которой уже напекать начинает. Или это от него стену напекает — тут уж как посмотреть. Чжэнси уже на полу развалился, рядом с Шао и быстро на кнопки джойстика жмёт, а у Цзяня это улыбку вызывает — наши побеждают. В огромной комнате кроме них четверых никого не осталось, только из соседней слышатся приглушённые голоса и тихие смешки. А тут лишь пальцы на джойстиках — клац-клац-клац, да тяжёлые вздохи Сяо Хой. Думает она, осмысливает в этой благостной полу-тишине. Тишина вообще штука полезная, особенно после того, как много нового узнаешь. Она эти знания аккуратно по полочкам раскладывает, скрупулёзно проверяет всё ли на месте и мягко утрамбовывает. Цзянь к тишине не очень. Они с ней не стыкуются никак — он уже проверял. Поэтому он на грани шёпота говорит, все с той же тёплой улыбкой: — Банановый пирог с горячим травяным чаем, чтобы обязательно с мятой и с мелиссой. Раннее утро, когда на улице ещё нет людей, а небо чистое-чистое с холодным солнцем. Видео игры в основном про зомби и выживание. Ванную горячую — чтобы до краев и никаких солей с запахом и цветом. По утрам ледяную воду с лимоном. Астрономию и любые гиковские темы. Созвездия. Коллекционные маньхуа. — Цзянь переводит взгляд с увлеченного игрой Чжэнси на Сяо, которая с непониманием на него смотрит, словно все это время болтала с городским безумцем. — Не смотри на меня так, я не сумасшедший. Это то, что Чжэнси любит. Малая часть, тут и одного процента нет. А ещё он любит… -…Цзяня! — Цзянь давится воздухом, когда слышит отрывок фразы Чжэнси. Тот игрой так увлекся, что и сам не заметил, как начал что-то громче Шао рассказывать. Чжэнси смехом заливается и шутливо пихает Шао в плечо. А Цзянь пару раз ощутимо прикладыват кулаком по грудине, потому что реально — дышать невозможно — лёгкие схлопнулись. И если такие совпадения бывают, он готов удавиться за ещё одно. Хотя бы одно. Потому что, да, здорово, когда эти совпадения случаются. Когда землю из-под ног выбивает — если бы Цзянь стоял, уж точно ёбнулся бы на пол как Дандан недавно, только вот рядом не было крепких ребят и Иинга, которые бы его подняли. Рядом по прежнему Сяо Хой совсем раскисшая, ноги к груди подтягивает, обнимает их субтильными руками, на которых цепочки браслетов болтаются, и голову на колени укладывает. Смотрит на Цзяня, словно просит: «ну ещё что-нибудь мне скажи. Совсем немного. Ну пожа-а-алуйста, видишь же, у меня тут разочарование в жизни по полной и мне нужно, чтобы ты что-нибудь сказал». И Цзянь говорит, становясь серьёзным — любовь ведь шутливого тона не терпит: — Любовь — это не про внешность и то, что вы хорошо смотрелись бы вместе. Любовь — это про то, что ты человека, как облупленного знаешь и каждый его недостаток принимаешь, понимаешь и искренне ему радуешься. Любовь про поддержку и готовность быть верным вашим общим принципам ради этого человека. И про ответственность любовь тоже. Потому что если ты говоришь эти слова, значит ты готов весь без остатка ради него, про него и за него — чтобы ни случилось. Даже если он кошек не любит, а ты без кошки совсем жить не можешь. Как оказывается, можешь и без кошки, а без него уже нет… — Цзянь ловит себя на том, что опять прядь светлых волос на пальце жгутом скрутил и тот уже посинел на верхнюю фалангу. — И, Сяо Хой? Я сейчас не о кошках. Она понимающе кивает — наконец-то, блядь, понимающе, господи! Цзяню не по себе, потому что вот сейчас, через секунду-другую хлынет поток горячих девичьих слёз. Вот сейчас точно хлынуть должно. Или сейчас. Время идёт, а Сяо Хой выпрямляет ноги, склоняет голову на бок и любуется лаком на ногтях, поигрывая стопами. Протяжно вздыхает: «э-э-э-эх», как будто для себя что-то уже решила и улыбается. Искренне, блядь, улыбается, после того, что Цзянь на нее вывалил. Девочка-конфетка всегда его удивляла. Всегда на позитиве, даже если в жизни сплошной пиздец, которому конца и края не видно. Теперь до Цзяня доходит. Пронзительно так, сука, доходит, что он ошибался на ее счёт. Им по прежнему одинаково лет и жизнь ее тоже потрепала, гематомами наградила и колотыми. Только вот люди они совсем разные и Сяо Хой эту трёпку — извращённые выпады ублюдской жизни, — просто по-другому переживает. С вот такой вот искренней улыбкой и с ебаным позитивом. Без слёз девичьих в три ручья, без красных опухших глаз и судорожных всхлипов. — У меня тут без шансов, да? — она улыбается ещё шире, а у Цзяня сводит лицо, — не может он не улыбнуться в ответ, но вместо улыбки на губах вымученный раскол. Когда такой видишь, понимаешь — пиздец. Она цепляет его руку и переплетает пальцы. Ладонь совсем крошечная по сравнению с его, мягкая и приятная на ощупь. Цзянь почти не держал девушек вот так. Это странно, но трепета совсем не вызывает, скорее уж уют. Такой бывает, когда ты уставший, как псина заваливаешься домой, а на столе уже готовый горячий ужин и мама тебя ждёт на небольшой кухоньке. Цзянь уже и забыл как это — было не часто, и то в детстве. А потом и вовсе пропало. Поэтому ужины он стал делить с Чжэнси, его родителями и приставучей младшей сестренкой. Влился незаметно. А ещё, сам того не подозревая, стал для них семьёй. — Только если ты очень сильно постараешься. — он смеётся совсем тихо, вспоминая сотни совместных ночёвок в старом доме Чжаня. И в голове почему-то всплывает его мама, которая всегда целовала Цзяня в лоб на ночь. На улице зима, холод, дождь всё не прекращается, а на душе у Цзяня весна и цветёт все. Там, кажется, почки на деревьях распускаются, и он может это ощутить, потому что за грудиной приятно щекочет. — Нет. Не-а, Цзянь. — Сяо Хой мотает головой из стороны в сторону, поправляет волосы, потом чуть сбившуюся на плечах кофту и говорит дальше, внимательно на Цзяня смотря. — У него уже есть тот, кто его без остатка всего принимает. Печально даже как-то и как-то хорошо одновременно. — вздыхает облегченно, последний раз проходится подушечкой большого пальца по руке Цзяня и отнимает свою ладонь от его. — Пойду выпью, что-ли? Цуньтоу вон в одиночку пьёт, не могу его оставить, он же не любит в одиночку и ликер этот не любит, ему сладкие не нравятся, а вот кислые в самый раз… — замирает на секунду, снова что-то мысленно прикидывая, головой кивает, выругивается. — Вот черт. Пойду я в общем. Спасибо, Цзянь. Она поднимается на ноги, пару раз раскачивается на ступнях вперёд-назад, головой встряхивает, точно проверят в порядке ли она. В порядке, потому что Сяо Хой уверенно идёт в другую комнату, где из-за приоткрытой двери видно, как Цуньтоу в одиночку глушит сладкий ликер. И теперь Цзянь знает, что тому не сладкие нравятся, а кислые. Сяо Хой, видимо, не просто так это подметила. На душе приятная оглушающая пустота. Тихая, мирная, уютная даже. Цзянь усмехается и плетется к Чжэнси, который, кажется, задремал на полу. Шао уже нет и Цзянь даже не заметил, как тот ушёл. Наши, всё-таки, победили. Чжэнси открывает глаза сразу же, как Цзянь рядом, на спину заваливается. Черт возьми. А ведь хотелось немного за ним понаблюдать. Это у Цзяня, наверное, какой особый фетиш — наблюдать за спящим Чжанем, появился он уже давно, так и остался с ним до сих пор. Ничего развязного — нет, вовсе нет. Просто на Чжэнси приятно смотреть, а вот так в открытую пристально разглядывать его лицо, когда он бодрствует — опасно для жизни. Ведь убегать надо будет, потому что рука у Чжэнси с детства тяжелая и он единственный, кто умеет Цзяня чуть ли ни с одного удара вырубать. — Закончили? — спрашивает и сонно потягивается, оказываясь ещё ближе. Блядский скользкий паркет, на котором чтобы ближе оказаться, нужно лишь чуть пошевелиться. Блядское всё. Потому что Чжэнси до сих пор до ужаса, до ёбаного тремора и колючих мурашек по позвонку до самой макушки — хочется поцеловать. Даже до пизды серьёзный разговор с Сяо Хой не отвлек. Цзянь понимает — уже ничерта не отвлечёт, — бесполезно. Цзянь безнадёжен. А перед размеренным дремотой Чжанем, ещё и безоружен. Он с трудом давит желание по-мальчишески поднять руки вверх и прокричать: «сдаюсь». Он уже сдался давно. Давно пленён — даже по рукам и ногам вязать его не надо, сам за Чжэнси хоть на край света попрётся и даже не будет спрашивать куда и зачем. — Закончили. Грустно было, весело было: по-всякому, в общем. Ещё, кажется, мы немного подружились, а потом Сяо Хой пошла дружить с Цуньтоу. — Цзянь лениво указывает пальцем в сторону двери, за которой Конфетка скрылась и довольно фыркает, понимая, что это прозвище ей очень идёт. Поворачивается на бок и оказывается нос к носу с Чжэнси. Блядь. Пиздец… Реально же пиздец. Потому что дышать совершенно невозможно становится. И двигаться тоже. И жить. Без него. Невозможно. — Что теперь? — рассеянный голубой свет комнату заливает, смазывая очертания предметов, зато выгодно — господи-боже, как же выгодно, — подчёркивает силуэт Чжэнси. Волосы растрёпаны, а взгляд гораздо теплее, чем этот пиздатый паркет с ёбаным подогревом. Чжэнси задумывается о чем-то, губы облизывает и тут же нижнюю прикусывает. Теперь уж точно пиздец… Тотальный. И спасайся кто может. Потому что Цзянь сейчас утопающий в открытом океане без единого шанса на спасение. И его не спасти. Цзяня откровенно въёбывает. Потому что от чего-то влажная ладонь Чжэнси ощутимо ложится на шею, а прохладные пальцы касаются линии роста волос за ухом. И Цзянь оглушительно отчётливо слышит, как большой палец поглаживает кожу. А ещё слышит, как внутри него с треском рвёт тормоза. Бля…да ну… бля-я-ядь. У Цзяня температура под сорок и белая горячка, Цзяня лихорадит, троит. У Цзяня тахикардия почти летальная — врачей сюда, срочно, целую бригаду, все бригады города. Потому что Чжэнси сам. Сам, чёрт его задери — что же ты делаешь-то, а — тянется к нему, останавливаясь на расстоянии задушенного выдоха, в глаза пристально смотрит, хватку зубами отпускает. И губа его. Губа — нижняя, влажно блестит. Блядь. Губа. Всего лишь, сука, губа, а Цзяня с неё прёт, как от самой невъебенной дури, которую только можно достать. Чжань взглядом по его лицу неосознанно мажет от глаз до губ, от губ до глаз — словно не может определиться куда смотреть больше нравится. Выжидающе, на грани растерянности, будто и сам не понимает что сейчас делает. И ждёт. Ждёт от Цзяня последнего решающего шага: «Да или нет. Рискнёшь?». Вот так всегда получается, когда наступает тот самый момент, когда среди множества ежедневных выборов остаётся всего лишь два. Один до онемения в пальцах великолепный, а второй до хруста ломающихся костей отвратительный. Жизнь всегда тебя к этому выбору толкает, сидит, с интересом подпирая подбородок и смотрит что ты выберешь. Шепчет рафинированно-слащаво: «подводных камней везде-е-е много. Что в хорошем варианте, что в плохом, а ты, что выберешь?». И какой бы вариант ты бы не выбрал — кости один хуй переломает. Либо тебе, либо человеку, которого ты любишь. И не только кости, а вообще все мировоззрение, привычную жизнь, которая прежней не станет — целовать лучшего друга, господи, блядь. Поцелуи это всегда так просто и приятно. Поцелуи это всего-то касание губами. Поцелуи это лишь способ выразить симпатию. Цзянь не видел, чтобы Чжэнси когда-нибудь целовался — это бы точно свело его с ума и Цзянь бы всерьёз задумался взобраться на крышу самой крутой высотки, руки расставить и проверить умеет ли он летать, заранее зная ответ. Наверняка это было, но Чжэнси не рассказывал. Поэтому Цзянь боится, чертовски, ебать, боится и вопросов так много сразу: с кем целовался; с парнем-ли, с девушкой; может ему вообще эти поцелуи на хуй не упали и не любит он это дело. Но лицо Чжэнси совсем близко. У него губы слегка пересушены и дыхание мятное. Глаза не пьяные, но одурелые. И варианта у Цзяня всего лишь два: его сломать или себя. И сейчас как никогда в жизни на крышу хочется. Туда где ветер ебашит в спину, подталкивая к краю. Туда, где шума дороги почти не слышно, потому что гул города в низу остаётся, за пеленой воздушных ям. Туда, где можно наконец руки раскинуть и полететь. Камнем вниз — если Чжэнси отвергнет. Ввысь к самым облакам — если ответит взаимностью. Любовь окрыляет, да? И тогда уже никакие крыши, ветра́, асфальт перед рожей за секунду до фатального пиздеца — не страшны. Вообще ничерта не страшно. Цзянь всю жизнь себя эгоистом считал и жадиной. Считал, что если всё себе забирать и никому-никому не отдавать, будет даже лучше. Цзянь всегда себе да себе. Он помнит то, что сказал Сяо Хой, весь тот поток слов, что вывалил на девочку-конфетку. Поправка — чертовски стойкую и сильную девочку-конфетку. Говорил от души простые истины, которым самому нужно учиться следовать, а не просто пиздеть о них с умным видом. Жизнь перед Цзянем выбор ставит: «что тебе дороже мой милый мальчик — ты сам или Чжэнси?». И выбор очевиден. Цзянь ведь всю жизнь эгоистом был. Цзянь зависает, даже дышать перестает — так всегда бывает, когда твоя судьба решается, а ты в одном шаге от смерти и таком же одном шаге от счастья. Цзянь делает шаг…