Мгла

Дождь уже мелкий, почти в снег превращается, моросит противно и облепляет лицо, как от него не отворачивайся. Барабанит по пластмассовому козырьку, что должен от дождя спасать и стекает вниз, оставляя мокрые разводы. Кап-кап-кап Уже за три ночи, да и местность тут ни к черту: если бы не фары Хэмобиля, патрульной и джипа криминалиста — ничерта вообще видно бы не было. Синий с красным от сигнальных огней режет морозный воздух, выцепляя из темени капли, что с неба падают и стелющийся по земле белесый туман. Если бы не обстоятельства, Шаню бы здесь даже понравилось. Зимой около озёр всегда так — особенно, если температура уходит в мелкий плюс. Сыро, туманно и подозрительно свежо. По таким местам нужно гулять в одиночку, заткнув уши наушниками и думать. Много и упорно. Потому что даже самые запутанные клубки мыслей здесь размокают от сырости и как-то сами по себе распутываются. Но сейчас под такую погоду хочется в плед и зачем-то горячий какао, который Гуаньшань с роду не любил. В какао маршмэллоу, в руки книгу, на телефон беззвучный и выпасть на сутки из обычной жизни. Вот чего хочется. А Шань шлёпает рифлёной подошвой берцев по слякоти рыхлой почвы и пробирается ближе к озеру. Под ногами мокрые ветки с хрустом ломаются. Где-то в груди тоже что-то ломается с каждым шагом, потому что там, в нескольких ярдах от него, под черным патологоанатомическим мешком — труп. Шань замирает, сглатывая вязкую слюну, оступается — скользко тут, — делает шаг назад, смотрит. Синий. Красный. Рассеянный жёлтый от фар. Синий. Красный. Дождь. Труп. А ему под плед хочется и почему-то какао с маршмэллоу. Тянь сзади плетется, чертыхается, когда вляпывается дорогущим Мартинсом в вязкую топь, ногой трясет, как будто это поможет ботинок очистить. Наверное, тоже время тянет. Наверное, тоже нет желания в три с лихуем ночи на труп глазеть. Ребята из патруля — совсем зелёные, им слегка за двадцать, кажется — опрашивают свидетелей, которые труп обнаружили. Девушку и парня, что решили устроить свидание. Ночью. На озере. В дождь. Совсем двинутые, ей-богу. Шань одним корпусом поворачивается, вглядывается в девушку с короткими синими волосами, у неё плечи вздрагивают и голос на всхлипы срывается. Сколько ей там? Кажется, ещё и восемнадцати нет, конечно, она после увиденного плакать будет. Удивительно, что ещё в истерике не бьется. Парень рядом, на дождь тоже внимания совсем не обращает, придерживает ее за предплечья и успокаивает, а сам в прострации. Смотрит стеклянным взглядом в сторону, где черный мешок возвышенностью на земле и на вопросы отвечает тихонько: — Да, мы нашли…нет, не трогали…смотреть не стали, сразу полицию вызвали… — обрывки его гулкого голоса сквозь проклятую дробь ка́пель долетают. Кап-кап-кап-труп-кап-кап-кап Тянь рядом останавливается, подпирает его плечо своим, и протягивает ему скуренную наполовину сигарету. Шань хмурится и отпихивает его — слишком близко для напарников и даже друзей. Тот отходит, чуть пошатнувшись. Иногда у Шаня возникает ощущение, что для Тяня вообще неведомо, что у других людей существует личное пространство, что в его заводские за каким-то хуем эту информацию совсем забыли включить. — Это последняя. — поясняет Тянь и прячет красный уголёк ладонью от дождя, придерживая за фильтр большим и указательным. — Докурим и пойдем. Приходится принять, раз уж последняя и больше у них все равно нет. Вот как оказывается время измеряется. В сигаретах целых и наполовину скуренных. Ему бы сейчас и пачки не хватило, если уж быть честным. Там труп и туда совсем идти не хочется. А вот под плед, вот какао… Шань затягивается, но не глубоко, чтобы подольше так постоять. Кажется, сделай он шаг вперёд — и прощай шаткое душевное равновесие. Потому что там труп. Возможно детский. Возможно одиннадцати лет. Возможно кепка там красная, а на плечах куртка бежевая. Хотя какая нахуй бежевая, если грязь кругом. Возможно, серповидный шрам на переносице. Возможно, Шаня опять въебёт. Точно въебёт. Сигарета тлеет непростительно быстро, Шань это понимает, когда пальцы обжигает от последней затяжки, которая съедает всё вплоть до фильтра. Под веками жжет и это точно от дыма. Точно. Он в другую сторону отворачивается, смаргивает, стопорит взгляд на криминалисте — мужчине в возрасте, уставшем и безэмоциональном. Наверное — издержки профессии, и Шань таким же когда-нибудь станет. Его совсем не будет парить, что кто-то помер и кого-то нужно осмотреть. Это будет просто один из. Шань пока такой основательной броней не разжился — он всё ещё чувствительное дерьмо, у которого жилы стальными прутьями стягивает от одной мысли, что под мешком Сянцзян. Вот у криминалиста все заебись, кажется — он беззаботно в папке копошится, сидя в машине, и телефон к уху плечом прижимает. Наверняка уже успел снимки сделать, пробы почвы взять, тело уже должен был видеть — ведь снимки, как же без них. Шаню тоже предлагали в криминалисты перевестись, мол, там нужны крепкие ребята, которым все нипочём, которым нихуя не стоит резануть на трупе одежду и как следует тело осмотреть на характер повреждений — там ведь сила нужна. Отказался он сразу — кошмаров и так хуева куча, а тут ещё и добавочные появятся. Вот нарастит себе такой же внушительный панцирь безэмоциональности, тогда подумает. Дождь барабанит по козырьку и, кажется, что этой блядской дробью можно скрыть участившееся дыхание. Но нет же, нет. Пар изо рта клочками вырывается и отсвечивает красным, синим, жёлтым — истерия тихой на этот раз не выйдет. Шань на Тяня косится, который к нему полубоком стоит. У того дыхание ровное, глубокое и взгляд суровый. Выглядит так, словно он Шаню время даёт. Ещё немного. И специально же в глаза не смотрит, ждёт пока истерия уляжется. И она укладывается, блядь, стоит только Шаню подумать о том, что у этого обмудка волосы мокрые и он простынет от мороси, которая ему зашиворот активно валится. Он же потом не отстанет, нервы все вытреплет, ухаживать за собой в пустых стенах попросит, ведь в городе у него никого нет. Зато есть Шань — добрая душа, которую при случае ещё и трахать позволено. Ну ебануться можно, вот прям тут, в грязь и слякоть, потому да, нравится — стыковка во время секса у них идеальная. А ещё потому, что Шань по жёсткому такому проёбу пошёл — сам же сказал, что в последний раз… А потом Тянь отсосал. А потом Тянь трахнул. И нихуя это не в последний, потому что, да — нравится. Внутренний таймер дурниной орёт, ведь Шань уже лимит превысил, и нужно сделать несколько шагов вперёд, туда, к телу. Откинуть в одно движение промокшую чернь и увидеть. Это же просто, вроде, да? Механические действия, которые усилий вообще не требуют. Рррраз — и всё, как сорвать присохший к коже пластырь. Шань рассеянно рукой у глаз проводит, потому что, кажется, что защитный козырек на глаза съехал, стопорится, потому что, нет — не съехал. Всё там же, надо лбом да и съехать он никак не мог, — крепления не позволяют, они намертво в капюшон вцепились. А перед глазами один хуй пеленой плывет, точно его мордой в масляную воду окунули, а он там глаза открыл сдуру. Масло залепило радужку, и всё на что ни глянь — мутное. — Готов? — Тянь шаркает ногой, сгребая рыхлядь и вниз смотрит, словно под тонким слоем почвы найти что-то ценное можно. В их профессии под почвой только трупы и искать. Шань головой качает: нет блядь. К такому вообще возможно подготовиться? Шань понимает, херня эти пледы, какао херня. Ему в зал надо, на ринг. Без перчаток, без разминки, ведь похуй — и так сойдёт. Только бы кому-нибудь по морде съездить и по своей получить. По собственной можно даже сильнее, чем по чужой. Тогда схлынет. Тогда он дочерта уставший, измученный, сможет спокойно к телу подойти и сделать уже блядь, свою работу. Как будто трупов ни разу в жизни не видел. Как будто это что-то сверх того, в чем он каждый день варился. И трупы были, и полуживые после перестрелок, и полумёртвые после неудавшегося суицида: да все были. Детей не было. И вот даже начинать не надо, ладно? Вот не надо тут. Пусть и не будет. Вот пусть как было, так и остаётся нахуй. Пахнет странной смесью влажной почвы и вымоченной древесины. Пахнет болотной тиной, схваченной тонкой ледяной коркой и немного прелой листвой. И от него самого пахнет. Хэ Тянем. Не хуежопым парфюмом или чем там ещё мажор свое тело обливает, прежде чем из студии пафосно вывалиться. Нет. Именно Хэ, ебанным, Тянем. Телом его взмокшим от пота. Пряным. Шань как-то на статью наткнулся и прочёл ее от нечего делать, пока ждал ответа из прокуратуры. Про естественные запахи. Наткнулся, прочёл и благополучно забыл. А сейчас, стоя на промерзлой земле, ночью, в дождь, у озера — вдруг вспомнил. Нахуя вспомнил — непонятно, но только что понял, что пряностей в одеколоне Тяня никогда и не было. Только озон. Потому пряностью его тело пахнет само по себе. Естественный, ебать его душу, аромат. Шань глубоко вдыхает, в надежде, что запах тины и листвы перебьет эту тягучую и до пизды приятную дрянь. Набирает полные лёгкие воздуха, а снизу, из-под ворота — который у самого подбородка — отчаянно бъёт пряностью. Хэ Тянем. Его. Бьет. Дожили, блядь. Помыться не успел, даже сперму толком не стёр с себя — кожу неприятно стягивает. И хочется одежду стянуть, по пояс раздеться, раскинуть руки в стороны и позволить дождю все это дерьмо с себя смыть. Да только на семерых вполне себе живых людей, здесь целый один труп, и нужно тащиться к нему. А Шань тащится от своего-чужого запаха, сука. Какой же долбаёб всё-таки. Он кивает, мол: готов. Голос подавать отчаянно не хочется, знает же, что хрипло будет звучать и сорванно. Шаг, второй третий, сам не замечает, как оказывается у тела. Сидит на корточках и поддевает пальцами вымокший холодный брезент. Уже и голосов парочки дебилов, любящих экстримальные свидания, не слышно, дождя, собственного заполошного дыхания — нихуя не слышно, кроме бу́хающей в висках крови. А на плече рука тяжёлая. Греет. Оказывается, такая поддержка оглушительно громкая и говорит она гораздо больше, чем сотни слов — чудеса, сука, от Хэ Тяня. И как-то неожиданно спокойно становится. Мир больше не шаткая конструкция, с которой навернуться, как нехуй делать. Рука на плече стабилизирует в нем что-то, заставляет глубокий вдох сделать и рвануть брезент прочь. О трупах Шань много знает. Знает, что тела раздуваются от скопившихся в организме газов, поэтому определить рост человека и его возраст на этой стадии трудно. Знает, что личинки на трупах появляются даже в холод и копошатся в изъеденной плоти, переползают хаотично, греют друг друга трением. Знает, что гнилостный запах сочится в почву, в одежду, в носоглотку, и блевать в такие моменты хочется даже неделю спустя. Знает, что сукровичная жидкость выглядит как ублюдское розоватое желе с прорезями жёлтого. Рука на плече ощутимо сжимается, но Тянь не отходит, Тянь стоит рядом и шумно выдувает воздух сквозь стиснутые зубы — порционно. Голову приходится запрокинуть, чтобы глянуть на него с немым вопросом в глазах. Тянь тоже не понимает, хмурится, поджимает губы. Труп действительно раздувшийся, раздавшийся до неебических размеров, пальцы на пухлых руках кажется, взорвутся вот-вот, стоит только неаккуратно их коснуться. Волосы темные, липкими прядями присохшие к почерневшему лицу — застилают его, открывая только трупные пятна, да кончик носа. Шань порывисто накрывает тело брезентом снова. Встаёт, отшатывается от Тяня и приваливается к ближайшему дереву. В его мир снова возвращаются звуки, но гнилостный запах все равно, кажется, на одежде засел. Кажется, в кошмарах преследовать будет, потому что Шань все ещё не знает кто там, под патологоанатомическим мешком разлагается. Изменения слишком сильные, чтобы опознать. *** Происходящее в голове еле укладывается. Вроде вот она — развязка, рядом совсем, только рукой ухватить остаётся. Тело есть, а вот чьё конкретно — непонятно. Шань знает, что когда разложение этой стадии достигает — лучше труп вообще не трогать, а сразу экспертам сдать, так лучше будет. Это у них работа такая — по уши вязнуть в разложениях и подгнивающей плоти. У трупа того признаков опознавательных нет и вовсе. Он даже не знает радоваться ли отсутствию красной кепки и бежевой куртки. И телу-то в принципе все равно — оголенным его бросили или нет, отмучилось и ладно. Зато не все равно Шаню, потому что единственной защитой, изъеденной личинками мясных мух плоти — стал черный брезент и от этого как-то особенно паршиво. Сейчас бы туда вернуться, снять с себя проклятую куртку и укрыть по-человечески. Одеждой, а не мешком. Кто бы там на прелой земле не лежал, об этом ком-то все равно нужно позаботиться, прежде чем в последний путь отправить. Как бы там ни было, был человек — человека не стало, но человеком он все же остался, значит и отношение к нему должно быть че-ло-ве-чес-кое. Он головой из стороны в сторону трясёт, точно это может помочь избавиться от того, что перед глазами замершим кадром зависло. И как-то вдруг хочется забить эту паскудную тревогу чем-то хорошим. Может быть красивым. Может быть Хэ Тянем. Нет, не то, чтобы он окончательно свихнулся — нет. Смотреть тут больше просто совершенно не на что. Город полнится огнями, размазанными скоростью, которую Тянь бездумно набирает. От редких машин на дорогах только смазанные красно-желтые полосы остаются. Стеклянные здания быстро в окнах Хэмобиля проносятся, дочерта сияющие холодным лоском, а деревья уже яркими всполохами нового года украшают, хотя до того ещё жить и жить. Говорит же Шань, смотреть тут совсем не на что. Вот и пялится на задумчивого Тяня. Ну реально, на что ещё тут смотреть-то? — Хочешь о чем-то поговорить, Малыш Мо? — Тянь на секунду от дороги отвлекается смотрит с прищуром на залипшего Шаня. И в глазах там безразличие на это мгновение стирается выраженным беспокойством. Хочет. Хотел бы точнее, но ему бы для начала с собой разобраться, прежде чем с Тянем эту тему поднимать. С этой всей хуйней про последний раз, который, как оказалось — нихуя не последний. С тем, что самоконтроль у Шаня основательно по пизде пошёл. С тем, что когда Тянь рядом оказывается, Шаня нести начинает, а если тот ещё и раздевается — и вовсе выносит. С тем, чего сам Тянь в конце концов этим добивается. И наконец о том, что пора прекращать. Потому что нихуя это уже не норма. И началась " не норма» с того самого момента, когда Тянь угостил его сигаретой в самый первый день знакомства. А к сигаретам этим пиздатым, кстати, Шань уже привык и даже где их покупать знает. Блядь. И привык, наверное, не только к шоколадному табаку. Да блядский ж боже. Шань только рот открывает, чтобы привычно кинуть, что все в норме, — ну правда же в норме, на Тяня вот так откровенно пялить, все так делают, Шань заметил, не слепой, — как на панельном планшете высвечивается незнакомый номер. Обычный такой номер. Все цифры одинаковые, кроме четырех первых. Ничего странного. В Хэмобиль, кажется, только такие номера и звонят. Тянь сбрасывает скорость, вглядывается в цифры, глубоко вдыхает и принимает, прикладывая телефон к уху. Зажимает кнопку громкости и давит до нижнего предела, не обращая внимания на раздражённое фырканье Шаня. Как будто он подслушивать собрался — чушь, блядь. На хуй ему эти секретные разговоры Тяня не упали. Или все же упали, приложившись прямиком о темечко. Вот сейчас прям взяли и свалились. Шань их не просил, они сами интерес вызывают. Секретные такие. Разговоры. — Да. — Тянь мрачнеет с каждым словом, что тихо шелестят по ту сторону. — Где? — рычит и сам не замечает, как под ладонями хрустит обивка руля, педаль газа вжимается в пол, а шины с визгом срывает на светофоре. — Насколько всё…ясно. Еду. — С управления? — напряжение плотное, отвратительно зябкое и бьёт по вискам нарастающими прострелами боли. Перед Шанем сейчас кто-то, кто не Тянь. От этого кого-то хочется съебать сейчас же, и честно — абсолютно похуй, что скорость на спидометре уже за сотню миль в час. Там на дороге гораздо безопаснее, чем тут. Там хоть можно будет ощутимо и уж точно фатально стереть тело об асфальт мокрой кровавой дорожкой, переломать все кости и благополучно скончаться, еще до инертного торможения от болевого шока. Тут же в порошок кости дробит аура. Ебать, аура, блядь. Цзянь был бы в восторге, услышь он это от Шаня. Но Шаню не до шуток, потому что Тяню рвёт тормоза и где у него ручник — хер знает. Тянь не отвечает, только неопределенно головой из стороны в сторону качает и губы ещё плотнее сжимает, закусывая щеку. А в глазах мглистых горечь. Зябкая и простуженная. Такой горечью люди наполняются от потерь на всю их жизнь растянутых. И потери эти оседают на когда-то ярких глазах серой дымкой. Не замечали? У всех стариков есть такая. Эта дымка — их личные, глубинные и очень болезненные утраты. Бывает, что и у молодых туманную дымку заметить можно. Когда уж совсем пиздец. Когда вот без вариантов, без подтоговки и без предупреждения — уходит что-то важное. Кто-то важный. И не просто уходит — если кто-то ушел его ведь вернуть можно, так? С усилиями, но вернуть. А тут — безвозвратно. Тут далеко и совсем-совсем — навсегда. И вот это Шаня въёбывает сильнее, чем труп под черным брезентом. Неукрытый, промерзший, отогреваемый только копошением личинок — труп. Вот это сидит по левую руку от Шаня и несётся на бешеной скорости по главной трассе, обгоняя машины, на развилку. По развилке налево и дальше по прямой, мимо частного сектора с огромными домами за исполинскими заборами. Мимо пустынной дороги, где только одна машина проедет — вглубь. Там уже и домов нет, только пролесок. Ухоженный, кстати, будто это чья-то частная территория. Вот это Шаня напрягает. Потому что этим Тянь для него ещё никогда не был — не показывал себя такого. Убитого чьими-то словами, раздавленного и ржавого. Шань сосредотачивается на дороге, вперив взгляд в лобовое. Но все сосредоточение слетает на того, кто слева. Все органы ебаных чувств — туда. К Тяню. Слух, вдруг ставший предельно острым, который улавливает сбитое дыхание: быстрые вдохи и тяжёлые выдохи; скручивание обивки руля; нервное постукивание по нему пальцами. Боковое зрение выцепляет напряжённые плечи и побелевшие костяшки, хмурый профиль — весь на взводе. Шань кожей — господи, кожей, вплоть до вставших дыбом незаметных волосков на руках, — чувствует плотное страшное нечто, что селится в Тяне. И пахнет. Пахнет тут отчаянием. Тянь резко тормозит перед глухими воротами, которым конца и края не видно. Пальцы тормозят бешеный ритм, сбавляют, перестают двигаться, только руль ещё крепче сжимают. Тянь смотрит на стену перед ним, на охранников, которых тут целых двое и все в черном, со шнурами, тянущимися от уха под ворот строгих костюмов. Шань замечает лютую ненависть в этом взгляде не пойми куда направленную. И ее так много, что та полонит весь Хэмобиль и кажется нужно, — очень, блядь, нужно, вот сейчас прям, — открыть окна и впустить сюда немного кислорода, разбавить это едкое и мрачное свежим утренним морозом. — Подожди меня тут. — он не говорит. Он хрипит. Ему, кажется, трахею вскрыли и к хуям там все разнесли. Он не смотрит на Шаня, дёргает дверь и твердым быстрым шагом минует ворота, даже не кивнув охранникам. Вот вроде Тянь ушел и должен был забрать с собой эту тяжесть, что грузом легла на плечи, на грудь, на все нахуй тело. Ан-нет, оставил. И Шань бы спросил, куда это мажор притащил его — обязательно бы спросил. Но тяжесть эта, она ведь и рта открыть не дала. Она точно скотчем залепила, а он же невидимый, неощутимый — его содрать, ну вот совсем никак. Он выходит на улицу — ребята у ворот напрягаются, но с места не двигаются, наблюдают, — плечами встряхивает, точно пытается стряхнуть с них то, что ему любезно Тянь оставил и застывает. Из машины этого видно не было. На идеально ровном грязно-сером асфальте, — все ещё мокром, асфальте, — Шэ Ли. Сидит на корточках, — и в это действительно трудно поверить, — шепчет что-то мягко кошке. Черной такой, гладкошерстной. А кошка слушает внимательно, уставившись на него ярко желтыми глазами, — господи, как такое вообще возможно, — так сильно похожими на глаза самого Шэ Ли. — И спотыкаться буду. Наверное не только по утрам. И кормить. И едой делиться. — шепчет, а голос срывается на сиплые выдохи. Пальцы аккуратно по навостренным ушам проходятся и снова на голову переползают. И Шаню кажется, что ему тут совсем не место. Вот тут. Рядом с Шэ Ли. Потому что Шань сейчас, кажется, что-то очень важное прерывает. Что-то интимное и не для чужих глаз. И если в машине с ним ехал неправильный Тянь, то это какой-то неправильный змей. Шэ Ли должен в нападение, в удушение, в боль. А он лишь в еле слышный больной шепот и в нежность. Только она странная какая-то — нежность эта. Она не на кошку совсем направлена. И она тоже совсем больная, совсем уже на исходе — почти умерла. Под ногой так некстати хрустит гравий и змей вскидывает голову, все ещё удерживая в ладонях крошечную черную голову. У них и вправду глаза одинаковые — теперь Шань уверен. — Привет. — растерянно бросает Змей и Шань давит в себе желание подойти и проверить — не обознался ли? Потому что Змей не говорит привет — он скалится. Потому что Змей всегда смотрит прямо в глаза и душит вызовом с презрением. А этот взгляд — господи, такой адски обречённый, — сразу отводит и снова все внимание на кошку скашивает. У Тяня похожий был. И все уже серьезнее некуда. Все совсем хуево по ходу. В этом месте, кажется возникла аномалия. Она людей меняет полностью, она все жизненные силы забирает и Шаню теперь тоже хочется на мокрый асфальт. Щекой прижаться, на зелёную траву глядеть и подыхать совсем тихо. Аномалия и на него сейчас влияет, потому что он злиться на Шэ Ли должен. Должен по ебалу ему дать, морду в месиво превратить и скальп об этот асфальт — мокрый, сука, точно кровью выкрашенный, — снять. Он лишь руки в карманах джинс прячет и спрашивает: — Чё тут делаешь? Ну вот, что он тут делает? Тут, в аномальной зоне. Где все законы физики идут на хуй, где груз на плечах надгробными плитами, становится в миллиарды раз ощутимее. Где Шэ Ли на человека, — господи, самому не верится, — похож. Где Хэ Тянь это тень мерклая, серая и из эмоций у него только печаль-печаль-печаль и Шань ею захлебывается, даже если Тянь там — за воротами. Для печали границ не существует, у нее свои понятия, а тем уж более, в аномальной, блядь, зоне. Это место проклято кем-то. Тут трава должна быть выжжена радиацией и никого живого на тысячи километров. И только мертвые во́роны на черной земле пеленой вместо редкого снега. Шань уверен, если он сейчас на компас взглянет — стрелка взбесится, забудет где север и будет бестолково вертеться в поисках ориентира. — Провожаю, Шань. — бесцветно шелестит Ли. Хоть нос от холода и заложило, но Шань чувствует запах хвои и ещё… От себя. От Змея. От них обоих пахнет одинаково — смертью. Глупость какая, правда? Его голос совсем потерянный и больше похож на ветер. Не бушующий, нет. Тот, который летними ночами убаюкивает. Он ведёт плечом, отлипает от кошки, которая ни на шаг не сдвигается, а так же сидит у его ног и смотрит в небо. Отыскать там что-то пытается. Кого-то. Важного. На небе ни облачка. Ливень словно все их смыл и то чистое-чистое. Совсем, как летом. Рассветное солнце всё ещё холодным жёлтым заливает округу, и это кажется ужасно неправильным. Но — аномальная зона. Но — тут вообще всё неправильно. Но — Шэ Ли тоже топится в печали и, кажется, она у них с Хэ Тянем одна на двоих сейчас. — Не понял. — Шань переминается с ноги на ногу, марая идеальный асфальт приозерной грязью и думает, что охранников тут выставили как ненужное украшение. Мол: вот — полюбуйтесь. Какие они у нас тут стоят: вышколенные, спины прямые, взглядом суровым горизонт сверлят, руки за спиной и там же пара глоков в кожанной кабуре, наверняка. Они тут особо не нужны, но вы на них все равно смотрите. Полюбуйтесь для приличия, зря мы их выставили что-ли? Он реально не понимает. Вот вообще ничерта. Из того, что вчера-сегодня произошло, из того что сейчас происходит — нихуя не понимает. Ни-ху-я. — Тянь тебе сам расскажет. — Змей трёт лоб, задерживаясь рукой на глазах. — И, Шань? Не оставляй его сейчас. Не надо. Только не сейчас, услышал? Смаргивает, поднимается с корточек, разминая ноги и смотрит серьезно. Шань думал, что Шэ Ли не умеет серьезно. Что он только опасно, люто, скалясь, с издёвкой. А сейчас — вот серьезно. Серьезно, бля? Вот, ну совсем, что-ли? Ебаная аномальная удивляет все больше. Она сегодня все рекорды побиться решила. Змей, — только вслушайтесь, — Змей, беспокойство проявляет. Змей, который ему с довольной рожей протыкал уши, пока Шань от боли корчился. Змей, который шрамов на теле оставил много, а на душе ещё больше. Он блядь…он. Он тут беспокойство проявляет! И о ком? О Тяне? Они сейчас об одном и том же Тяне говорят, да? Может у них где-то ещё один такой ходит. Может тут второй Хэ Тянь где-то завёлся. Может это у Шаня сейчас крышак едет и уши люто заложило, вот он и не так понял. — Змей, ты головой ударился? Чё за жесты доброй, ебать воли. — Шань спрашивает. Шань надеется, услышать что-то другое. Шань слышит: — Сегодня это необходимость. Пусть хотя бы один из них будет. Сегодня. Это. Необходимость. Это — Хэ Тянь, который чуть руль не скрошил голыми руками. Это — Хэ Тянь, который улыбаться, кажется на целую вечность разучился и губы теперь неподвижной ломкой линией застыли. Это — Хэ Тянь, который таким же быстрым шагом из ворот выходит и говорит слишком резко: — В машину. И Шань не протестует. Шань ещё раз окидывает непонимающим взглядом Змея, который снова с кошкой возится. На безумца он похож, честное слово. Как будто старого Шэ Ли прикончили и принесли нового, адекватного, но совсем не живого. Шань садится в машину и еле успевает дверь захлопнуть, когда Хэмобиль трогается, а шины стираются об асфальт с визгом. Едут в тишине, едут к Тяню — Шань эту дорогу хорошо зачем-то запомнил. Рыжий снова без протестов. Довериться Змею — глупость конечно. Самая настоящая — ёбанная во все, сука дыры, — глупость. Но там же аномалия. Там же не Змей сидел, а Шэ Ли. И теперь они кажутся Шаню совсем разными. Два разных человека. Два поломанных по-разному — человека. И он доверяется. Не факт, конечно, что не проебётся снова, но — пусть будет хотя бы один из них. Сегодня. Это. Необходимость. Да, сегодня это необходимость — вслепую протянуть руку и довериться. У Тяня руки в треморе, у Тяня на лице маска непробиваемая и ровная. Такая ровная, что кажется, вылеплена она из глины. Только желваки напрягаются периодически. Его тотально въебало. С размаху. С разбега. И сразу вдребезги. И он ломается, а Шань это слышит. Хруст слышит, скрежет, звон в ушах из-за акустического фарша, который продолжается даже в приглушённом гудении лифта, когда они поднимаются на самый верх. Тянь так и не произнес ни единого слова, будто там, за воротами, ему зашили рот. Только швы настолько идеальны, что Шань их не заметил. Замок тихо щёлкает, дверь отворяется и он первым проходит внутрь, Тянь следом, захлопывает дверь. Студия тонет в холодном солнечном рассеянном отсвете от далёкого города внизу, а Шань зачем-то тонет в руках Тяня. Его сносит и прибивает к стене, жмёт горячим телом так, словно Тянь всерьез решил, что в Шаня вот прямо здесь и сейчас врости получится. Тянь вжимается носом в шею, вдыхает жадно, опаляет кожу рваным выдохом. Психованно куртку с его плеч дёргает и ведёт языком вверх от подбородка до самых губ из которых задушенный вздох вырывается. — Блядски тебя хочу. — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы, зло, в самые губы и языком в рот вклинивается. Целует и даже не думает о том, настолько это развязно у него выходит, насколько, сука, глубоко и дико. Насколько, блядь, что сейчас пол тектоническими плитами под ногами расползается, чтобы отправить их в адово пекло, и Шаню, чтобы удержаться, приходится вцепиться в плечи. Напряжённые. Стальные. И всё так беспорядочно — руки куртку отбрасывают и тут же под кофту забираются. Пальцы ледяные, подрагивают, ввинчиваются в поясницу, к себе сильнее прижимают и Шань из этой мертвой хватки, кажется, не выберется. Тянь сосредоточен на нем от и до. — Шань, мне нужно… — задыхается, беспорядочно вылизывая губы, спускаясь ниже, — Шань, ближе, ближе, ну! И дух от этого вышибает начисто. От того, как он нетерпеливо притирается горячим — ёбаный ж ты нахуй, крепким, — стояком. Ведёт им так, что в собственном паху болью отдаётся и сознание переёбывает к ебени матери. А Шаня вырубает уже, он вот-вот хуй положит на всё и поддастся, ну же, ещё совсем немного, ещё чуть-чуть и… Шань видит. Не то, что хочется. Но, то что есть. Не то, как ночью на его кухне — горячо-вмазанно-жадно — это совсем не то. Он видит, как Тяня выламывает. Он слышит, — слышит, сука, почти реальный, — крик о помощи. Тут хотят не Шаня. Тут не секса требуют. Тут до тепла, простого, человеческого тянутся. Тут объятья нужны, тут клей нужен, чтобы Тяня обратно собрать и трещины да разломы запечатать намертво. Но Тянь и сам этого не понимает, только притирается сильнее, врастает, впечатывает Шаня в стену всем весом, дышит им, нервно выстанывает, что хочет. Очень его хочет. Тянь не понимает, что хочет он вовсе не секса, зато понимает Шань. Шань отпускает его плечи, упирается ладонью в грудь, под которой сердце взбесились, второй рукой голову Тяня придерживает, чтобы вниз не сиганул. Пальцем большим скулу оглаживает. Кто ж блядь, знал, что так неебически сложно от этого обмудка отлипнуть. И ведь самому блядски хочется. И член колом. И горячо там, что пиздец. Но у Тяня взгляд загнанный, ему тепло нужно, понимание. Ему остановиться нужно прямо, блядь, сейчас. Шань кромку зубов облизывает, пытаясь сфокусироваться, чтобы взгляд с глаз на губы не сбивался. Потому что губы эти тоже до внутренней истерии хочется. И член свой в этих губах и горячем рту, — как ночью — очень хочется. Но… Тянь сейчас невменяемый, смотрит на него, непонимающе брови вскидывает: чего остановился? А вот чего. Из-за взгляда этого простуженного, вымученного, из-за крика немого, который в черепную коробку Шаня просачивается и вопит там, выламывая извилины к хуям. Глубокий вдох — спокойствие, только спокойствие. Шань в глаза ему заглядывает, смотрит долго. — Тянь, что там случилось? — голос всё ещё бесконтрольно-хриплый. Привкус Тяня на языке оседает и Шань поспешно его сглатывает. Не время сейчас. Вот конкретно сейчас, блядь — не время. Тянь смаргивает, задерживает дыхание, кулаки сжимает так, что руки трясти начинает и вибрацию эту Шань всем телом чувствует. Ещё чувствует, что сейчас кулаком Тяня стену справа от собственной головы раскрошит. Но крошит тут только Тяня. Он ломается. Звонко так и полностью. Оседает на пол, Шань еле подхватить его успевает, чтобы не ударился. Чтобы не провалился туда, под пол и в ад. Чтобы хоть один из них тут остался. — Чэн случился… — на выдохе с болью прямым прострелом в солнечное сплетение. Насквозь. — Это брат. Он кажется умрет, Шань. У Тяня голова низко опущена, Тяня к полу жмёт, в бок клонит, и Шань перехватывает его, такого уже болезненно-ослабленного, прижимает к себе. Он ведь мягкий. Он лучше твердого пола. Он сам Тяня прижмёт к себе, чтобы его туда не вжимало. Лучше к Шаню — к теплу, к пониманию, к тихому-тихому умиротворению, чем к блядскому начищенному до блеска полу. И Тянь чувствует, Тянь понимает, упирается лбом ему в надплечье, позволяет сгрести себя в охапку поплотнее. Ведь сам просил: ближе, ближе, ну. — Какие прогнозы? — Шаню кажется, что пустые стены студии не выдержат децибелов, тихо совсем говорит, чтобы те трещинами не пошли и не обрушились. — Состояние критическое, прогнозов нет. Ничего больше нет. Мне… — Тянь потирается лбом об оголенную кожу, а кажется, что об оголенные нервы. — Шань, я не знаю что делать. Впервые в жизни не знаю, что мне делать. Шань тоже не знает. Потому что сделать что-то очень хочется и это жизненно важно. Но тут — состояние критическое. Тут — прогнозов даже нет. Тут только ждать можно и надеяться. И это худшее, господи, худшее, что только может случиться. Потому что ожидания и надежда это надёжные якори, которые утащат на дно. Которые не отпустят и будут с улыбкой смотреть на то, как захлебываешься солью и горечью. — Дыши. — говорит Шань, потому что Тяню нужно что-то делать и это пока единственное верное — Как я. За мной повторяй. Пока просто дыши. — Шань дышит, глубоко, медленно и шумно, чтобы Тянь дышал вместе с ним. Чтобы понял, что дышать ему сейчас очень нужно. Что дыхание это сейчас очень важно. Что это тоже действие, на котором Тянь обязан сосредоточиться. — Вот так, да. Шань зарывается пальцами в пропахшие хвоей и смертью волосы. Они сырые — высохнуть не успели. Шань дышит и вслушивается в дыхание Тяня: все ещё рваное. Заставляет его стараться лучше, показывая, как надо. Проходится рукой по макушке: вот, видишь как надо? Повторяй. Ещё, ещё, умница. Давай ещё. Сосредоточься только на дыхании. Представь, как будто в мире ничего больше нет. Только ты, вдох и выдох. Вдох. Выдох. Ещё, Хэ Тянь, ещё. Вот так. — Шань… — кофту на спине стягивает в кулак. — Шань, извини, я… — Тянь благодарно, едва касаясь, целует в шею, не успев договорить. Да ему и не нужно. Шань его уже и без слов. Целиком и полностью. Как будто вечность знакомы и ещё несколько вечностей до этого друг к другу присматривались — изучая привычки, взгляды, личных демонов, вдохи и выдохи. — Мне ехать туда нужно. — Тянь отстраняется и виновато смотрит глаза в глаза. Печаль в понимание. Горечь утраты в самое, сука, сердце. — Мне ему так много сказать нужно. А он, может и не услышит, понимаешь? Шань понимает. Слишком хорошо, чтобы что-то ответить. Слишком недавно с ним случилось тоже самое. И оно ещё слишком свежее. Не затянувшееся толстой коркой. Ещё кровоточит и топит. И к новым ранам он физически не готов — не вынесет, от болевого шока на месте подохнет. Поэтому Шань решительно встаёт вслед за Хэ Тянем, подбирает с пола куртку и накидывает ее на плечи. Поэтому, когда они выходят из подъезда так же решительно направляется к машине, поплотнее сжав челюсть и ловит вопросительный взгляд Тяня. Поэтому наплевав на всё, берет его за руку — крепко. Так крепко, как только может. Так крепко, что у Тяня, должно быть, искры из глаз. Так крепко, чтобы Тянь понял — один он туда не поедет. Что Шань тут. Вот он — рядом. И там, в том доме, где хвоей и смертью пахнет — тоже рядом будет. Так крепко, чтобы Тянь осознал — ему не придется в одиночку с этим бороться. Ведь, вот он — Шань, а вот его плечи. Они большие и сильные, они многое на себе выносили и столько же вынесут. На них ещё пара многотонных гранитных плит уместится. И он устоит. И рядом будет. И нет, нет Тянь, нет — качает головой, показывая, что выбора Хэ сегодня никто не предоставит, — вот сегодня и ближайшее время — только так. Только вместе.