Мгла

Сновидения этой ночью были подозрительно мягкими. Ни кошмаров, ни даже на худой конец привычной тревоги, когда Шань вскакивал за минуту до сраной трели будильника, как ошпаренный, ещё и в холодном поту. Сонный мо́рок отпускать совсем не хочет и Шань обещает себе: ещё пять минут, ну что от этих пяти минут станется? Вот так поваляться в кои-то веки, кутаясь в теплое. В приятное до одури. И запах ещё такой потрясающий. И утро зачем-то потрясающее. Шань уверен что это утро только потому, что солнце мягко на закрытые веки стелется и ненавязчиво так намекает: выползай уже из своего сна, милый. С солнцем Шань не согласен. Если уж ночь выдалась без кошмаров, то можно устроить себе праздник жизни — впервые проспать. Ну поворчит на него шеф, ну что с того? Шань с удовольствием вдыхает глубоко, а внутри — с самого утра, ну не безобразие ли? — радостью распирает. Лёгкой такой, воздушной и дочерта непривычной. На бок переворачивается и утыкается носом во что-то мягкое. Мягкое ворочится и сгребает его в охапку, прижимая к себе. Шань каменеет. Мягкое ворочаться не должно. И прижимать к себе тем более. Мягкое не мычит в макушку что-то неразборчиво сонное. Мо́рок ледяной водой смывает и окатывает Шаня с ног до головы осознанием: не один. Не один, блядь. И укрывает его вовсе не одеялом, а тяжёлой рукой и пахнет тут…пряностью. Пожалуй, у каждого в жизни настаёт момент, когда стрёмно открыть глаза и увидеть в своей постели чужака, с которым вчера вернулся из паба, а выставить его забыл. Только вот Шань никогда о таком не забывал. Шань в свою постель до утра вообще никого и никогда. Только вот Шань эту пряность слишком хорошо знает, а от этого зажмуриться хочется ещё больше. И чтобы это кошмаром оказалось — тоже. А кошмар вздыхает урывисто, из объятий не выпускает и кажется, просыпаться даже не собирается, съезжает немного вниз и в лоб его целует. Приехали, блядь. Шань шипит, упирается руками в крепкую грудь, пытаясь выпутаться из медвежьей хватки. Кошмару похрен абсолютно, он только ногу собственнически поперек его тела закидывает. Глаза открыть всё-таки приходится, а следом убито, застонать и обессиленно уронить голову на подушку — Тянь во сне улыбается. Едва заметно, мягко, сладко так. И вот же паскудство — на эту улыбку он залипает до оцепенения, потому что такую в исполнении мажора ещё не видел никогда. Он с ней даже на человека становится похож, на обычного такого, не сломанного, не убитого горем. А Шань по ходу совсем ебанулся, потому вместо того, чтобы локтем в солнечное сплетение зарядить, он руку Тяня с себя убирает аккуратно, отползает как можно тише — не разбудить бы. Пусть ещё немного вот так поулыбается, прежде чем реальность снова на него свои сраные бетонные плиты скинет. Это у него сейчас свои заслуженные пять минут, а может и все пятнадцать, пока Шань душ принимает. И принимает его Шань слишком долго, кофе на двоих, — что в этом доме натуральный нонсенс, — варит долго, а потом долго нарезает ветчину для сэндвичей пластами. Отпивает свежесваренный, игнорируя как кипяток глотку обжигает и думает как он вот до этого всего докатился. Пускать кого-то в свою жизнь занятие непомерно сложное, да и честно говоря — неблагодарное. Это как спасать голубя с израненным крылом — крыло рано или поздно восстановится, а голубь по дурости обосрет всю квартиру и ретируется при первой же возможности и в первое же неосмотрительно распахнутое окно. А тут вот кто-то в жизнь Шаня сам ворвался и тащится из комнаты на кухню, сонно потирая глаза. И господи, конечно же без футболки и в его, Шаня, домашних штанах — серый Тяню определенно идёт. — Малыш Мо, почему ты меня не разбудил? Шань отворачивается, имитируя бурную деятельность — как же, солонка и перечница сами себя местами не поменяют, а кружка с ароматным, но дешёвым кофе непременно должна переместиться с одного края стола на другой, ближе к Тяню. Зря варил что-ли? Не разбудил почему, спрашиваешь? Так просто всё: ты улыбался во сне. Шань сдвигает к середине тарелку с сэндвичами, стаскивает один и тут же вгрызается в него, отхватывая добрую половину за раз. Говорить с набитым ртом, конечно, моветон, хотя Шань на хую его вертел, но так как конструктивного ответа у него нет, а улыбки во сне это вообще сраное соплежуйство, он жмёт плечами: не знаю. Ответ Тянь принимает, головой кивает задумчиво и тоже за стол садится. К еде не притрагивается, а вот телефон в руках вертит, ухватив его двумя пальцами, вздыхает удручённо и зажимает кнопку — экран загорается. Шань ещё вчера заметил, что он его вырубил, точно от всего мира отключиться хотел. Вырубил телефон, вырубился сам, стискивая в хватке Шаня. И как они вообще на его кровати уместились — совсем непонятно. Шань отчаянно боролся со сном, дал себе слово, что когда Тянь перестанет ворочиться и окончательно уснёт, он переберётся на диван, как и все ночи до этой, только бы вместе не спать. Но было так тепло и зачем-то спокойно, что и сам не заметил, как провалился в мягкую пучину светлых сновидений. И спал на удивление хорошо. И вот во что уж совсем трудно поверить — выспался. Телефон Тяня, кажется, от вибрации треснет — ворох уведомлений, от которых Тянь только кривится недовольно, но некоторые тут же просматривает. Напрягается. О Чэне Тянь больше не говорит. Уже несколько дней прошло с тех пор, как они покинули громадный дом и он словно бы вообще обо всем забыл. Очень хорошо делает вид, что забыл. Шань же не слепой. Шань же видит, как его выламывает, когда он задумчиво грызет кончик карандаша, оставляя на том глубокие следы от зубов. Ступорится, дышать начинает поверхностно и быстро, а на лице ебаная скорбь и в глазах безнадёга чудовищная. Но Тянь молчит, а Шань не спрашивает. Тяню время на осознание нужно и Шань ему сейчас очень нужен, чтобы подойти тихо, за руку взять словно бы просто так и залипнуть в телефоне, вычитывая новости. А потом Тянь отмирает, становится почти прежним, даже улыбается криво и с болью. Ведёт себя как обычно, но каждый вечер приезжает к Шаню домой и Шань знает — останется. Для Тяня пустые стены сейчас это катализатор разрушения. Поэтому Шань разрешает, даже щётку ему купил в соседнем супермаркете и закинул ее в стаканчик рядом со своей. Дерьмово это всё, конечно, но ещё дерьмовее будет, если в один из дней он обнаружит тело на асфальте и безумные брызги крови под элитной многоэтажкой Тяня. Поэтому пока так. Пока вместе. Наблюдать его на своей кухне — смешно. Не сказать, что тут совсем все плохо, стены не обшарпанные, обои не свисают клочьями, с потолка штукатурка вперемешку с тараканами не сыплется в кофе. Но вот такой как Тянь, на такой вот кухне — не вяжется совсем. Отвлекается на секунду, чтобы на Шаня глянуть, цапнуть с тарелки сэндвич и тут же снова на экране зависает, жует размеренно, точно распробовать что-то пытается. И кажется, — только ведь кажется, — глаза от удовольствия прикрывает, а у самого все губы в соусе перемазаны. Слизывает его неаккуратно и тут же телефоном о стол шлёпает: — Ехать надо. Там наши нарыли что-то. Нарыли — это мягко сказано. Откопали в буквальном смысле — из-под земли. Шань пялится на шкатулку, которая в одной руке с лёгкостью уместится — грязная она, налипшая слякоть ее серым облепила, забилась в резную крышку, присохла намертво. И видно, что шкатулка не простая, скорее всего повидавшая несколько поколений, царапины на ней старые, которые кто-то затереть пытался, а потом плюнул на это дело и оставил как есть. В таких шкатулках хранят фамильные цацки. Обычно. И не зарывают их в лесополосе далеко от города. Обычно. Этой вот не повезло стать убежищем для странных вещей: заколок, клочков волос и даже для пары зубов. Детских. — Анализа ДНК ещё не было, но я уверен, что это принадлежит одной из без вести пропавших. — Миншенг тычет пальцем в белую заколку, обклеенную стразами. Парень Миншенг неплохой, тихий. Устроился в управление недавно и сам, — вот же странности, — попросился определить его в архив. С архивом дел никто, кроме него иметь не хотел — скука там смертная. Только и нужно, что с ворохом бумажек возиться, да не разгибая спины дела собирать в сраном порядке. Ни тебе обысков и допросов, ни ночных дежурств пару раз в неделю — ничего интересного. Миншенгу нравилось — за полгода навёл в архиве идеальный порядок, дела подшивал, а заодно и успел прочесть чуть ли не четверть. Особенно, его интересовали нераскрытые — он как-то делился об этом с Шанем. — Где это обнаружили? — Тянь натягивает перчатку и аккуратно подцепляет двумя пальцами заколку. — Недалеко от озера. Я нашел, точнее Нао-Нао — мой пёс. Хорошо, что я заколку заметил, иначе бы подумал, что это мусор. — Миншенг шелестит кипой макулатуры, в папках роется и победоносно одну демонстрирует, укладывая ее на рабочий стол. Открывает нужную страницу и указывает на фотографию, вот мол, глядите. Шань смотрит. На фотографии девочка лет тринадцати, розовощекая, пухленькая и угрюмая — на волосах темных такая же точно заколка, а снизу подпись: «пропала». Уже пару лет как, не вернулась до сих пор, иначе личное давно уже перекочевало бы в прокуратуру, оттуда в суд и дальше по бесконечной прямой бюрократической лестницы. — Это Тинг, она с прогулки не вернулась. Я ее дело хорошо запомнил, потому что она на мою сестрёнку похожа. — парень зябко ёжится, в архиве вечные сквозняки и влажность повышена и это было бы резонной причиной для Миншенга, чтобы дать отсюда дёру. Но тот не спешит расставаться с насиженным местом, вот даже пледом обзавелся, который покоится на спинке стула. А вообще тут как-то тоскливо — подвал ведь, да и освещение ни к черту, всего-то навесные плоские люстры на потолке, идущие друг за другом вглубь сотен металлических шкафов. И все полки в папках, на всех пометки с цифрами и буквами. Да ещё и сыростью несёт вперемешку с мокрой бумагой — такое себе сочетание. — Что насчёт остального? — Тянь, кажется, уже успел изучить всё немногочисленное содержимое шкатулки и теперь внимательно разглядывает отсчёты по поисковым операциям. — Пока неизвестно, но я предполагаю, что это вещи одного человека. — Миншенг неуверено пожимает плечами и тащится к полкам, на которых ни пылинки. Тут вообще на удивление чисто для обычного архива. — От разных. — Тянь подзывает Шаня, указывая на волосы, расфасованные по мелким пакетикам для улик. Подносит два образца к настольной лампе, которая уже накалилась и мягко надавливает, чтобы пряди улеглись и не отсвечивали. — Оттенки различаются. И на зубы глянь. Шань нагибается, чувствует как от лампы напекает лицо. Чувствует ладонь, уложенную на поясницу. Ладно, окей, возможно, Тяню так просто удобно стоять, окей. На его руке перекатываются иссушенные зубы, от которых начинает неприятно нести, стоит только оказаться к ним совсем близко, затхло так. Шань запах игнорирует и ладонь старается игнорировать, которая все ниже и ниже опускается. Плавно, размеренно и давит так, что губу закусить от наслаждения хочется. А ещё немного сдохнуть хочется потому что: да почему оно всё так, а? Как оно вообще работает-то? Ему разозлиться положено, руку эту к ебени матери выкрутить и вывернуть в суставе, заставить Тяня от боли задыхаться. Но задыхается тут он, потому что лицо уже печёт не только от лампы. Потому что пальцы Тяня уже поддевают резинку, холодят кожу ниже спины до мурашек. — Чё ты делаешь? — шипит сквозь зубы, потому что если рот распахнуть, тут же воздух позорно начнет хватать, а так хоть дозировать можно. Локтем в ребра чужие упирается, а Тянь только ближе двигается, фыркает на то, что Шань острой косточкой по ребрам проезжается: не поможет, даже не пытайся. — Осторожнее, Малыш Мо, материалы без защитной плёнки, если они упадут, мы потеряем их ценность. — жарким шепотом в ухо и Шаню кажется, что от блядской лампы его сейчас расплавит нахуй. Тянь показательно чуть выгибает ладонь на которой покоятся два хре́новых зуба да так, что они вот-вот скатиться могут. На пол. На грязный. И тогда всё. Тогда выговор, возможно — увольнение и запрет на работу в силовых структурах. А ладонь Тяня смещается ещё ниже, стискивает крепкими пальцами задницу и тут хоть стой, хоть падай. Скорее уж падай, потому что ноги паскудно скашивает и Шаню ничерта не остаётся, кроме как упереться о стол, сжать его края до побелевших костяшек и дышать. Пытаться, блядь, дышать, пока сердце предательски проёбывает удары. Пытаться думать о смердящих выдранных зубах. Не о рте Тяня. Не о том, какой у него сейчас горячий язык и как жадно его можно вылизать, стоит только повернуться немного. Не о том, что он сейчас критически близко и его мятное дыхание оседает на шее ебучими мурашками. А ещё зашипеть хочется: если делаешь, то делай до конца, блядь. Запусти ты уже ее под одежду, эту свою сраную… — Руку, Тянь. — прочищает горло, а оно не прочищается нихуя, хрипит пуще прежнего, будто его изнутри наждачкой с садистким удовольствием натёрли. — Ах да, точно. Точно, руку. — Тянь фыркает, его лица не видно, но Шань уверен, на нем шалавистая усмешка во все тридцать два акульих. Тянь слушается. Тянь руку с задницы убирает. Ведёт ею нарочито медленно, огибает бок, задерживается на тазовой косточке, плавно на косую мышцу съезжает, подавливает ее до заполошного выдоха. Подцепляет резинку, царапая кожу ногтями и просовывает руку под белье. Шань прикрывает глаза и ощущения сразу острее, рука на твердеющем члене ладонью ошпаривает, холодит кончиками пальцев и — это пиздец. Пиздец как стрёмно и кайфово одновременно, просто пиздец какой-то. — Я. Сказал… — он цедит едва ли не по буквам, только бы на стон не сорваться, когда пальцы по головке мажут и сходятся на уздечке кругом. По башке шарахает так, что он едва разбирает что там Тянь успокаивающе мурлычет, потираясь носом о висок: — Тсссс, тише. Подними голову, посмотри вперёд, там Миншенг прямо за первым стеллажом, он с лёгкостью может тебя услышать. — интонация настолько ласковая и убийственно-издевательская, что возбуждение окатывает до взрывающего сознание головокружения. — Займись делом. Скажи мне что не так с зубами. Да всё тут нахрен не так. Миншенг копошится за жестяным стеллажом, шуршит листами, чертыхается тихо, а Тянь надрачивает Шаню, пока тот не видит. Классно, кстати, надрачивает, как раз так, как Шаню нравится, усиливая хватку у головки, каждую вену пальцами задевает, очерчивает, дразнит. А у самого рука, на которой материалы расследования — подрагивает. А у самого дыхание тоже сбилось, Шань затылком чувствует. У самого стояк небось весь липкий и как он ещё умудряется держаться-то нахуй? — Я откуда знаю что не так, бля. Какого хуя ты вообще тв… — выходит сипло. Выходит возбужденно и взахлёб, потому что Миншенг оглушительно орёт на весь архив: — Гуаньшань, подскажи дату пропажи! — снова чертыхается и что-то роняет. Листы по полу разлетаются и слышно, как он натужно присаживается, собирает их, бормочет что-то неразборчивое. Слышно, как Тянь довольно фыркает, собирая большим пальцем выступившую смазку. — Ответь ему, ну. — и Тянь не говорит. Тянь, сука, развязно выстанывает. Специально. Руку на члене требовательно сжимает и удовольствие мешается с болью, захлёстывает секундным помешательством, за которую Шань почти теряет контроль. Пялится рассеянным въёбанным взглядом в бумажки напротив и ничерта разобрать не может. Вроде напечатано, а кажется, что кто-то криво эти записи от руки сделал, потому что: ну ебать, серьезно? Серьезно Тяню удается его за яйца взять в самый неподходящий момент и божественно надрачивать прямо на рабочем месте. И он серьезно не может понять где тут эта ублюдская дата, будь она проклята. Он сгребает лист поближе, почти мнёт его. Треморящим пальцем водит по строчкам и выдыхает- нашёл. — Тринадцатое марта! — голос предательски дрожит, срывается в хрип и почти в тихий скулеж, потому что — Тянь сука. Тянь, сука, вылизывает ушную раковину до нервной дрожи по всему телу. В другом конце архива снова что-то валится и слышатся шаги. Шань застывает в ступоре, а Тянь, как заведённый, елозит кулаком сверху вниз, ускоряется и даже, бля, не думает, что Миншенг через секунду из-за стеллажей появится. Остаётся только руку его в запястье крепко перехватить, задержать дыхание и… — Спасибо! пытаюсь найти похожие случаи, изучите пока дело! -…и выдохнуть, потому что Миншенг топает к дальним полкам, отпирает лязгнувший ящик и зачитывает номера дел неосознанно и вслух. — Спасибо Миншенг, мы как раз заняты углубленным изучением. — насмешливо отзывается Тянь и добавляет уже тише, утробнее, почти рыком. — Правда же, Малыш Мо? — Мудак. — Шань сметает руку с его запястья, на котором пульс зашкаливает. Глаза прикрывает, голову назад откидывает и про зубы напрочь забывает. Не до зубов сейчас. Вот сейчас конкретно — ни до чего, кроме руки в штанах и напряжения: а вдруг увидит кто. — Затвердели, да? — прикусывает мочку уха и кажется, с места, где скрылся Миншенг, глаз не сводит. Шань мысль теряет, пытается понять о чем Тянь вообще. — Чё? — спрашивает потерянно, а сам утопает в ебаном восторге от того, что балансирует на краю опасности. От того, что Миншенг вот-вот найдет то, что ищет. От того, что Тянь кончиками пальцев выкручивает и ведёт ими вниз, пока головка не упирается туго во влажную ладонь. И ведёт Шаня от этого основательно. Когда вот так. Когда на грани. Когда лишний выдох себе позволить нельзя, иначе Миншенг услышит. — Зубы, говорю, затвердели. — Тянь смещается немного и пристраивается сзади, упирается стояком в задницу и ведёт ме-е-едленно, вырывая из глотки нетерпеливый выдох и такой же жадный вдох. Ведёт до тех пор, пока головкой не упирается правильно — точно по середине и тут же толкается, имитируя. Толкается и шею сзади у линии волос вылизывает, прикусывает, втягивает в себя кожу. — Ага, аж налётом покрылись. — еле из себя выдавливает и долго носом воздух тянет. О зубах он — как же. От каждого требовательного толчка Тяня, внутри все спазмами стягивает до блядского трепета. И так внутри его хочется. Так глубоко его хочется. Но блядь: Миншенг и работа и зубы эти… — Да-а, налёта очень много, Малыш Мо, видишь? Чувствуешь, м? — Тянь показательно темп увеличивает, чтобы тихую ругань Миншенга разбавить пошлыми звуками скользящей ладони о влажную плоть. И вариантов тут всего-то ничего. Всего два: вывернуться так, чтобы материалы в целости сохранить или игнорировать. Руку Тяня. На члене. Член Тяня. На своей заднице. Игнорировать, да. Вариантов тут всего ничего, два всего. А Шань выбирает третий — толкается в кулак и зубы сцепляет до хруста в челюсти и ноющей в желваках. Тянь сзади довольно скалится, вбивает его сильнее, так, что Шань вот-вот равновесие потеряет — только опор на руки и спасает. И снова шею прикусывает ощутимее, до следов, да и хер с ними. Хватка на члене крепнет, пульс заёбисто гулом отдается и вот уже почти. Ещё немного совсем, ещё чуть-чуть, закусить и так искусанную губу, толкнуться пару раз самому и… И разочарованно выдохнуть, потому что рука член выпускает и выпутывается из штанов, а Тяня сметает от него на добрый метр. Шань всё ещё о стол опирается, дышит урывисто и голову поднять никак не может — кружится слишком, словно он четыре круга подряд на американских горках дал. В паху ноет страшно — ведь почти же. Ведь ещё бы немного, блядь. Перед глазами несколько папок появляются и Шань еле находит в себе силы вперёд глянуть. Миншенг напротив стоит, на него даже не смотрит, вчитывается в материалы и брови хмурит. И вот же стрём ебаный, вот же блядь… Бля-я-ядь. Он же перед Миншенгом. Со стояком. С рожей красной. И тканью влажной, что к члену паскудно липнет. Ебаный ж ты нахуй. Шань отшатывается, нащупывает за спиной стул, падает на него и ногу на ногу закидывает, щиколотку на колене умещает — так хоть не видно будет. Наверное. Такое попробуй не увидь. Тянь предусмотрительно становится сзади, руки на плечи укладывает и задевает кончиками пальцев шею — Шаня чуть не подбрасывает. Он голову задирает и смотрит злобно, а взгляд у Тяня все ещё темный от несхлынувшего возбуждения, зрачки, как у наркомана в приходе. Пожирает он этим взглядом, впивается в глаза, в губы до фантомной боли и уголки рта в улыбке тянет. Не в паскудной, как ни странно. В понимающей и мягкой, похожей на ту, которая у него во сне была. А вот тут уж действительно: ебаный ж ты нахуй… Вместо того чтобы отпустило, Шаня сильнее въёбывает. Только от улыбки. Ёбнулся он совсем. Тотально. Потому что ответная мягкая собственные губы растягивает непроизвольно. И контролировать Шань это не может. Тянь смотрит на него удивлённо, неверяще и так…так уязвленно, так пронзительно искренне, почти с благодарностью. И тепло. Очень тепло. Как будто он зачем-то все свои выёбистые маски убрал и показал себя настоящего: вот он я какой. Видишь, Шань? Я перед тобой теперь так могу. Я тут перед тобой совсем душу оголил — смотри не порань. Шань шумно сглатывает, краем уха слышит, что Миншенг страницами шелестит, увлеченно сверяется со списком, бормочет: всё должно совпасть. И оно совпадает. Правда. У Шаня с Тянем совпадает вот прям сейчас, потому что Шань тоже отпускает и позволяет ему увидеть то мягкое и искренне, что в нем есть. Зачем — и сам не знает. Да и надо ли такие редкие моменты мыслями портить? Никогда. Никогда не надо. Ими надо наслаждаться и вглядываться в сто крат лучше. Показывать и видеть. Совпадать. Сердце зачем-то уёбывает в редкие, но ощутимые удары о грудину и Шань вдруг понимает: он ещё ни с кем так не совпадал. Ни разу. Это вот первый и от него внутри все плавленным воском заливает, от него хорошо очень. От него там зачем-то радость неопределенная, с пометкой «просто так». И вот это «просто так» с ним — в первый раз. — Похоже, мне нужно больше времени на сверку. — Миншенг удручённо вздыхает и шлёпает папкой, что у него в руках была по столу. И ставит точку в этом непонятном и до пизды приятном, пронзительно-искреннем чём-то. Тянь недовольно хмурится, напоследок ещё раз мягко Шаню в самые глаза смотрит и меняется в секунду. Снова в маске. Снова холодный. Снова Хэ, ебаный, Тянь, которого все привыкли видеть. Но Шань теперь его настоящего знает. Шань теперь не только демонов видел, но и это. А это куда важнее каких-то там демонов сраных. Чтобы это показать, сначала надо душу наизнанку вывернуть, распороть грудину, разломать все ребра, потому что все самое теплое-мягкое-любящее — глубоко внутри запрятано. За масками, за демонами, за тысячью «но» и «если», за миллионами сомнений и бесчислиным количеством страхов, что тебе в это теплое-мягкое плюнут, не примут, не поймут. Это сокровенное самое. Это важное самое. Это Тянь ему только что за просто так, добровольно показал. Доверился. Полностью. Зачем — не ясно. Ясно только то, что Шань это принял. Понял. И плевать в душу вывернутую и оголенную — не собирается. Наоборот. Её, такую уязвимую и трогательно-хрупкую обнять покрепче зачем-то хочется. И успокоить: все в порядке, я все понял, я тоже…тоже. — Если будет какая-нибудь информация, звони в любое время. И собаку больше в том месте не выгуливай, будем ловить паскуду на горячем, он без своих цацек жить не сможет. — говорит Тянь ровно и по плечу задумавшегося Шаня похлопывает: пора нам, дел ещё много. Руку пожимает Миншенгу и выходит первым, как будто ничерта и не произошло. Идеально, сука, притворяется. — На созвоне, ребят. — Миншенг уже с головой в свои бумаги ушёл и махнул на прощание, рассеянно подняв руку вверх и кажется, даже не заметил, что Шань следом за Тянем вышел и дверь за собой аккуратно прикрыл. Вот есть люди, созданные для оперативной работы. Есть люди, созданные для такой унылой бумажной. А есть люди, созданные друг для друга…