Мгла

Чжэнси зависает в прихожей с кепкой в руках, вертит ее задумчиво и обречённо вздыхает — нет, даже с кепкой от такого солнца не спрячешься. Яркое оно слишком, понимаете? И лучи у него опаляющие, под такими не то, что загореть — сгореть с лёгкостью можно. Солнце это рядом всё время крутится и рот у него не закрывается ни на секунду. Солнце из кухни пулей вылетает, его несёт с бешеной скоростью прямо сюда, Чжэнси по привычке выставляет руки вперед, ловит его, прижимает к себе. Хорошо, что успел поймать, тут ведь шкаф, у шкафа углы острые, а солнце оно ведь хрупкое такое, с кожей фарфоровой, на которой синяки мгновенно появляются. У солнца смех звонкий, заразный. От солнца пахнет солнцем. Настоящим. Пахнет раскаленным лучами песком у моря, пахнет согревшимся телом и свежей выпечкой. Удержаться тут просто невозможно — Чжэнси под завязку набивает лёгкие запахом солнца, уткнувшись носом в висок. А сам на секунду оказывается на распаленном пляже в полдень, где морские спокойные волны лижут берег, а в отдалении слышны детские восторженные возгласы: на море классно! И Чжэнси сейчас тоже классно. Так легко и свободно, что не верится. Что вот это всё правда — не верится. Да и как тут проверишь, когда остальным до солнца только тянуться и тянуться остаётся, а к Чжаню оно само в руки просится, ластится, смеётся заливисто и сквозь смех что-то рассказать пытается, как будто за столько лет наговориться не успел. — Ты чего тут завис? — спрашивает Солнце и ослепительно, господи, по-настоящему ослепительно улыбается. — Думал чем пахнет солнце. — Чжэнси усмехается в ответ и волосы мягкие-мягкие треплет. Он до них когда в первый раз дотронулся — оторопел. Подумал, что таких вообще не бывает. Таких воздушных и лёгких, таких на ощупь поразительно приятных, таких, до которых касаться ещё и ещё хочется. У самого ведь волосы жёсткие, непослушные, а эти…эти волшебные. И Цзянь сам весь лёгкий, воздушный и волшебный, как будто из другого мира, где собрано все самое невероятное и возвышенное. Где за спинами у обитателей этого мира крылья большие и белые, где даже мелочи до совершенства доведены. И как Цзянь на эту грешную планету попал — совсем непонятно. — И чем оно пахнет? — интересуется он, выворачиваясь из рук и утягивая в гостиную. Идёт спиной вперёд и преданно в лицо заглядывает. А в глазах черти беснуются. Вот тебе и солнце — такое субтильное снаружи, что дотронуться и ненароком сломать боишься, а внутри там пламя адское, что любого до тла спалит, да по ветру пустит. Хрупкое такое, опасное такое — солнце. — Солнцем. — Чжэнси заваливается на диван, жмёт плечами и старается не прыснуть от смеха, когда наблюдает за тем, как от мыслительного процесса меняется лицо Цзяня. Тот сначала светлые брови хмурит, даже губу закусывает задумчиво, решает что-то в своей великолепной голове, щурится и назидательно поднимает вверх указательный палец: — Сиси, таким прагматикам, как ты о запахах и прочих эфемерных штуках думать вообще нельзя, у вас же мозг забивается и вы дуреть начинаете. — он устраивается рядом, привычно жмется к боку и ныряет под услужливо поднятую руку, пальцем всё ещё грозит. — Странными становитесь, духом романтики пропитываетесь и всё. И ломаетесь! Цзянь кивает головой со знанием дела и вид у него такой, словно он сейчас прочёл студентам очень важную лекцию по квантовой механике. — Поздно уже, Солнце. — серьезно заключает Чжэнси после осмысливания слов Цзяня. В целом-то он прав. Чжань сам на себя не похож в последние дни — от прежней серьезной рожи ничерта не осталось, улыбка на лицо так и просится. Прагматизм отправился к черту и на его месте обосновалась до пизды романтичная натура, которая ни с того ни с сего всерьёз вознамерилась Цзяня Солнцем звать. Самое херовое — Чжэнси с этим полностью согласен. Ну как вот это — и Солнцем не назвать? Безобразие. — Так это ты меня? — Цзянь в лице меняется, глаза широко распахивает и рукой в замешательстве взмахивает. — Солнцем? Сиси… — кажется, дышать вообще перестает и застывает в одной позе, только рука опадает обессиленно и больно приземляется Чжэнси на ногу. — Всё-всё, понял. Дыши, Цзянь. Размеренно, ро-о-овно, вот так, умница. — Чжэнси по плечу его поглаживает, проводя подушечкой большого пальца по выступающей кости. Цзянь дышит. А Чжэнси думает: ну правда ведь худой. И сломать его, ну нихуя же не стоит. И как он вообще умудрялся на учениях в тяжеленном бронежилете весь день по полю носиться? Ещё и как — чуть ни галопом, обгоняя выебанных в край ребят. И кажется, даже не уставал. У Цзяня вообще как-то странно организм устроен — физически он словно бы вообще уставать не умеет. Не человек, а настоящее крупномасштабное стихийное бедствие, которое раззадорившись бесчинствовать может сутки напролет. А вот если ему эмоционально плохо — то он словно бы выгорает. И от стихийного бедствия в нём остаётся только слабый ветерок, от которого даже листья не колышутся. — Я просто не ожидал, что ты когда-нибудь ко мне вот так…ещё и Солнцем. — Цзянь дыхание переводит и кажется, вот-вот раскраснеется, как школьник, ей-богу. Взгляд на него вскидывает, и этой детской наивностью всё внутри сладко топит. — А скажи ещё раз, а? — почему-то шепотом. Руки к нему тянет и заключает в ладонях лицо — рассмотреть каждую эмоцию хочет, в себя впитать. Всегда ж он так. Цзянь если хочет что-то понять — в глаза смотрит внимательно. И от взгляда этого цепкого всегда пробирает секундной дрожью — он голову без медицинских инструментов вскрывать умеет и копошится там по-хозяйски, находит ведь то, что ему нужно. Чжэнси губы поджимает — не любит он всю эту чушь. Но ради Цзяня всегда ее делает. — Солнце. — на выдохе с несвойственной ему опьяняющей мягкостью. И да, похоже, Чжэнси всё-таки окончательно одурел и пропитался драным духом романтики, будь она проклята. Ему казалось, что шире, чем сейчас Цзянь лыбится — улыбаться просто невозможно. Не прав он был, ой как не прав. Возможно и ещё как. Вон Цзянь это активно доказывает, опровергая его теорию. Как бы ему, только, лицо от этого не раскрошило напополам, а губы кровавыми трещинами не пошли. — Господи ты ж ебаный боже. — а лицо Цзяню по ходу просто от нервяка свело и произносит он это сквозь зубы. Смешно за ним наблюдать. Всегда, если честно, смешно было. Цзянь это настоящая энциклопедия эмоций и разных их вариаций, по нему справочники составлять нужно с наглядными красочными картинками. Вот сейчас тут замешательство. А это искренняя радость — ее ни с чем не спутать. Это вот — смущение с щепоткой одержимости. И каждая его эмоция как солнечные вспышки — все слои атмосферы охватывают, от них электроприборы натурально троить должны. И хоть Чжэнси на электроприбор не особо похож — его вот пронизывающе троит. Особенно сильно тройнуло, когда он после встречи выпускников припёрся к Цзяню. Прямо перед его дверью усталость навалилась адская, а лекарства в пакете, ну точно, целую тонну весили. Он вообще уверен не был, что Цзянь его пустит — бегал ведь от Чжэнси как от огня. В тот момент казалось, что у Цзяня вместо мозгов куриное дерьмо по симпатичной черепушке размазано. И Чжэнси злился. Очень злился, как ещё никогда и ни на кого. Потому что эта бессмысленная беготня привела Цзяня в совершенно негодное состояние, а Чжэнси к натуральному безумию. И мыслей жалящий рой был — одна чудовищнее другой, да ещё и яркие такие, во всех красках размалеванные, с кровавыми подробностями. О его похищении Чжэнси мало что знал, но много что мог представить. Вот и представлял, старался, себя до белой горячки этими блядскими представлениями довел. Испугался за него, отругал сдуру и ещё раз мысленно дал себе обещание: буду рядом, защищать буду. Всегда. А когда Цзянь лекарства принял и уснул, Чжэнси зачем-то понадобилось уборку устроить — сидеть на месте он не мог, от злости всё ещё потряхивало и энергию эту нужно было куда-то девать, не устраивать же борьбу с осунувшимся, еле на ногах стоящем Цзянем, ей-богу. Вещи выстиранные, но как попало разбросанные возле сушилки сложил, а когда шкаф открыл, чтобы их на место отправить — оторопел. Цзянь ему у себя целую полку отводил, а вот она — пустая, словно и не было там его вещей никогда. Тогда и тройнуло. Да так, что в глазах потемнело и осознанием шарахнуло: не ждали тебя тут. Проблема была в том, что Цзянь его ждал. Всегда и везде. И это уже было привычной постоянной — порой раздражало, порой радовало, но сомнений никогда не возникало. А в тот день они решили в Чжэнси поселиться без спроса. И сомнения эти издевательски шептали: потерял ты его, спохватился слишком поздно. Не вернёшь, потухло твоё солнце. Видимо, это был день осознаний, потому что Чжэнси тут же шарахнуло ещё раз, с большей силой — уже тотально: не хочу терять. Не могу потерять. И последний фатальный удар: он мне нужен. Чжэнси вообще всегда самонадеянно считал, что это именно он Цзяню нужен. Должен же кто-то его, такого нежного и звонкого защищать. Ну должен же кто-то быть, на кого Цзянь положиться сможет. Чудовищную ошибку Чжэнси совершил, ведь на самом деле это Цзянь ему всегда нужен был. А он и не знал. А он и не думал. Теперь вот знает. Но любопытство изнутри всё разъедает, поэтому Чжань осторожно интересуется: — Цзянь, я в прошлый раз заметил, что ты из квартиры все мои вещи куда-то выгреб. — выдерживает паузу и когда понимает, что Цзянь пугаться вопроса не собирается, продолжает. — Зачем? — Понимаешь… — Цзянь носом виновато шмыгает, из-под руки его выбирается, садится напротив по-турецки и очень серьезным вдруг становится, — я думал, что это конец. По-настоящему конец, ага. И решил, что раз у тебя Сяо Хой и все так прекрасно, я могу отойти и дать тебе, м-м-м… — запинается, подбирая слово, да так старается, что чуть губу не прокусывает, — свободу. От меня. И от моих закидонов. Чжэнси хмурится и повторяет за ним, садится так же, руки в замок сцепляет — так ведь думается лучше. Свободу, значит, поганец решил дать. Да за такие решения по наглой морде огребают. Может, она — свобода эта, Чжэнси и не нужна была. Решил он. Пиздец. — Шутишь? — наблюдает за тем, как Цзяня ломает. Тот чуть не выгибается, вертится на месте, словно удобное положение найти никак не может. И хотелось бы, чтобы он действительно шутил. Потому что — Чжэнси и Сяо Хой? Это он серьезно сейчас? Да у них общих разговоров кроме Цзяня никогда и не было. — Ни разу. Сейчас ни разу не шучу и даже не собираюсь. Я же тебя так долго… — сглатывает шумно, носом воздух тянет и смотрит так насупленно, точно Чжэнси тут самый жуткий предатель в мире, — а ты к ней и…в общем вот. — руками разводит. — Думал, что ты с ней счастлив будешь, семью с ней можно построить и вообще, чтобы как у всех — долго и счастливо. — пытается улыбнуться, но излом этот даже на хилую ухмылку не тянет. — Только без меня, потому что я бы не выдержал. Смотреть на вас…меня бы это сломало, знаешь. Цзянь — святая простота, ну честное слово. И когда смотрит с такой невинностью, с обидой искренней во взгляде, когда брови так подкупающе вздёргивает — ну вот как тут не растаять? Как тут его за руку не подцепить и на себя не перетянуть? Цзянь бубнит раздражённо, но на колени всё-таки усаживается, руки сразу же на плечи собственнически укладывает и пальцами нетерпеливо ткань кофты перебирает. Цзянь, точно почувствовав, что так сидеть не особо удобно, приподнимается, чтобы Чжэнси ноги с дивана спустил и о спинку дивана облокотился. — Знаю, — ладонь на шею Цзяня укладывается и ее почти обжигает, горячий такой, его от негодования аж потрясывает, — поэтому я ей ответил, что это всё бессмысленно. А ты глупый. Чжэнси последнюю фразу в самые губы говорит. Потому что держать его в руках так бережно — нихуя, оказывается недостаточно. И целовать его хочется всё чаще и чаще, точно гормоны вдруг взбесились и решили вернуть его во времена хре́нова пубертата. В нос тут же ударяет солнечным запахом таким чистым и мягким и улыбку тут — ну совсем не удержать. А Цзянь ударяет его по макушке и отстраняется, с губ вкус быстрого поцелуя жадно слизывает. И строго пальцем грозит — не все он ещё сказал. — Это я тут глупый? Сиси, я буду спорить с пеной у рта и ты меня знаешь, я не остановлюсь. — пальцем этим в грудь тычет с претензией. — Это ты не замечал моих…попыток дурацких! Я же кидался на тебя, как оголодавший. Я же всегда пытался. А ты не замечал, и это я тут глупый, я? А тут уже действительно стыдно. Бесили Чжэнси сначала все эти Цзяневские заёбистые объятия. Потом легче стало — смирился. Ну хочет обнимать — пусть обнимает, только не переходя границы. А вскоре и совсем привык — родные они уже стали, эти руки с длинными и почему-то всегда холодными пальцами. Дискомфорт пропал, напрягаться больше не приходилось и терпеть тоже, Чжань как-то незаметно для себя даже подставляться под его объятья стал. — Замечал. — честно признается, один хер Цзяню врать бессмысленно. — Просто долго не мог ответить. Но знал, что когда-нибудь, наверное, смогу. Вот когда-нибудь и настало. Когда-нибудь всегда настает, как от него не беги и как не игнорируй. Когда-нибудь приходит внезапно, подкрадывается бесшумно и в самое ухо вопить начинает: а вот и я! Когда-нибудь пришибает спиной к стене и вкрадчиво, почти по слогам поясняет: ты теперь в своего лучшего друга влюблен, дорогуша. Удачи. А ты потом сидишь с пустым взглядом и тихо так у себя интересуешься: ну и какого хуя это было? А это пиздец натуральный. Это в твою хмурую жизнь солнце пришло и уходить не собирается. Это по полочкам все раскладывает и пальцем упорно тычет: видишь? Тебе же нравилось на самом деле. Мириться с объятиями даже не пришлось. Ты сам себя, глупец, обманывал. Тебе просто нравилось и ты просто боялся признаться. Поэтому и позволял. И злился только для вида, кто ж из нас для вида-то хоть раз не злился? — Пиздец. — Цзянь лицо растирает и устало вздыхает. Как уж тут не устанешь — за столько-то лет. — Ты поэтому от меня так старательно скрывался, да? — волосы у Цзяня мягкие и к ним приятно прикасаться, Чжэнси остановиться не может, пропускает их через пальцы. А потом ещё и ещё. Цзянь как-то сказал, что это успокивает — прав оказался. Чжэнси это давно понял, только зачем-то себя останавливал, мол, неправильно это — чужие волосы все время гладить, залипать на них так безбожно. А оказывается приемлемо. И может, он и не про волосы вовсе. Нормально это оказалось. — Старательно, хах. — Цзянь нервно прыскает и ластится, скорее уж неосознанно. — Какой там! Ничерта ж не получилось. И так за ним наблюдать забавно. Забавно, что сбежать от Чжэнси пытался. Ну не глупость ли? У Чжаня лучший результат по бегу в академии — не тягяться с ним Цзяню, не в этом явно. Он притягивает его к себе ещё ближе: не убежишь. Убежать не пытается, даже попыток не делает для вида. Ёрзает на нём, поддается, вжимается всем телом. И хорошо так сразу, и тепло, и солнцем пахнет, и блядь… ёрзает же. Задницей по самому паху, ёрзает. Так, что спазмы внизу живота до самых пальцев вибрацией хуярят, а дыхание сбивается в урывистые поверхностные попытки его восстановить. Так, что опять осознанием сучьим ебашит: с выводами поторопился. Готов. Готов, блядь нахуй. И обнаженным Цзяня увидеть, чего он там не видел, да? И…ко всему он готов. Так готов, что внизу пламенем нутро лижет и твердеет за считанные секунды. Так, что и саму приходится непроизвольно бедрами вверх повести, подстроиться. Цзянь застывает на секунду, выдыхает хрипло, кажется, даже умудряется речитативом выругаться и снова крепче, снова притирается, снова шипит что-то сладко. Так, что остаётся только его голову от своего плеча отодрать и требовательно языком по сомкнутым губам мазнуть. Цзяня вмазало за считанные секунды, взгляд обдолбанный, и от этого, сука, внутри всё напропалую плавится. Обдолбанным ему быть идёт. И вмазанным тоже. И со стояком ему идёт, вот так сидя на коленях Чжэнси — ничего прекраснее этого он ещё в жизни не видел. А повидал ведь дохуя чего. Кости тазовые у Цзяня острые, выпирают, чуть кожу не рвут, пальцами по ним проходиться нужно мягко, почти без нажима, но Цзяню и этого достаточно, чтобы сбито застонать в губы и поцелуй кусачий на грани нежного углубить. Он от каждого прикосновения вздрагивает, отзывается на них врезающимися в волосы пальцами — и понятно сразу, где ему приятнее всего. Вот тут за ухом, стоит только еле задевая ногтями провести, как он весь напрягается. Здесь, пересчитывая выделяющиеся позвонки до самой поясницы, заставить его прогибаться — и так ещё ближе, так Цзянь ещё яростнее волосы оттягивает, а в паху сладко ноет, когда даже через слои одежды его член кипятком собственный обдает. Или здесь, приподняв майку, распластать ладонь и вверх ею медленно вести, чтобы до самой шеи, на которой чуть задержаться можно, сжать немного до задушенного судорожного выдоха. Цзянь от губ отрывается, послушно стягивает майку с себя, с Чжэнси, а пальцы у него непослушные — в одежде путаются, подцепить никак не могут. И этим откровенно наслаждаться можно целую вечность, потому что его неуверенность смывает зверским возбуждением, а в глазах снова черти и костры, когда он Чжаня разглядывает и жадно руками по торсу мажет. Сказать словно бы что-то хочет, но задыхается, губу прикусывая так блядски развязно. Мышцы под его ладонями непроизвольно напрягаются, и от каждого прикосновения жидкий огонь по венам разносится. С каждым нарастающим биением сердца кидает в жар, ещё немного и Чжэнси спалит к хуям. И палит, блядь, палит действительно, когда Цзянь нехотя руки назад заводит, опираясь о колени Чжаня — и вид сразу другой и ощущения пронзительно острые, ведь стояк о стояк нереально плотно и от тряпки внизу избавиться хочется. Ещё ближе, кожей к коже — хочется. Цзянь голову назад закидывает и снова выругивается, когда его накрывает очередным приступом — а бедрами он двигает тягуче-медленно, дразнит, до дурноты. И поза блядски порочная, в такой наверняка в него войти было бы удобно, до самого конца, так, что глубже уже некуда, Чжэнси видит — Цзянь о том же думает, ведь дышит рвано, глаза томительно прикрывает, в попытке не застонать губы кусает. И не выходит ведь ничерта — это громко, это хрипло, это пиздецки въёбывает, стоит лишь свои руки ему на задницу уложить, сжать покрепче и вперёд толкнуться. Вспышки эмоций Солнца ничто по сравнению с теми, что он сейчас в Чжэнси вызывает, с тем, что он так откровенно показывает: смотри, наслаждайся, впитывай, я весь тут для тебя, не сдерживайся. Ха, он и не собирался вообще-то. Ткань липнет к члену, сбивает с толку ощущениями, а Цзянь словно вгашенный, уже толком не понимает что делает. Напрягся весь, подрагивающими пальцами стаскивает липкую тряпку вниз и член сразу холодом кусает, а следом жаром его руки. Всхлипывает и кажется, забывает, что дышать нужно, головку большим пальцем оглаживает аккуратно, почти пугливо и смотрит неверяще: неужели действительно позволил? Куда деваться — конечно позволил. И себе Чжэнси позволяет приспустить его штаны. И чёрт… чёрт. Он думал — испугается. Думал, напряжённое возбуждение схлынет стоит только его член увидеть и в руке почувствовать. Плохо думал, потому что член у Цзяня потрясающий, блестит от смазки, потому что в руку он идеально ложится и кожа там до исступления нежная. Потому что стоит только кулаком сверху донизу провести, а как Цзянь стонет протяжно, свою руку непроизвольно сжимает и за Чжэнси повторяет. — Солнце… — Чжэнси выпускает его на секунду, ловит разочарованный выдох и взгляд вмазанный, непонимающий. Но так нужно. Нужно ближе его притянуть, а то совсем съехал. Нужно членом к члену и тут же захлебнуться от того как это ощущается невыносимо сладко. Нужно ладонью крепко обхватить оба, размазывая смазку от головки, вниз по пульсирующим венам. И чувствовать его нужно. Очень. Дыхание его поверхностное и частое. Губами по шее пройтись и всю ее вылизать с жаркими выдохами. Он вкусный такой, почти сладкий, под языком яремная отсчитывает гулкие удары. Он громкий такой, его голос хриплый от стен отражается, оседает на застенках сознания почти ощутимой вибрацией. Он вздрагивает с каждым толчком руки, снова ругается смазанно, ничерта не понятно, что говорит, но Чжэнси уверен — что-то потрясающе ласковое, как умеет только Цзянь. И в глазах у него уже не пламя, не пожарище, а смоль пьяная — радужку зрачок вот-вот поглотит. А Чжэнси всё сильнее хочется поглотить его, такого уязвленно-открытого, такого родного, такого солнечного. В ушах стоны смешиваются с гулом крови, что взбесившееся сердце гоняет. И когда они вот так — глаза в глаза, наслаждение тугими узлами оглушительно нутро скручивает, почти наизнанку выворачивает. А Цзяня лихорадит, на нем весь мир стопорится и, кажется, ничерта кроме него вообще существовать не должно. Его крупной дрожью пробирает до поджавшихся пальцев на ногах, Цзянь его имя сладко выстанывает, выгибаясь всем телом. Чжэнси свободной рукой его за поясницу перехватывает, не даёт упасть, пальцами в бледную кожу врезается. И стоит только почувствовать, как на ладонь в рваном ритме двигающейся — разливается теплое, как внутри настоящий взрыв до лютой темени в глазах. До писка в ушах, до того, что и сам не удерживается, кончает, кажется, как ещё никогда и ни с кем, пытаясь хрипло отдышаться. Его топит приятной усталостью, топит нежностью, что сердце пронизывает, топит теплым взглядом всё ещё пьяных глаз. Топит окончательно, когда Цзянь беспорядочно рот его вылизывает пронзительно мягко. Он и не знал, что в солнце утонуть можно. Всегда ведь думал, что секс это просто секс. Нет, не-а, заблуждался он. Сильно. Потому что с Цзянем это единение. Это что-то, что описать словами практически невозможно — только прочувствовать, впитать в себя, оставить в себе навсегда. С Цзянем это по-новому, по-настоящему. С Цзянем это критически взаимно и поэтому так потрясающе. Цзянь улыбается искристо и не обращая внимания на то, что живот Чжэнси спермой заляпан, укладывается на него, с волосами играется вяло и дышать пытается ровно. Его тепло перетекает, сочится сквозь кожу, и Чжэнси понимает — вот оно. Это счастьем зовут. Оно неуклюжее и болтливое. Оно упрямое и своего добиваться умеет. Оно нереально красивое и теплое. Оно случается не с каждым и Чжэнси тут конкретно так повезло. У него Солнце в руках ластится, в шею коротко целует, смешливо фыркает и отпускать Чжэнси его никуда не собирается. И хорошо очень. Хорошо, что у Цзяня убежать от него не получилось. — И правильно, что не получилось. Я всегда быстрее тебя бегал. — сообщает Чжэнси будничным тоном, прижимая его к себе так, что кости у Цзяня, кажется, сейчас трещинами пойдут. Он бы и рад помягче быть, но что уж поделать, если его сожрать просто хочется. Вопреки всем законам оптики, его квартира ярче становится, словно кто-то резкости добавил. Или просто солнце за окном всерьёз вознамерилось забраться в каждый темный угол, осветить своими лучами, оставить немного себя везде. — Сиси! — Цзянь возмущённо выдыхает. — Я серьезно думал, что это конец. Уйти хотел, да хоть на край света, только бы отпустило. И в голосе его вроде бы претензия должна быть, концентрированная обида, а вместо этого только нежностью плавит. — И отпустило бы? — ответ Чжэнси знает, но все равно спрашивает. Услышать хочет. Улыбнуться хочет ответу. А потом улыбку эту Цзяню подарить. Да и вообще что-то бы действительно подарить ему надо. Как это Солнце — и без подарка, не дело это. К его ногам весь мир склониться должен, и Чжэнси очень постарается этот мир ему заменить собой. И годы дрянного игнора скрасит. И вообще всё-всё сделает, чтобы Солнце не погасло никогда. — Нет. — Цзянь головой отрицательно покачивает и притирается носом к виску. — Ничего не обещаю, жизнь штука непредсказуемая и дурная. Но, я постараюсь не отпускать. Идёт? — шепотом, потому что такие интимные вещи вслух обычно не говорят. Потому что Чжэнси такое вообще никому не говорил и не собирался. Потому что Солнце зависает, обдумывая слова, отстраняется, а в глазах тотальная серьезность мешается с искристым счастьем: — Идёт. *** Нао-нао очень любит прогулки. И косточки сахарные, и своего хозяина — его особенно, — и солнце, и всё-всё он любит. Собаки вообще в жизнь влюбленные, по крайней мере Нао-Нао всерьёз так считает. Он переминается с лапы на лапу, вертится нетерпеливо, в ожидании, когда хозяин поправит куртку. Странные эти люди — в тряпки кутаются, холодно им, а шерсть у них вообще не растет — это же безумие! Как им вообще без этой важной штуки выжить удалось — загадка. Нао-Нао вот, совсем не холодно, ему зимы очень нравятся, потому что иногда можно найти глянцевые блестяшки, которые раньше лужами были, а потом захолодели, застыли. По ним можно лапами проехаться. Они крутые, они скользкие, по ним скользить весело. Только вот недавно ливень все блестяшки смыл и Нао-Нао очень переживает, что до следующей зимы они не вернутся. Он даже сидя у окна подвывал заунывно, просил дождь оставить ему хоть немного блестяшек. Но, видимо, дождь по-собачьи совсем не понимает. И чем он там на небе своем занимается вообще? Мог бы уже и подучить. Собачий — он ведь, везде нужен. Поводок на шее натягивается и Нао-Нао семенит за хозяином — наконец-то закончил. С ним Нао-Нао гораздо веселее, чем с блестяшками, его ливнем не смывает и от жары он не тает. Он тоже крутой. А ещё ласково с Нао разговаривает и шёрстку почесывает приятно. Недавно вот, он в привычку себе взял по утрам бегать. А в этом месте, куда они только-только переехали, воздух чистый и свежий. Нао останавливается, принюхивается и чихает от того насколько тут пронзительно-прохладно. Подушечки на лапах холодит рыхлой землёй, на ней потоптаться очень хочется, повертеться, носом тыкнуться в ближайший куст и с удовольствием фыркнуть — кроме Нао собак тут нет. Нао голову запрокидывает, щурится от слепящего солнца, на хозяина преданно смотрит: видал? Никого из собак, представляешь? Я первый. Всё тут помечу. Мое тут всё, я и с тобой поделюсь — ходи где хочешь. Тот улыбается — Нао знает, это хорошо. Приседает, по голове гладит и Нао от удовольствия глаза прикрывает, подставляется, ухом ведёт и слышит, что щёлкает железяка на поводке. Значит свобода. Значит носиться тут можно сколько угодно. Быстро. Нао от радости на передние лапы пригибается, хвостом из стороны в сторону метелит, гавкает заискивающе и с места срывается. Всё надо успеть. Всё надо пометить и обнюхать. Можно даже за белками погоняться, они же тут водятся. Их тут много и они противные. Белок Нао не любит. Белки пакостные и пахнут плохо. Нао бежит по слякоти, которая уже всю шерсть измазала — хозяин будет ворчать. А Нао грязь нравится, она прохладная и крутая. В нее нырнуть можно и шёрстка сразу тяжелее становится. Если бы хозяин хотя бы раз попробовал в лужу сесть и с головой туда зарыться — ну точно понял бы всю прелесть. Ну точно. И не ворчал бы потом. Тут тихо совсем. Прелой листвой пахнет и ещё чем-то едва уловимым. Другими людьми. Но не такими, как его человек. Маленькими. Только что-то не так. Нао носом по ветру ведёт и бросается к исполинскому дереву, на верхушке которого собрались во́роны. Там под деревом что-то блестящее. Наверное, дождь его всё-таки услышал и понял. Оставил вот. Нао взрывается радостным лаем подбегает к блестяшке, обнюхивает её. Кажется — не то. На этой не поскользишь — она квадратная зачем-то. И пахнет людьми. Не одним, тут, кажется, не меньше пяти. В этой маленькой квадратной блестяшке. Чудеса. Как же они уместиться-то там все умудрились? Магия, ну магия настоящая. Нао отвлекается на подошедшего хозяина, лапой когтистой по блестяшке корябает: смотри, я сам нашел, здорово, правда? Ему, кажется, нравится, он выгребает ее из-под слоя земли, которую Нао тут же обнюхивает. И запах странный. Какой-то неживой. Земля так не пахнет. Снова на хозяина смотрит, а тот в лице меняется. Нао это выражение плохо знает, уши опускает, понять пытается, что хозяина так расстроить могло. К ногам его подходит, передними лапами на них взобраться пытается, а тому хоть бы хны. Совсем в себя ушел. Телефон заторможено достает из кармана и на кнопки нажимает. И зачем ему кому-то звонить в такую рань понадобилось? Опять, небось, доставку отвратительной еды заказать хочет. Ну и хозяин, ну и дурной. Тот бубнит в трубку что-то, Нао прислушивается: -…похоже на шкатулку с вещами бесследно исчезнувших. Понял. Жду.