Мгла

Как оказалось, для счастья Цзяню нужно было совсем немного. Всего лишь утро солнечное, где за окном небо пронзительно-голубое. Такое далёкое и глубокое, где ни облачка — на нем тишь да гладь. И наверное, сегодня это не только на небе так. А солнце, солнце-то какое великолепное! Как оно глаза поразительно слепить умеет, как лучами мягкими на чужих волосах стелется. Красиво — глаз не оторвать. И Чжэнси рядом. Нет, только вслушайтесь — ря-я-ядом. Даже тянуться к нему не надо, он и сам Цзяня оплел руками, да ногами. И спит он так потрясающе красиво. Нос морщит, когда шторы ветром колышет и лучи на веки зажмуренные попадают и отворачивается от света. Утыкается в ключицы Цзяня и вздыхает. У Цзяня сегодня день рождения, новый год, праздник драконьих лодок — и все в одно утро. В одно лучшее утро. И плевать, что даты слегка сбились и другие люди эти праздники даже не заметят. Они для Цзяня все тут — прямо за ребрами расцветают. И весна, кажется, наступила на пару месяцев раньше. Вот же волшебство, а? Солнечные зайчики на стенах квартиры Чжэнси отсвечивают пшеничными бликами. И так тепло на душе. Вот прям тепло-тепло. Тут, кажется, сейчас самая настоящая магия творится. Утро раннее, а он глаза открыл и спать совсем не хочется. Выходной и надо бы действительно отоспаться, а он не может. Потому что, ну вот херню на самом деле говорят — что вечно на огонь смотреть можно, на воду. У него тут все стихии схлестнулись в одного человека, от которого отлипать не хочется. И человек этот на одной с ним подушке. Ахуеть можно. Можно ведь, да? Ай, Цзянь и так уже ахуел. Домой они вернулись поздно, а потом долго ещё разговаривали, лёжа вот как сейчас — лицом к лицу. Близко-близко. Улыбаясь. И, господи — трудно поверить, — за руки держались. И пальцы сплетены были. Пальцы. Его и Чжэнси. Магия. И Цзянь его поцеловал. По морде, кстати, за это так и не получил. Ну точно — магия. Поцелуй этот был как будто бы первый. Как будто бы самый важный. И задыхаться он заставил, голову потерять от щемящего счастья. Умирать и снова возрождаться. Потому что губы у Чжэнси пухлые, чуть горьковатые от хмеля. Потому что язык у Чжэнси потрясающий, господи, просто потрясающий. И целуется он, как оказалось — божественно. Потому что Цзянь увяз в этом поцелуе и током по оголенным проводам стекало накалённое возбуждение с примесью концентрированной нежности. Потому что один размеренный, вдумчивый поцелуй оказался куда более улётным, чем тысячи страстных. А сейчас от Чжэнси пахнет ненавязчивым одеколоном, теперь и от Цзяня пахнет им. Потому что после поцелуя томительно долгого, не сговариваясь поехали к нему. Он даже не помнит, что в бреду наплел Цуньтоу, чтобы смыться оттуда как можно скорее. Как можно скорее оказаться в его крепких объятиях на этой кровати. Как можно скорее поговорить просто ни о чем. И много улыбаться, потому что лицо судорогой свело и не отпускало. И Чжань не отпускал, крепко стискивая руку. И пальцы. Пальцы переплетая. Как будто уже пара. Как будто уже настоящая. Как и мечтал Цзянь. Как же хорошо, оказывается, жить. Цзяня приступом нежности душит, сто́ит только взгляд перевести и уставиться на Чжэнси. Такой теплый. Такой родной. За грудиной неопределенно тоской расплывается — но какой-то доброй. Как будто вспоминается что-то старое, уже отболевшее. А ты ведь с этим так долго жил, что уже прикипел. И не верится, господи, не верится, что всё-таки шаг сделал. Всё-таки поцеловал. Всё-таки Цзянь такой дурак, оказывается, что раньше до этого не дошёл. Не просёк, что Чжэнси не собирается его отталкивать. Что Чжэнси только напряжется слегка с непривычки. Что к ощущениям собственным будет замирая прислушиваться. Что рот чуть приоткроет, будто решая стоит ли продолжать. Что своим языком сначала на пробу его коснется, выдохнет рвано и уже осмелев, инициативу перехватит. Углубляя поцелуй, растягивая его — надолго. Вот оно как, оказывается — когда долго и упорно о чем-то мечтаешь, всё-таки — сбывается. Сбывается и сонно смаргивает, когда глаза открывает. Хмурится. Отшатывается по-началу не придя в себя, не понимает где находится и зачем Цзянь настолько рядом. Настолько улыбается. Зачем он сам Цзяня к себе прижимает. Стопорится ещё раз моргает и уже более осознанно головой вертит. Понимает — дома. Понимает — зачем. Уголок губ Чжэнси дёргает вверх, он расслабляется и снова близко-близко. Фыркает в ключицу и кажется, прячет эту потрясающую полуулыбку в Цзяне. Цзянь не против. Он всего Чжэнси в себе спрятать готов. Все его тревоги и радости. Все его полуулыбки и взгляды. Все, что с ним связано. В себе. Навсегда. — Доброе утро? Это непривычно — говорить ему «доброе утро» вот так. Когда он выдыхает в ключицы, когда он теплый ото сна и рука его у Цзяня в волосах. Когда он не пытается избежать прикосновений и не спрашивает у Цзяня больной ли он. Потому что, да — больной. Уже давно и надолго. Уже навсегда. И только им. Когда он вертится, пытаясь поудобнее примоститься, чтобы легче было быть ближе. И Цзяню очень страшно сейчас будет проснуться, если это вдруг очередной сон. Не сон ведь, нет? Такой сладкий и топкий, в котором увязнуть хочется и не просыпаться вообще никогда. — Мхм. — осипше ото сна отзывается Чжэнси. Лениво ногу из-под одеяла вытаскивает — жарко. И Цзяню сейчас жарко. Очень. И поцелуй тот повторить хочется, чтобы совсем уж сгореть. Тоже очень. — Оно такое доброе, что даже солнечное, представляешь? Забавно вроде вышло, зима же сейчас, а вчера ливень, сегодня вот солнце аж слепит. Солнечные зайчики на стенах. Ты не забыл, что мы вчера целовались? А солнечные зайчики эти, такие тёплые, я на них смотрел, пока ты не проснулся и на тебя ещё немного смотрел. На зайчиков, все же больше, они ж солнечные. — у Цзяня рот не закрывается. Ведь ему Чжэнси так много рассказать нужно. Что ему понравилось. Что просыпаться вместе — это за гранью понимания прекрасного. Потому что прекрасно это слишком мерклое слово, для того, чтобы обозначить, что у Цзяня сейчас в сердце творится. А творится там самый настоящий апокалипсис наоборот. Когда разрушенное срастается, словно время вспять идёт. Когда трещины и разломы заживают, а из шрамов цветы зачем-то проклёвываются. Там новое что-то возводится, что-то, что разрушить будет очень сложно. Что-то устойчивое и невероятное. Ещё про зайчиков солнечных, Чжаню обязательно нужно рассказать. Они сегодня какие-то особенно красивые. И про весну в душе обязательно рассказать. И про то, что Чжэнси во сне ругаться может. И не абы как — а матом. Отборным таким. Что когда ругается и брови при этом хмурит очень смешно, Цзянь даже пару раз прыснул от смеха, аж рот зажимать пришлось, чтобы не разбудить. Что это утро — самое лучше. Что Цзянь так хорошо ещё ни разу не просыпался. Что оказывается, трех часов сна человеку достаточно и он сейчас может горы свернуть. Даже если эти самые горы — высокие очень и никому до этого момента, их ещё свернуть не удавалось. Цзянь, который всего три часа спал — сейчас всё-всё может. Нужно рассказать, что в неудобных позах тоже бывает удобно и сладко. Что когда рука затекает от тяжести чужой головы — это самое лучше чувство. Что когда волосы чужие шею щикотят — хочется её лишь сильнее подставить, только бы эта щекотка не прекращалась. О том, что стенам его квартиры солнечные зайчики очень идут: давай их тут оставим, они с нами жить будут, их кормить даже не нужно. Просто любоваться можно. Они на ночь не остаются обычно, но с утра пораньше все-таки заваливаются без предупреждения и через окно, представляешь? Они классные, правда, давай их оставим, а? — Цзянь, я помню, что вчера было. — Чжэнси обречённо вздыхает, отстраняется, чтобы опять глаза в глаза. Говорит мягко, но вкрадчиво и тихо, словно ребенку объясняет почему дорогу нужно переходить на зелёный, а не на красный. Убедившись, что Цзянь его слушает, продолжает, — Определенно. Чжань голову чуть склоняет и брови вверх вскидывает, ждёт: вижу же, что у тебя ещё вопросы остались — задавай уж их. Давай сразу со всем разберемся. А Цзянь улыбается от уха до уха. Теперь у Цзяня есть любимое слово — определенно. Звучит-то как красиво. Особенно, если его Чжэнси произносит. Особенно, если ему определенно понравилось. Особенно, если это о поцелуе, таком для самого Цзяня — особенном. — Ой, вот как. Значит ты определенно помнишь и игры, ты ведь выиграл вчера, да? Я заметил. Наши победили — круто! А ещё значит помнишь, как я с Сяо Хой весь вечер просидел, мы ведь с ней теперь друзья. И это тоже круто. А потом Сяо Хой пошла с Цуньтоу дружить. Там вот не знаю насколько все круто вышло, но я когда в комнату зашёл, у нее щеки такие красные были, да и Цуньтоу довольный, как сытый кот. А потом я с тобой дружить пошел, а получилось только целовать. И тебе это определенно… — Цзянь запинается, нервно теребит выбившуюся из шва нитку на рукаве футболки Чжэнси. Дёргается и вовсе её вырывает, когда тот спокойно отвечает: — Понравилось, Цзянь. Решил, что если не ты, то я сам это сделаю. Цзянь выдыхает с облегчением — понравилось. Хорошо, хорошо. Хорошо же, да? Определенно. Цзяню же тоже понравилось. Очень. Поэтому он сразу после поцелуя вскочил с пола, точно ошпаренный и понёсся к бару. Там все эти склянки разноцветные, а в них напитки вкусные. И член в штанах пульсирует. Казалось, ширинка вот-вот разойдется, а на баре напитки вкусные и срочно нужно было их все перепробовать. А ещё отойти от Чжэнси на безопасное расстояние. Для самого Чжэнси безопасносное — чтобы не трахнуть его там же. Потому что после поцелуя ни о чем другом думать решительно невозможно. Невозможно и не хочется. А вот трахнуть — трахнуть, да. Хочется до сих пор. — Чжэнси, ты коварный. — он щурится хитро и вперёд подаётся, боднув Чжаня в лоб. — И жестокий. Ты настоящий безжалостный мучитель. И очень красивый когда сонный, но все равно жестокий. Я, знаешь, сколько лет ждал? Хочется сказать: всю жизнь. Хочется донести до его светлой головы: вот, видишь, как долго? Вечность целую, Чжэнси. И ещё бы ждал сколько потребуется. Эти два дня для Цзяня странные выдались. Как будто его с кем-то местами поменяли. С кем-то, кого удача каждое утро в макушку любовно целовала и по голове ласково гладила. А потом решила: всё, хватит, мне и других в макушки целовать пора. А макушка мне нужна какая-нибудь выразительно-пепельная. Так ей Цзянь и подвернулся, макушку для поцелуя подставил и ему начало невероятно везти. Только Цзянь знает, что если одному человеку чертовски везёт, то другого по-жесткому въёбывает. И он очень, очень-очень надеется, что этого кого-то он не знает, потому начнет вину испытывать, как будто он виноват, а не ветренная госпожа удача. — Предполагаю. — Чжэнси бодает его в ответ и виновато глаза скашивает вниз. — И вот только недавно стало казаться, что я к этому готов. Готов. Он готов. Вот и второе любимое слово — готов. Определенно готов. Господи-боже, как же звучит великолепно. Если бы Чжэнси ещё предположил через какой ад Цзяню пришлось пройти, чтобы дотянуться наконец до него. В скольких людях он отчаянно искал его черты: его хмурые брови, задумчиво-поджарые губы, глаза его светло-серые — самые красивые, самые честные. Через скольких таких почти-похожих ему пришлось пройти и ломать их, ломать-ломать-ломать. Потому что, кажется, они-то действительно в Цзяня влюблялись, а не искали в нем чью-то замену. Он один таким мудаком оказался — влюбленным в недосягаемого и трахающим досягаемых, но не любимых. Сколько раз ему приходилось ломать и себя, повторяя себе из раза в раз: он похож на него. Ну точно похож. Посмотри, цвет глаз одинаковый. Ну и что, что взгляд другой, цвет-то — цвет одинаковый. И этот похож, волосы также уложены. Ну и что, да и пусть по характеру слишком мягкий. Ну и что… Сломать вот себя и самозабвенно, захлебываясь чужими стонами выламывать дальше, зажмуривая глаза до разноцветных точек и представлять его. И думать, что с Цзянем он, а не подделка. Что это его руки на плечах, царапают. Что это его стоны с губ тоже пухлых, но не родных срываются. Что это его придется из квартиры выпроваживать, как только все закончится. Ну глупость. Глупость какая, правда? Его Цзянь бы никогда не выпроводил. Его бы Цзянь целовал по-другому — вдумчиво, как вчера. Его бы Цзянь ни за что не отпустил. Его бы он оставил с собой навсегда. И никакой, прости господи, грубости с ним. С ним хочется плавно и правильно. С ним хочется до болезненного исступления — долго и медленно. С ним хочется постоянно. Господи, как же с ним хочется… — И что, правда-правда понравилось? Совсем-совсем? — Цзянь нервно губы облизывает, а потом и вовсе принимается кромкой зубов по нижней царапать. В эти честные светло-серые смотреть не хочется, не хочется показывать тот ад, который в собственных глазах прячется. Да разве от Чжэнси возможно оторваться? Да не в жизни. Да никогда. И Цзянь почти сдаётся, почти показывает. Это ведь не тот момент, который хочется похерить хуевыми воспоминаниями. Чужими людьми, которые на Чжэнси так были похожи, но все — не он. Но — перед ним сейчас Чжэнси и Чжэнси просто не может не увидеть. Это же Чжэнси. Он Цзяня лучше него самого знает. И смотрит он так понимающе, что Цзянь дышать перестает. Рукой неторопливо пепельные волосы с лица убирает и губами прижимается ко лбу. К скуле. К щеке. К губам. Так непривычно мягко. И тут же снова к щеке, уже левой. Непривычно для Цзяня, который всё порывисто делал. Раньше. А сейчас эта мягкость чем-то совершенно новым кажется. Чем-то, что распробовать подольше хочется. Чем-то, чего ему так сильно не хватало. И о других, Цзянь уже забывает. Быстро и беспечно. Словно и не было никого до. А вот это всё — в первый раз. Вот ведь, случается, а? У вселенной, видимо непредвиденный сбой программы, когда всё самое замечательное переносится в квартиру одного угрюмого и невероятно серьезного парня. И умещается ведь там — чудеса. И понятно сразу как-то становится — понравилось. Правда-правда. Совсем-совсем. И Чжэнси, и Цзяню. Дураки те, кто говорят, что счастье любит тишину. Цзянь вот сейчас — конкретный такой концентрат счастья словил и ему зачем-то хочется в окно высунуться и заорать до сорванных связок о том, как ему пиздато. Чтобы все прохожие, весь блядский мир узнал. Из приоткрытого окна прохладой тянет и пахнет утренней свежестью. И спокойствием тоже пахнет. А ещё есть так хочется, как будто Цзянь месяц на сухом пайке держался. Оказалось — не месяц. Оказалось — всю жизнь. — Закажем еды? — Чжэнси, кажется, все ещё осмысливает свои действия и смущенно, — смущаться, он, оказывается тоже умеет, — глядит в телефон, проверяя сообщения. Не читает, а просто бездумно смахивает. Старательно вид делает, что это не он сейчас выцеловывал его лицо — и ведь почти получается. Цзянь почти верит. Почти не хочет сделать тоже самое. А ещё Цзянь врёт. Ой, как врёт — ведь хочется. Чертовски, мать его, хочется. — Ну, вообще-то я собирался проявить чудеса кулинарии. У меня, знаешь ли, скрытых талантов очень много. Я могу что-нибудь приготовить. Ты просто представить себе не можешь на что способны эти руки. — в доказательство, он подносит ладони к лицу Чжэнси, заискивающе перебирая пальцами воздух: смотри какие. И всё-то они умеют. Такие штуки выделывают — ты точно голову потеряешь. Все теряли. Исключений ещё не было. Чжэнси с подозрением щурится, но головой одобрительно кивает. Мол: чёрт с тобой, валяй, показывай на что там твои клешни способны. И Цзянь показывает. Ну почти. Он минут пять пялился на открытый холодильник, где в принципе есть всё, что нужно. В принципе — в теории, Цзянь мог бы это приготовить. Если бы умел. И если бы Чжэнси не оказался таким тугодумом. Нет, ну серьезно? Кто вообще о еде думает в такие моменты? Ах, ну да, конечно. Это же Чжэнси. Это же Чжань, — воспринимаю все всерьёз и без подтекста, — Чжэнси. Хотя, может и понял он всё как раз таки кристально ясно. Это вот — сосредоточенное тыканье пальцем в телефоне, — и есть подтекст: не готов он. Конечно, ну конечно же, блядь. Кто в здравом уме будет готов сразу после поцелуев подставлять задницу и покорно открывать рот, что бы, — вдумайтесь только, — лучший друг туда качественно присунул. Ну бред же, да? Вот и Цзянь думает — бред. Надо ему дать время, дать привыкнуть к другим прикосновениям. Другим, совсем уже не дружеским, объятиям. Цзянь бы с удовольствием вскрыл его великолепную головушку и самолично выудил оттуда все страхи с этим связанные. Но — Чжэнси имеет право на сомнения. Но — Цзянь имеет право лишь на медленно и правильно, а не как он привык. Но — никаких больше «но», потому что это Цзяню вообще-то нравится. Хоть готовить он и не умеет, Цзянь просто взял и сделал. Сделал заказ на всякий случай из ближайшей забегаловки — гавайскую пиццу обещали доставить в ближайший час. Ещё сделал омлет. Искренне надеется, что вкусный. Но надежда сегодня внезапно решила умереть и уже издаёт прощальный писк, театрально откидывая голову и высовывая язык. Потому что это на омлет, блядь, не похоже. На ни классический, ни на оякодон, ни на французский. А на испанский вот — вполне себе. На стыд испанский, если уж точнее быть. Чжэнси сидит за столом, с таким видом, словно на важное собеседование припёрся, только костюм забыл надеть. И одежда на нем домашняя: растянутая майка липнет к распаренной после душа коже, которую Чжань от чего-то никогда не вытирает. Пятна на майке проступают от капель и Цзянь ловит себя на том, что он блядски на них залипает. Майка-то лёгкая, полупрозрачная. Да и капли эти, блядь, слизать хочется. Особенно те, что по шее вниз и во впадину между ключицами. Мрачный и полный решимости Чжань косится на изыски над которыми Цзянь старался. Ну правда старался, он ведь помнит, что Чжэнси любит, а чего нет. Только вид у блюда дня, мягко говоря помятый. А если на чистоту — опасный и его срочно нужно сдать в утиль радиоактивных отходов. — Давай мы сделаем вид, что меня на кухне вообще сегодня не было? Что, я, к примеру, остался в спальне и заказал пиццу. Гавайскую. Её, кстати, примерно через полчаса уже привезут. — он глядит на часы, сверяясь со временем. — Ты же старался. Тем более делал для меня. Я попробую. — все ещё напряжённый Чжань качает головой из стороны в сторону. Мол: нет, не отговоришь — все равно попробую. Нет, так нет, только вот Цзянь планировал сегодня хорошо провести время. И в это «хорошо» совсем не вписывались посиделки около туалета и поддерживающие хлопки по спине бедняги Чжэнси, которого явно выполоскает после такого-то завтрака. Чжэнси хмурится: ты уверен, что это меня не убьет? Но вслух ничего не произносит и слава всем богам. Потому что — Цзянь не уверен. А вообще упоминать богов при виде этого — натуральное богохульство. Омлет когда-нибудь ярко красный видели? Вот и Цзянь нет. А ведь вот он — на тарелке перед Чжэнси уложен, ещё и скромно украшен веточкой укропа. Подарок, блядь, от безумного шеф-повара. Чжань на него недоверчиво пялится, вилкой тычет в жижу неебически странной консистенции: не то перегретый кефир, который на солнцепёке дня два простоял, не то не до конца загустевшее желе. — Сиси, тебе не обязательно… — Цзянь утягивает тарелку в свою сторону, чтобы от греха и разрушенных планов подальше, когда его шлёпают по руке и возвращают тарелку на законное место. — Я же сказал, что попробую! — усердности и упёртости Чжэнси всегда было не занимать. И сейчас это ой, как ни кстати, особенно, когда тот с видом великомученика вертит в руках вилку. Человека Цзянь однажды убил. Оружием и по великой нужде. А тут ни оружия, ни великой цели спасения несчастных заложников. Только чрезмерно серьезный Чжэнси и это. И это, кажется, с убийством справится гораздо лучше, чем разрывные патроны. Чжань нервно сглатывает, продолжая сверлить умоляющим взглядом чудо кулинарии, а потом смиренно подцепляет вилкой небольшой кусочек и быстро отправляет его в рот. Жует и даже не морщится — вот ведь выдержка у парня, а? Цзянь даже решает, что надежда все-таки не скончалась скоропостижно и это человеческий желудок переварить в состоянии. Чжань какой-то совсем неторопливый и невозмутимый — ни одну мышцу на лице отвращением не повело. А ещё почему-то краснеет прямо на глазах. Цзянь не уверен что люди вообще так краснеть должны. Он замечает, что Чжэнси напрягается всем телом, которое еле заметный вздрог пробирает. Шумно сглатывает пережёванный омлет и тут же тянется за ледяной водой с лимоном. Жадно ее глотает, осушая все до последней капли и бу́хает стаканом о стол, опустив голову и прикрыв глаза на секунду. Голову поднимает, смотрит исподлобья на Цзяня красными глазами, которые подозрительно блестят — капиллярам там пиздец полный, — из ушей вот-вот пар от злости повалит. А потом неожиданно заливается громким смехом, таким по-детски безмятежным, что Цзяня отпускает и он шумно выдыхает, надувая щеки. — Цзянь, ты решил из меня дракона сделать? У тебя, кстати, почти получилось, я уж подумал, что если рот раскрою, то огнем тут всё нахуй спалю! Зачем так много красного перца, а? — говорит слегка севшим голосом, отсмеявшись и смахивает из уголка глаза проступившую слезу: не то от радости, что его ещё не въебало сразу и можно оттянуть побег в туалет на потом, не то от количества перца. — Ну, как зачем. Я вот помешивал омлет лопаткой и думал, что ты же острое любишь. Ебанул, значит, перца. — Цзянь красноречиво взмахивает рукой, чтобы Чжэнси понял, что он пиздец как расстарался в этот раз. — Подумал, что ты очень острое любишь, вот и…ещё добавил. А потом ещё, для верности. Ну, знаешь, мне для тебя вообще ничего не жалко. Тем более перца. Тем более твоего. — Постарайся не убить меня в следующий раз. — Чжэнси встаёт, наливает себе ещё один стакан воды уже из-под крана. Какая там забота, о том, что в бутылях вода гораздо чище, когда глотку раздирает отборной дрянью. Отпивает, выдыхает облегченно и облокачивается о высокую кухонную тумбу около раковины. Лицо всё ещё раскрасневшееся, и смешинок в глазах подозрительно много. Они с Чжанем не часто случаются, а Цзянь смотрит на него и насмотреться не может. Красивый такой, пусть и красный. Он его даже красным. Да он его хоть каким. Чжэнси надо должное отдать, он до последнего виду не подавал, жевал себе размеренно с каменным лицом. Выходит, что это вовсе не Цзянь для него старался в этот раз, а он для Цзяня. И вот когда ради тебя с бесстрастной рожей жуют то, что жевать решительно невозможно — душу греет гораздо сильнее солнечных зайчиков и поцелуев. — Ты настолько отчаянный, что оставишь меня у плиты в следующий раз? Нет… серьезно. С каких пор у тебя начали появляться эти опасные суицидальные наклонности? — он посмеивается, сгребает с тарелки оставшееся оружие массового уничтожения чужих желудков в мусорку и подходит к мойке — не оставлять же тарелку грязной. Не оставлять же Чжэнси стоять там в одиночку. — Даже не знаю. — тот склоняет голову в бок и трёт шею, наблюдает за Цзянем, который чрезмерно старательно натирает тарелку губкой и добавляет. — Вот с того самого момента, как мы познакомились. Момент тогда был потрясающим. Они в садике были и за руки сразу же взялись — пожали их, как взрослые делают и с тех пор, кажется, Цзянь не переставал думать о Чжэнси. Да и сейчас думать выходит только о том, что Чжань совсем рядом. Что можно побольше пены в руку набрать и намылить его как следует, по-ребячески. А вот потом как раз можно и по морде отхватить. Ведь рука у Чжэнси с детства тяжелая и он единственный, кто умеет Цзяня чуть ли ни с одного удара вырубать. Только вот у Цзяня теперь преимущество весомое есть — потом можно будет попросить боль сцеловать. Да ради такого, тогда не только морду подставить можно. И он уже всерьёз выжимает проклятую пену в ладонь, но сразу же смывает её проточной водой. Не сейчас. Позже. Позже, блядь. Просто Чжэнси ещё хоть как-то можно пережить. А вот Чжэнси всего в пене — навряд ли. Башню точно сорвёт. — И ты всё ещё не помер? Ужас какой. Безобразие какое! У тебя столько шансов было, Сиси. Этот, кстати, был последним, окей? Потому что, вот только попробуй. Я тебя голыми руками из-под земли и…только попробуй мне тут. — Цзянь стряхивает руки и подходит ближе, останавливая себя в нескольких дюймах напротив Чжэнси, который бесстрастно слизывает с губ капельку воды. Блядь. — Я тебе тогда устрою. Я тебе этот перец красный знаешь куда засуну? Ещё ближе до тех пор, пока дюймов не остаётся вообще. Потому что даже если бесстрастно — то до пизды горячо. Потому что голос ломким становится. Да и Цзяня уже не слабо так ломает. Руки в самоволку упираются в столешницу, а лоб в надплечье. И это лучшее, честно, лучшее, чем можно заняться после мытья посуды. Стоять вот так, чувствовать, что чужие руки перехватывают под поясницей и вдыхать свежий запах геля для душа. Морем пахнет, солью немного и перегретым солнцем песком. — Куда засунешь я, конечно, догадываюсь. — с тихим смешком у самого виска. — Но сомневаюсь что не скончаюсь от болевого шока. — Сиси, ты меня недооцениваешь. — Цзянь голову поднимает, слегка ссутилится от мурашек, что разрядами по телу. — Всё, что ты сможешь делать — это просить «ещё». — вмазанно в самые губы. И чтобы сорвало крышу — пены, оказывается, совсем не надо. Язык уже развязно вылизывает место, где совсем недавно застыла капля, клинится в рот, не встречая сопротивления. Упрямо и жадно с привкусом лимона. И кромки зубов его — холодные от ледяной воды. А язык на контрасте как кипяток. И нужно ещё ближе, врости в Чжэнси нужно, притереться, стыковаться. И господи, ебаный ж ты боже — почувствовать его стояк своим. Капающая из крана вода раз в три три секунды затирается, крики детворы с улицы напрочь не слышны. Только гул в ушах. Только дыхание задушеное и хриплые выдохи — не разобрать где свои, где чужие. И рука эта, твою же мать, — рука от позвонка к позвонку медленно сверху вниз с зажатым в ней краем футболки, которая через пару мгновений оказывается где-то за пределами видимости. С Чжэнси тоже футболку долой — растянутую, влажную, полупрозрачную. Нахуй ее — за пределы, на пол, в раковину — куда попадет. И снова притирается уже кожей к коже. Голова неебически кружится, ведёт его тоже неебически, а тело Чжэнси чуть ни в треморе. И это…это блядь, заставляет остановиться, зажать себе рот рукой и чуть отойти. Буквально на пару мелких шагов назад и впиться взглядом в блядски разморённого Чжаня. Без футболки. Со стояком оттягивающим лёгкую ткань штанов. С безумным взглядом, где возбуждение мешается с замешательством. С пальцами до побелевших костяшек, впившимися в столешницу. Тот сглатывает шумно, губу прикусывает, видно, что дыхание переёбанное утихомирить пытается. Оглядывает застывшего Цзяня с ног до головы и констатирует на сорванном выдохе: — Пиздец. — Ага, точно. Я знаю, знаю, Сиси. Я все понимаю. Я подожду. Столько лет ждал, что и ещё смогу. Ты только давай там не долго, хорошо? А то даже такие красавцы как я имеют свойство стареть. Не думаю, что тебе понравится спать со стариком. — он со слова на слово перепрыгивает, бормочет быстро-быстро себе в ладонь и возможно, Чжэнси его речь вообще не поймет. Цзянь двинуться с места не может и руку отнять ото рта тоже. Ведь там Чжэнси без футболки. И со стояком. И пиздец. А футболка, оказывается, действительно в раковине валяется — это Цзянь ее неаккуратно швырнул. На нее накапало уже из крана, который он неплотно закрутил. И Чжэнси со стояком рядом совсем, а в паху от этого херова свинцовая тяжесть. О воде надо ему подумать, о плохо закрученном кране, о футболке, что скоро вымокнет вся. Но Чжэнси без этой проклятой футболки и бля-я-я… — Да не о том я. — он волосы назад зачесывает, они растрепались совсем и ему это даже больше идет. — Ты худой очень. Тебя ж сломать, как нехуй делать во время…и пиздец в общем. — Чжэнси рукой подцепляет футболку, встряхивает ее и вещает на спинку стула. Ему прийти в себя оказалось куда проще, чем Цзяню. Он всегда себя в руках держал лучше. Цзянь в эмоции, Чжэнси в разум. А тут вот — разум с эмоциями схлестнулся. И как ни странно, Цзянь первым остановился, хоть уже было подумал, что не сможет. Если очень захотеть — всё можно. И остановиться ради Чжэнси — так тем более. Готов был горы свернуть? Получай — сворачивай на здоровье. Только горы метафорическими оказались и вместо них пришлось свернуть свое зверское желание трахаться. — Тебя сейчас только это волнует? — Цзянь наконец отмирает. Через пару минут уже пиццу доставить должны и одеться бы действительно надо, не встречать же курьера почти голым и с лютым стояком, что никак сука, не успокоится. Того гляди и человека напугать можно. И человек этот уже на пороге, в дверной звонок палец вжимает. Звонок у Чжэнси дурацкий, конечно. Громкий слишком. — Волнует, Цзянь. За душу прям берёт. Но я, кажется, ещё действительно не особо готов. — говорит серьезно, хмурится как всегда и уходит открывать дверь и пугать человека. Без футболки и со стояком.