Мгла

Так случилось. Возможно, именно с этой фразы можно начинать идиотские рассказы о своей жизни, потому что хорошо ли, плохо ли — так ведь просто случилось. Так случилось, что Шэ Ли с детства смелым был. И почти ничегошеньки не боялся. Ни пауков, от которых все девчонки наутёк кидались и визжали так, что гул в ушах ещё полчаса кряду стоял. Ни врачей, которые неизменно всех детей обманывали, приговаривая, что будет не больно, а потом с размаху всаживали иглу в руку или того хуже — в задницу. Ни больших отцовских собак бойцовской породы, которые, кстати, в боях и участвовали. Были искусанными, с порванными ушами, обрубленными хвостами и злыми. Очень. Но Шэ Ли страшно не было. Он с ними дружил, с собаками этими, приносил втихую им мясо и колбасы, которые удавалось незаметно стащить с кухни. Нравилось ему, что эти жуткие махины к нему со всей нежностью, аж обрубки хвостов в истерике заходились, а к остальным с предупреждающим рыком — не подходи, загрызу. И любимец у него был — Рам. Самый сильный и опытный, не такой здоровый, как остальные, зато юркий и быстрый. Рам часто призовые места занимал, у Рама шрамов много было, там даже шерсть больше не отрастала. Однажды отец взял Шэ Ли на бои — в семь лет в самый раз, большой уже, пора бы уже. Так случилось, что тогда впервые Шэ Ли испугался по-настоящему. Так случилось, что в тот день Рама искромсали стальными зубами — после такого не выживают. Так случилось, что сейчас Шэ Ли жёсткий флэшбэк словил, потому что дылда очень на Рама похож. На того, который на ринге брюхом к полу прижался, дышал заполошно, а из пасти кровь хлестала, которую он слизать пытался, да только язык уже шевелиться отказывался. Под пастью кровь была, судя по всему, тоже. Там вообще всё в крови было. И тут всё в крови. В Чэна крови. В красной, глянцевой. Повсюду она, кровь эта. Так случилось. Возможно, именно с этой фразы можно обозначить то, что сегодня произошло. И то, что дылда, кажется, совсем как Рам — с того ринга уже не вернётся. Так случилось…просто взяло и случилось, окей? У Шэ Ли никто не спрашивал. Его даже в известность не поставили. Чэн просто ушёл и просто вернулся почти мертвым. Так ведь бывает, да? Не со всеми, но бывает. Мир жесток, вселенная дряная сука, а у Шэ Ли остановка жизни. Чужой. Своей. Потому что у Чэна дыхание уже даже не заполошное. Его, кажется, совсем нет. За него аппарат дышит. И кожа у него бледная-бледная, почти прозрачная, под ней синие вены видно и каждую можно обвести пальцем, легонько прикасаясь. Бледная кожа и прохладная. Такая, какой у Чэна она быть не должна. Он же тёплый, Шэ Ли его совсем ведь недавно трогал — он помнит. А дом у Чэна красивый, большой, просторный. Ничего лишнего — минимум мебели, максимум книг. Везде они, книги эти, все в толстобоких обложках, с золотым тиснением букв. И все разные-разные. А на прикроватной тумбочке Достоевский и зачем-то Туве Янссон — Чэн всегда умел сочетать несовместимое. В доме помимо книг много врачей. Они тут настоящую больничную палату за пару часов уместили. Проводо́в много, шума, аппаратного писка, перешёптываний и людей много. В этом доме всего много, кроме Чэна. Его сейчас непростительно мало. Вон он, лежит на кровати и молчит. Чэн, вообще-то, всегда молчуном был, но сейчас это напрягает как никогда в жизни. И Шэ Ли страшно. По-настоящему. Второй раз в жизни. Он думал, что все самое худшее, что только могло случиться уже произошло. Развод родителей, когда ещё маленьким был, ссоры их вечные и битая посуда осколками на деревянном полу. Удаляющиеся шаги Шаня, гулко впечатывающиеся в подкорку, и тихо скрипнувшая железная дверь склада, когда тот решил, что с него хватит. Годы без Шаня и слепая за ним погоня, когда Шэ Ли решил, что этого «хватит» недостаточно, чтобы просто так его опустить. Затем врачи-врачи-врачи, много врачей, почти как тут и диагноз, совсем не утешительный — это же на всю жизнь. Вот это казалось — сломало. Казалось, что внутри месиво и органы все наизнанку, казалось, что больно. Только казалось. Реальность удивительная — она как никто другой умеет удивлять и доказывать: «Малыш, тебе только казалось, давай я тебе покажу, как на самом деле больно и страшно». И все то, что было до мерного писка аппарата, соединённого десятками проводов с бледным телом, вдруг стало таким серым и почти даже неважным. И кости дробленые тем, что было до, оказывается целыми были. С легкими трещинами, но это ведь не больно почти. А сейчас их реальность ломает уже по-настоящему, крошит, плющит многотонным пресом. И Шэ Ли бы все сейчас отдал, только бы веки поднялись и глаза с темно-стальной радужкой снова на него серьёзно посмотрели. Его всегда эта серьезность бесила, а сейчас как-то тоскливо без нее вдруг стало. Так случилось, что под утро в дверь слишком уж настойчиво зазвонили. Шэ Ли ещё ругался, ворчал на то, что Чэн ведь ключ взял, так какого хера сам не открыл? А когда Би на пороге увидел — почти растерялся. Да и сам Би растерянным выглядел, хотя больше злым и растрёпанным. Но Шэ Ли людей хорошо считывает, растерянность тоже была. У Би внешность интересная, Шэ Ли одно время даже думал, что Чэн специально около себя собирает людей необычных, красивых и неизменно сильных. Как оказалось, они сами к нему тянулись — так случилось. Би коротко кинул, чтобы Шэ Ли в рекордное время — за минуту, — оделся, там внизу их машина ждёт, вон Тао по рулю в нетерпении бьёт, и сигнал протяжный на весь двор расплывается, соседей будит. Би комкано кинул: случилось. А что конкретно — не сказал. Пока Ли наспех куртку натягивал, ни слова не проронил, только затягивался долго и задумчиво — сигарету пепел быстро съел, в пару-тройку затяжек. Шэ Ли даже привычно перекаться с ним не стал — этого хуй из себя выведешь. Спокойный и стойкий оказался. На волка белого похож. Больничный запах всегда Шэ Ли раздражал. Стерильность эта, спирт, хлор, фенол — ну дрянь же, правда? А если к нему ещё и запах ржавчины присоединяется, то и вовсе нос заткнуть хочется. Шэ Ли так и делает — дышать перестаёт. Только из-за запаха. Хренов фенол, кто его вообще выносит, да? Только поэтому перестает и подходит к дылде, который развалился на кровати. Вон с лица не всю кровь стёрли, она засохла уже. Её оттереть срочно надо и обратно в тело выжать — и так много потерял. Так врачи сказали. Он смотрит на кровоподтёк. Уже бурый. Всего лишь глянцевая корка, а на ней весь мир схлопывается и кроме бурого больше нет ничего. То, что было до него, кажется, таким нереальным и лёгким. Совсем не сложным. Развод? Да черт возьми, раньше бы развелись, всем бы услужили! Шань? Шань и так бы ушёл, Шань для Шэ Ли слишком хороший, он слишком Шань. Рано или поздно, он бы понял, что Шэ Ли утягивает его на дно, на котором сам оказался уже давно и в силу характера старательно бы пытался его от туда вызволить. Шэ Ли не надо, ему и там удобно. Шань больше не кажется вещью, которую хочется вернуть себе. Вернуть хочется только суровую рожу Чэна. Живую и желательно улыбающуюся. Хотя, можно и без улыбки, это ведь мелочи, правда? Поправимые такие мелочи. Важные такие. Мелочи. Сердце от чего-то принялось ребра выламывать. Вот ведь странности. Шэ Ли в замешательстве рукой по груди возит и не может понять зачем тому так быстро кровь качать. По фалангам пальцев вибрация отдается: бум-бум-бум. Насос, кажется, сломался — никогда себя так не вёл, не сбоил, а тут взбесился совсем. Видно, глупое сердце всерьез вознамерилось за двоих кровь качать — за Ли да за Чэна. Ведь дружбу тоже можно чувством назвать — Шэ Ли уже сам на свой вопрос ответил. Можно. Конечно же можно. Почти самым сильным. Вот таким, которое ребра ломает. Он вспоминает, что дышать вообще-то даже змеям иногда нужно и жадно втягивает воздух. В глотке снова ржавчина оседает, а Шэ Ли одну руку укладывает на грудь Чэна — может у него тоже насос сбоит? Тихо совсем работает, еле-еле. Как будто устал очень. Да, сердце у Шэ Ли действительно глупым оказалось. Всё-всё что он годами там копил и аккуратно складировал, чтобы пылилось — с размаху вышвырнуло вместе с очередным конвульсивным биением. Оставило в Шэ Ли только паскудное, тихое, жалобное: «Ты только живи пожалуйста, дылда. Я ж без тебя совсем никак» Кажется он это даже вслух сказал. Прошептал бито на выдохе и немного задохнулся, потому что — странно это. Правда ведь, странно. Жил он без дылды и ещё как: учился, на работу ходил, от скуки сох, цель даже была, хоть и призрачно-рыжая, но хоть какая-то. А тут сердце на полном серьезе вдруг заявляет: без него вот — никак. Ну совсем. Поэтому я сейчас все ненужное из себя вытряхну, а ты зацепись за то, что важно. Вот и вытряхнуло все, кроме дыдлы. Тьфу, Шэ Ли со своим сердцем никогда договориться толком не мог, понять его тоже. Глупое ведь оно, легче умом жить и совсем-совсем без чувств. Но мозг сегодня в отказ да в отставку, а сердце сразу в бунт. Бестолковое. Глупое. Это оно само за Чэна боится, Шэ Ли ведь с детства ничего и никого, даже отцовских бойцовских псов. А теперь боится. Очень. Кожи бледной пергаментной. Прозрачных трубок, что из аппарата да в тело. Губ почти синих, непривычно расслабленных. Бурого пятна, что не оттёрли как следует. Того, что вот так внезапно и не запланированно сердце вдруг разряд «важных» с рыжего на черный сменило. И всё. Всё, приехали — это клиника. Шэ Ли к врачам опять надо, они же как раз там, за дверью. У них же наверняка пилюли найдутся, которые снова мозг включат. Но это можно и позже, пусть снача Чэна вылечат. Полностью. Без мозга ведь прожить можно, многие это усердно доказывают. А без Чэна — никак. Шесть лет. Шесть лет, блядь, знакомы. Шесть лет взаимных подъёбов и редких, но откровенных разговоров раз в полгода. Шесть лет разъездов из города в город. Шесть лет ему понадобилось, чтобы дылду по имени вчера в первый раз назвать. Шесть лет потерял, дурень. Потому что имя красивым оказалось и даже глупое сердце на него как-то по-особенному отозвалось. Как-то совершенно незнакомо, но приятно. Он даже ещё несколько раз его для верности повторил, чтобы проверить — не показалось ли? Нет, не показалось. А потом игнорируя это иррационально-важное снова о Шане задумался. С Шанем иррационально никогда и не было, с ним всё предельно ясно — на границе между страстью и яростью и никаких там сбившихся сердечных ритмов и дурацкой реакции на имя. Просто с Шанем не было скучно, и эмоции у него яркие и вкусные оказались. И Шэ Ли был уверен, что это что-то, что люди зовут чувствами. Но когда перед глазами только запекшийся багрянец и десятки трубок, вдруг понимаешь как-то кристально чисто — вот что чувствами зовут. Вот это. Оно лежит спокойно, и за него аппарат дышит. Оно бледное и не шевелится. Оно умереть с минуты на минуту может. И это боль. Это конец. Это разрыв сердечной мышцы без права на восстановление. А что до Шаня — сам же себе его образ накрутил, сам потащился за ним от нечего делать, а не от чувств. А потом всё. Потом клиника. Потом случился Чэн. В первый раз Чэн случился, когда Шэ Ли сидел на заброшенном складе совсем один. Настроение паскудное было, ведь пару часов назад Шань сказал: всё. Сказал: хватит. Вынул из ушей серьги — гвоздик из правого и тонкое кольцо из медицинской стали из левого, швырнул их в его сторону и вышел твердым шагом из склада. Из его жизни. И, кажется, навсегда. Шэ Ли всех разогнал. Думы надо было думать, а думаются они хорошо только в одиночестве и среди витающей в скудных лучах света — пыли. Когда закат слизывал солнце, и оно таяло оранжевым на горизонте, железная дверь чуть из петель не выставили. Окинули его холодным взглядом и с порога заявили: ты не туда сунулся, пацан. Шэ Ли по началу даже не понял о чём дылда говорит, только залип на высокий рост и плотное телосложение, а потом змеиную улыбку растянул от уха до уха, голову на бок склонил — так просто рассматривать его было удобнее, — спросил не желает ли гость присесть, для начала. Дылда гостеприимства не оценил, только осмотрелся брезгливо и смахнул с плеча складскую пыль. И Шэ Ли подумалось, что будет здорово измазать его костюм, о котором он так печётся. Ну весело же, правда. Шэ Ли пробил его пресс — стальной, ссссука, оказался, — ему самому пробили самолюбие. И это показалось очень, ну очень интересным. Обычно дружба начинается с «привет», а у них началась с драки. И та, что с «привет» начинается, как правило, быстро заканчивается: с ссорами, взаимными обвинениями и мутом на всю оставшуюся жизнь. Та, что с драк — это навсегда. Она вместе с синяками под кожу въедается, в самые кости и остается там до самой смерти. И даже после, после смерти, представляете? Кости ведь под землёй гнить остаются и никуда не деваются. Кости вечные, их спустя века ещё находят антропологи. Вот и дружба после драк такая же. Даже если ты ее надёжно под землю спрячешь, похоронишь, отпевальную церемонию устроишь — она все равно жить останется, никуда не денется. Будет только кротко момента ждать, когда придет время ее откапывать, от влажной земли очищать и обратно под ребра запихивать. Потому что вечная. И даже после смерти. В их случае — после смерти, ключевым оказалось. Шэ Ли всегда думал, что он будет первым, кто эту связь разорвет. У него всегда было больше шансов в тупую скончаться где-нибудь в подворотне по старым счетам, или на больничной койке. А Чэн даже не болел никогда. Схватит грипп и за три дня уже на ногах оказывается, совсем без высокой температуры и совсем здоровый. Схватит пулевое и тут же бормочет, что это на самом-то деле херня и заживёт быстро, как на собаке. Заживало, прокатывало. А теперь вот что? Теперь он, кажется, сам связь оборвать решил и даже попрощаться зашёл — говнюк редкостный. Кто же так делает, а? Ну кто, скажите. Нечестно это, неправильно. Друзья, разве так поступают? Мерзко. От себя самого Шэ Ли вдруг впервые мерзко. Вот как он заставил Шаня себя чувствовать, когда отправил фото. Господи-боже, как же мерзко. И настолько, что кофе, которым его Чэн поил не так давно, вот-вот — такой же как он сам, мерзкой лужей, — выплеснется из желудка. Он добирается на ватных ногах до выхода на задний двор, где людей в черном больше, чем высоких елей, от которых хвойный запах дурманом разносится. Кого-то из ребят Шэ Ли лично знает, они когда-то в его банде были. А потом случился Чэн и забрал их под своё крыло, когда в один из вечеров Ли сказал, что завязывает с этой хуйней и идёт учиться. В тот момент у Чэна улыбка была понимающая и счастливая, как бы он ее сдерживать не пытался. От такой у рядовых людей кровь в жилах стынет, а у Шэ Ли впервые за долгое время за грудиной что-то таять начало. Не успевает подальше отойти, как новой волной спазма накрывает и его выворачивает на идеально стриженный газон. На неправдоподобно зелёной траве иней мешается с коричневой жижей, плавится под ней. И не только желудок у Шэ Ли сейчас наизнанку. Он сам. Весь. Впервые. Когда он подставил руки под теплую взмокшую морду Рама на ринге, тот уже не шевелился. Только смотрел печально — прощался. И Шэ Ли успел сказать ему, что все будет хорошо. Что у собак есть свой особенный собачий рай. Там костей много и все они безумно вкусные — поверь, приятель, сахарные они. Там повсюду теннисные приторно-желтые мячи и с ними со всеми — со всеми, представляешь, Рам, — можно играться. Там луга со свежескошенной травой, на которой росу можно шерстью собрать на рассвете. Там озеро есть. Маленькое, неглубокое, с теплой водой, чтобы можно было с удовольствием от берега к берегу проплыть, а потом вылезти и энергично воду эту теплую с себя стряхнуть. А ещё там закаты красивые. Очень. И собаки могут все их краски видеть. И руки там добрые, ласковые, которые будут брюшко чесать до того, что задняя лапа начнет бесконтрольно дёргаться. Там хорошо, в этом собачьем раю, — очень, Рам, очень. Там боли нет и хвост снова на старом месте появится, словно его и не отрубали. Им можно будет вилять из стороны в сторону и гоняться за ним, как в детстве. Там вообще все будет можно, всё-всё, Рам. Там ведь очень хорошо, в раю собачьем. Последнее, что он успел сказать Чэну — «с возвращением, дылда». С. Возвращением. Дылда. Не Чэн. Дылда. И ничего такого, он же всегда только дылдой да здоровяком его называл. Но в последний раз хотелось бы именно Чэном. Хотелось бы обнять и не пускать никуда. Кофе предложить выпить ещё и ещё, пока сердце в тахикардию бы от кофеинового шока не свалило. Притвориться, что какой-нибудь жизненно важный орган отказал из-за болезни. Но так случилось. Чэн весь в крови на кровати. А у Шэ Ли действительно отказывает жизненно важный. И вовсе не из-за болезни. — Змей, поди сюда. — Би окликает его из скрытой плющом беседки. А Шэ Ли все равно некуда больше идти, он утирает рот предплечьем и шагает туда, пока ноги ещё держат — совсем позорно будет свалиться перед ребятами из распущенной банды, как пыльный мешок, когда ноги опять онемеют и он перестанет их чувствовать. Жаль, сердце так же онемевать не умеет. Жаль, тот вой, что там зачем-то сегодня поселился — не заглушить. — Чего? — он поднимается по ступеням из светлого дерева и усаживается в глубокое низкое кресло. Кажется, плющ съедает чужие голоса, что за беседкой совсем неслышными становятся. Зябко тут и пока ещё темно, рассвет вот-вот пробиваться начнёт и все зальёт противным белым. Белый Шэ Ли никогда не любил, но сейчас и он кажется блядским спасением от багрянца на спокойном мертвенно-бледном лице Чэна. Не дылды. Чэна. Пальцы на руках зябнут и когда Би протягивает ему сигареты, достать одну это целое испытание. И чёрт с ним, что всё ещё тошнит. Тот долго, выжидающе смотрит на белеющий горизонт, будто решает что-то у себя в голове и ждёт-ждёт-ждёт чего-то неминуемого. Ожидания — это вообще страшная вещь. Они с вероятностью в восемьдесят из ста окажутся ложными. В некоторых случаях — в девяносто девяти. И проценты эти с каждым разом растут. Ожидания — они такие теплые и сладкие, их так весело себе придумывать, украшать мишурой из надежд. На них так классно смотреть, особенно, когда они целехонькие стоят перед тобой, красивые такие, что глаз не оторвать. Отойдешь подальше, голову наклонишь, залюбуешься ими и понимаешь — что-то не так. Их почему-то никто оправдывать не спешит. Они почему-то иллюзорными становятся в один момент. Неосязаемыми. И любоваться ими трудно уже, потому что никто не оправдал. Потому что сказки, что в нашей голове не сбываются в реале. В реале тебе въёбывают по роже, выбивают зубы и выставляют челюсть. В реале нет ожиданий, потому что они только в нашей голове такие красивые и пиздатые. Селятся там и разрушают изнутри, изъедают надеждой, а очухиваешься от них ты когда уже поздно. Когда изъеден весь, когда изведён ими. До смерти. До смерти хочется во вчера, когда Чэн ещё рядом и гремит на кухне — его, Шэ Ли, кухне, — посудой. Просто до смерти. — Никогда кошку завести не думал? — Би говорит, а голос его до невозможности Чэна напоминает. Должно, быть, это одно из проявлений многолетней дружбы, когда привычки, секреты, интонации — одни на двоих. Шэ Ли дёргается нервно, поджигая сигарету и чуть не отшвыривает зажигалку. Голос этот ему до безумия хочется услышать, но не здесь, а там, в комнате. Чтобы он резанул урчание аппарата и шепот за дверью, чтобы разбил тишину. И чтобы просто был. Просто. Был. — На кой она мне? — Шэ Ли отмирает и видит, что сигарета стелится на круглый стеклянный столик кривой дорожкой. Вопроса Би он совсем не понял. При чем тут кошаки, когда такой лютый пиздец. — Ну зачем там кошек обычно заводят? — Би задумчиво подбородок трёт, на кресло откидывается и расставляет ноги пошире. Длинные, как у Чэна, в них обоих под два метра роста и оба дылды: белое и чёрное, чёрное и белое, Инь, блядь, и Янь. — Чтобы было о кого по утрам запинаться, пока кофе варишь. Чтобы ночью ноги из-под одеяла высунуть нельзя было, кошки они ж такие — подкроватных монстров от тебя защищают. Чтобы она у тебя еду выпрашивала, а когда ты ей большой кусок отвалишь, она его нюхала и отворачивалась, вроде как не надо уже. Поздно. — Поздно, Би. — Ли соглашается, а глазах адово щиплет. Трёт их, растирает до разноцветных кругов под веками — не помогает. Тут, наверное, хороший сон нужен. И ещё Чэн. Определенно. Чэн. Нужен. Тогда уж точно сбоящийся мир на место встанет и тремор успокоится. Тогда его просто отпустит, как после бэд трипа. Потому Шэ Ли понял, что Чэна отпустить он не может. Потому что Чэн оказался тем самым стабилизатором этого сомнительного мира, похожего на шаткую стремянку из вымокшей двересины, которая и двадцати кило не выдержит. Потому что Чэн умел без слов подхватывать под руку, когда Шэ Ли валился на пол. Потому что Чэн понимал без слов и лишних вопросов никогда не задавал. Он просто был и этого было достаточно. А сейчас непонятно будет ли он. Если нет, то Шэ Ли подхватывать будет уже некому. И ему прямая дорога в ад. И печально, так, сука, печально, потому что для таких людей как Чэн, должно быть, существует рай. Может быть, Раму когда-нибудь повезет его встретить. Может быть, Рам напомнит ему о Шэ Ли, растреплет каким змей был раньше и в какие приключения они пускались вместе. Печально, потому что Шэ Ли прямая дорога в ад и оттуда к Чэну навряд ли прорвёшься. Даже будучи замешанным в грязных делах, Чэн никогда не терял лицо и не убивал просто потому что. На все были свои причины. Ли уверен, за все свои дела тот сможет оправдаться. — Надежда есть ещё. — интонацию Би к чертям скашивает. Он и сам в свои слова еле верит. Но сидит так же бездвижно. Также смотрит на горизонт. Так же наизнанку, как Шэ Ли. — Ты разве не заметил? Мы ее сами себе выдумали, чтобы было чем мысли занять, пока нам херово, чтобы об этом херово меньше думать. — он презрительно фыркает. Все презрение в себя, всё обращено к себе самому за то, что всё ещё позволяет себе хе́рову надежду. Он же прекрасно знает, что эта надежда блаженным кипятком агонии будет ошпаривать внутренности до тех пор, пока не спалит все к чертям. Пока не разрушит окончательно. Бесповоротно. И побыстрее бы, если честно, давай-ка уже быстрее ошпаривай да убивай. Он уже устал рушиться по частям. Зверски устал. — Возьми кошку, Шэ Ли. — Би отворачивается от рассвета и переводит внимательный взгляд на него. Колючий и холодный. И почему-то кажется, что для Би на этой кошке свет клином сошёлся. Что ничего важнее этой кошки в мире сейчас нет. Что ему жизненно необходимо, чтобы Шэ Ли согласился. Взял. Приютил. — Мне не нужна кошка. — он отрицательно качает головой. Ну какая нахер сейчас кошка? Ну при чем, блядь, тут хренова кошка, черт ее возьми. — Чэн попросил, чтобы я тебе ее отдал. Так что бери. Твоя она теперь. — так же жёстко отвечает Би. И смотрит. И под его тяжёлым взглядом оказывается ломаться гораздо легче. Потому что Чэн попросил. Потому что у Шэ Ли теперь есть кошка. Потому что он теперь о ней заботиться будет и по утрам о нее спотыкаться. И ноги под одеялом прятать будет. И едой своей с ней делиться — тоже будет. Для него самого теперь весь белый свет клином на проклятой кошке, потому что. Чэн. Попросил. — Прощальный подарок… А тебе что оставил? — ему до скрежета в зубах хочется с места сорваться, сдуру пнуть ногой дверь в его комнату, подойти близко-близко и зашептать на самое ухо: не надо так больше. Ну пожалуйста, просто не надо, ладно? Не надо мне подарков ни обычных, ни прощальных. Вообще никаких не надо. И лежать тут таким бледным и безжизненным больше не надо. Я все понял. Так что вставай и пошли книги твои почитаем. Пошли, мороженного, что-ли пожрем, кофе выпьем, в кино — хочешь? В кино сходим. Я не люблю, но тебе нравится, я же знаю. Поэтому просто не надо. Ладно? Ты вставай, там сеанс сейчас начнется, можем не успеть на рекламу. А она ведь интересная такая. Ее обязательно нужно ещё раз увидеть, обязательно до конца фильм, до титров досмотреть. И обязательно домой вернуться. Вместе. И обязательно тебе сейчас выжить нужно. Слышишь? Обязательно. Потому что давай как в кино, а? Давай счастливый финал. Давай главный герой ранен и на волоске от смерти и он борется отчаянно, борется-борется и выживает. Ты же кино любишь, боевики всякие, помнишь, как там боролись? Давай и ты так же, а? А вот так, как ты сейчас, с трубками и с аппаром — не надо, ладно? — Сотни бандюганов, недвижимость, бизнес. — Би неопределенно взмахивает рукой в сторону выхода из беседки. — Пару шрамов, вот, гляди. — с печальной улыбкой, от которой внутри все тупой болью скручивает, оттягивает ворот черной тряпки и тычет пальцем в плечо. Там шрам внушительный и очень старый. — И одно пулевое, наверное, где-то тут. — улыбка затирается сжатыми в линию губами, ворот отшвыривает по инерции вверх, а рука Би ложится на грудину слева. Там болит так сильно, что ему приходится челюсть до боли сомкнуть и пару раз ударить себя кулаком, чтобы боль поутихла. С физической бы помогло. А с этой не проканает, хоть ножом себя режь. — Не заживёт. — Шэ Ли понимающе кивает и против воли стискивает ткань кофты до фантомного хруста на том же месте. Слева. Там где боль невыносимая. Там где настоящее пулевое, там где их тысячи, миллионы. Только пули от стенок сердца отскакивают: Чэн-Чэн-Чэн. Там во льду всё. Там что-то умирает. — Никогда. — таких людей, как Би согнуть невозможно. Ни ублюдскими обстоятельствами, которые то и дело издевательски подкидывает жизнь, ни словами, ни пулями, ни гнётом реальности. Такие люди как Би, просто могут в один момент сломаться. Но не согнуться, нет. И стать безликими, серыми. Живыми, да — все ещё живыми. Но не живущими. Они будут совершать механические действия, будут исправно вставать по утрам, бездумно варить кофе, садиться за руль, забыв прогреть машину и уезжать на работу. Работать бездумно на автомате, возвращаться домой, укладываться на кровать и смотреть в потолок до трёх ночи. И все ещё ломаться. Крошиться в пыль. Такие люди, как Би, когда ломаются существуют уже не тут, а в персональном аду, что затесался в собственной голове. Вот он — вроде, спокойный и уравновешенный глядит на рассвет, что уже сетчатку режет, даже не жмурится, а внутри него все адским пламенем горит и сам он в нем. Горит. Заживо. И кричит до рвани вместо связок, а крик этот не слышит никто и ничто. И Шэ Ли знает — такие люди как Би, сломавшись, потом заново собраться не могут. Заводскими настройками не предусмотрено. Шэ Ли такой же. И его ломает. Зверски. На самом деле он и не знал что такое боль, пока не случилось это. Пока не случился Чэн. И пока это не случилось с Чэном. Оно случается до сих пор, всё никак не может закончиться. И ожидания, эти гребанные, паскудные, теплые-мягкие-светлые, — душу на изнанку выворачивающие ожидания, — блядь…ожидания…все ещё теплятся там, внутри. В голове. За ребрами. Вскрывают нутро тупым незаточенным лезвием, чтобы больнее было. Все ещё дурниной орут: все будет хорошо, хорошо-хорошо-хорошо. Все. Ещё. Будет. Хорошо. С ним. С тобой. С вами. И Шэ Ли хочется, так блядски хочется, верить в них. В эти иллюзорные, еле видимые, уже разрушающиеся ожидания, что осыпаются штукатурным крошевом в бездну. Хочется руку протянуть и собрать их обратно, чтобы красивыми снова стали, чтобы помогли ему продержаться ещё немного. Совсем чуть-чуть на плаву. И плевать, что они его убивают. Медленно. Мучительно. С удовольствием присущим самым страшным садистам. Плевать. Только бы верить в это «хорошо». Только бы… — Вот и у меня не заживёт. — хрено́во, когда понимание, что человек для тебя целая вселенная приходит только после… После. Хрено́во, когда не успеваешь этого понять до. Когда ещё есть время и каждая секунда как подарок вечности. Видимо, вечность свой лимит исчерпала. А он так и не успел. — Что между вами было? Он мало со мной об этом делился. Обо всем знаю: все пароли, коды, всю его жизнь от и до, а ты как слепая зона. — Би лицо с силой трёт, кажется, сейчас и вовсе скальп снимет голыми руками и снова отворачивается. Даёт понять, что не настаивает на ответе. Что просто хочет ещё немного вот так о нём. Просто хочет ещё немного вот так о том, чтобы было живо до этой ночи. — Между нами, Би, было светлое, доброе, настоящее. Дружбой зовётся. — Шэ Ли заторможено рассматривает руки. Они совсем чужими кажутся, словно всё, что сейчас происходит — это не с ним. Он где-то там, где-то вчера остался. Потому что сегодня это явно перебор. Явно не для него. — Не знал, что змеи настолько слепые. Вот же бывает, а! — Би неожиданно весело усмехается и тут же мрачнеет, руки в замок сцепляет, хрустит выворачивая их, поднимается и уже серьезно, через плечо говорит — По-другому это называется, Шэ Ли. Между мной и Чэном, это да, это дружба. У вас — другое. У вас теперь кошка. Ты береги её, корми, балуй. Ему приятно будет, даже если он тебе больше об этом не скажет.