Мгла

Тянь при Шане не пел никогда. От его голоса на пояснице проступают мурашки и паникой накрывает так, что виски просверливает болью. У Тяня глаза закрыты, брови нахмурены, он сосредоточен, он тихо и хрипло слова тянет, а Шаню скулить хочется. Он сидит с ровной спиной и держит ладонь на предплечье. Шаню этот день назад отмотать хочется, поставить на повтор и совсем всё по-другому сделать. Шаню Тяня убедить отчаянно хочется, что у них есть ещё шанс. Ещё одна сраная попытка. Но Шаню не до самообмана — попыток у них больше нет. Такие песни, душу наизнанку выворачивают, поют их, когда хотят сказать: это конец. И это конец. В который Шань верить не хочет. Шань еле сдерживается, чтобы не рявкнуть: да заткнись ты нахуй! Потому что каждое слово острыми бритвами нутро вскрывает. Потому что каждым словом Тянь решительно ставит точку. Ладонь на предплечье сжимается не сильно напоследок и Тянь сметает ее, тут же зарываясь пальцами в волосы. И. Это. Конец. Шань старается не думать об этом. Не хочет видеть этого. Прикрывает глаза и вспоминает то, как день только начинался. Когда ещё было уютно и хорошо… По утрам у Тяня появилась дурная привычка будить его поцелуями в шею. А это, между прочим, очень щекотно. У Шаня в свою очередь появилась дурная привычка от этих поцелуев просыпаться в хорошем расположении духа. С утренним пробуждением Шань никогда, даже в детстве, подружиться не мог. Так и хотелось зарыться головой под подушку, скрываясь от света, завернуться в одеяло, как в кокон и доспать свои заслуженные восемь часов. Но будильник штука мерзкая, звон у него противный и настойчивый, поэтому Шань вставал злым, как чёрт. Касания губами лёгкие и почти невесомые и из сна они не выдирают безжалостно, а мягко выманивают в реальность. И Шань не знает как себя вести, просыпаясь в одной постели, на одной подушке. Потому что Тянь ночью ворочается и скидывает свою на пол, а потом к Шаню жмётся, отвоевывая место на его собственной. А ещё Тянь оказался однозначно лучше будильника, потому что когда Шаня будит он — злости нет. Есть уют. И это от чего-то даже не раздражает. Шаня вообще очень многое раздражать перестало. Надо же было вляпаться так, а. Завтракают они тоже вместе и Шань почти отучился от привычки врубать каждое утро радио на пустой волне. Вот проснётся, потащится на кухню всё ещё сонный и мало что понимающий, потянется рукой к ветхому аппарату, только включить его хочет, как сзади руки сильные обнимают и на ухо горячим шепотом: доброе утро. И всё. И радио уже не нужно. А вот руки — руки нужны. Вот и это утро началось со скинутой на пол подушки, невесомого поцелуя в шею, почти включенного радио и завтрака под трёп Тяня о том, что Цзянь на одуванчик похож. Хорошее утро. Замечательное. Было. А потом у Тяня телефон завибрировал и… Быстро всё было да так, что Шань в спешке нацепил на себя толстовку Тяня, ещё и навыворот, собрался в рекордное время, даже собственный телефон на полу в коридоре оставил — положил его на пол, пока берцы зашнуровать пытался, а потом плюнул на это дело, шнурки заправил и выбежал вслед за Тянем. Ехали тоже быстро и молча. У Тяня от нервов желваки на челюсти то и дело сжимались, у Тяня взгляд был заинтересованно-возбужденный. Чонг ждал их около входа в управление и курил прямо на подъездной дорожке, отвадив всех журналистов. Он вообще-то бросил недавно, но как уж тут не начать заново, когда в комнате допросов человек. И не просто какой-то там мелкий воришка, который в дома проникает, да обносит их; не просто тип, который в метро по карманам шарит в поисках смартфонов подороже и кошельков поплотнее. В мелкой серой комнатке человек, который к дереву все-таки пришёл. Тянь снова стал кем-то другим. Даже черты лица заострились, голос пуще прежнего огрубел, а взгляд снова холодной сталью окатывал. Как в ту ночь, когда познакомились. И этот кто-то отстранённо приказы отдавал. Шаню вот, досталось изучать прошлое человека. А после Тянь узнал, что в комнате допросов человек не один, а на пару с Цзянем беседует, оторопел на добрые пять секунд, нахмурился, головой крутил в поисках Чжэнси, а как его увидел, состроил совсем уж зверскую рожу: какого хуя Цзянь там делает? Чжэнси только плечами неопределенно пожал и указал подбородком на Чонга — он мол так решил. И Тянь кинулся туда, впечатав свой телефон Шаню прямиком в грудь. Не пошёл быстрым шагом, а кинулся, Чжэнси за ним несмотря на то, что ему тоже работёнку подкинули. Шань только подумал, что эти двое странно себя ведут, сказал себе, что это не его дело, что ему в общем-то поебать. Так же, да? Даже если нет, то работа сама себя не сделает, пришлось тащиться в кабинет, врубать музыку в наушниках и втыкать в килотонны никому на хуй не упавшей информации. Ничего особенного там не было. Зовут человека в серой крошечной комнатке — Гоужи, тридцати семи лет от роду. В детстве страдал лёгкой формой дислексии из-за чего его дразнили одноклассники. Соответственно и драки были. Из интересного — поджог, который тот совершил в четырнадцать лет. Всего лишь распалил мусорный бак недалеко от школы и долго наблюдал за тем, как пламя перекидывается на деревья и кустарники. Родители выплатили штраф, Гоужи ходил к психологу. Возможно, если бы это кто-то другой читал, ему бы показалось, что нихера нормального в таком детстве нет. Но читал Шань и для Шаня это норма: драки, привлечение матери, сотни разговоров с учителями и директором, походы к школьному психологу из-за девиантного поведения. И если раньше это не казалось таким уж величайшим проёбом, то сейчас вот кажется. Шань невольно сравнивает себя с Гоужи, а во рту зачем-то металлический привкус. Он отвлекается от чтения личного дела, слизывает с губ ржавчину и понимает, что от напряжения искусал те в кровь. Дёргает за наушник в правом ухе и слышит. Крик. Тяня крик. Шаню с того самого момента, как переступил сегодня порог управления, казалось, что что-то не так. Что конкретно только — понятно не было. Всего лишь предчувствие чего-то неминуемого. Как перед дракой, когда накал кожей чувствуешь, а напряжение мышцы схватывает, щедро одаривая тело адреналином. Сейчас адреналина в нем под завязку. Кажется, даже от первого прыжка с парашютом столько этой дряни не выделяется. Все потому что Тянь кричит: скорую, блядь! Как вы не усмотрели, ублюдки? Что ублюдки ему отвечают, Шань уже не слышит. Кровь ебашит по венам с неебической скоростью, их, кажется, сейчас разорвёт от давления. Дёрнись — и лопнут все до единой, а дальше обширное внутреннее кровотечение и… Шань подрывается с места, упорно игнорируя упавший на пол телефон Тяня с которого он музыку слушал. Дерьмовую, кстати. Херовый у Тяня на музыку вкус. Он бежит на сорванный голос, отталкивая столпившихся ребят в штатском, ведь там Тянь кричал. Скорую требовал. И страшно, блядь, за него — отвратительно страшно. Липкое на глотке оседает, не даёт и вдоха сделать, зевак так много, что приходится за чужие плечи руками хвататься и грубо отталкивать в стороны: да разойдитесь вы все нахуй! С бега на шаг. С шага на ступор. Шань моргает часто, вглядываясь. У Шаня мозг оценивать полную картину не в состоянии. Только урывки. Только нараспашку открытая дверь в кабинет Чонга. Только Тянь, задыхающийся от злости, который эту дверь вот-вот в клочья разнесёт. Только его руки сжатые в кулаки. Только кровь на них. На толстовке, такой же, какая сейчас на Шане, разве что не черной, а белой. От этого резкость красной увеличивается в разы и кажется, что только ее во всем этом месиве и видно. Ступор как порывистым ветром сметает и Шань снова в бег и откровенно похер, что бежать тут всего ничего, похер, что в Тяня он буквально впечатывается, перехватывая руки. В крови. А свои крупной дрожью, свои непослушные, своими он за запястья его удерживает и чувствует, как пульс Тяня глухими быстрыми толчками по ладоням бьёт. Шань шумно сглатывает вязкую слюну, осматривает бегло и поднимает взгляд на Тяня, который ему что-то говорит. Шань не слышит. У Шаня настоящая остановка сердца и сотни его проёбанных ударов. Он выпускает запястья, обхватывает лицо Тяня, снова всматривается — ран нет, повреждений тоже, неоткуда крови литься. — Шань, слышишь меня? — доносится как из-под толщи воды. Мутной, темной, непроглядной. — Это не моя, Шань. Не моя. Шань слышит. Шань хмурится. Шань выдыхает. — Она не моя, я в порядке. — тихо повторяет Тянь, укладывая изгвазданные ладони поверх его. И только сейчас Шань видит бригаду скорой, которые с носилкам наперевес бредут в сторону комнаты допросов, а на шею снова удавка — там же Цзянь. До пизды простая логическая цепочка выстраивается в тройнувшем мозгу: подозреваемый в серийных убийствах — Цзянь — комната допросов — их всего двое — крик — кровь — скорая. Цзянь. Цзянь, блядь! У Шаня острый недостаток слов и кислорода, чтобы произнести это вслух. У Шаня перед глазами улыбчивое лицо и неизменно светлый образ, который оплывает красным. Который топит красным. А Шаня снова топит паникой. — Цзянь… — выходит изломанным хрипом, в котором Шань своего голоса не узнаёт. Это больше походит на скрип заржавелых ворот. Тянь только головой качает и одними губами произносит: не он. Похоже, в ступоре Шань простоял долго, ведь медики возвращаются к выходу. Впереди плетётся Цзянь. Тоже злой. Взъерошенный. На волосах кровь уродливыми комьями схватилась. Говорит что-то быстро, а фельдшер пытается успеть записать всё в блокнот. На носилках позади них выносят человека укрытого белой перепачканной тряпкой. Из-под нее виднеется только рука безжизненно болтающаяся, вся в грязи, со вскрытым запястьем. Разрез большой, глубокий. Разрез с предплечья вверх ползет и скрывается за тканью. Там кожа расползлась, открывая мышцы разделенные надвое одним уверенным надрезом и кровь струится медленно. Уже почему-то бурая. Её по вскрытым венам еле толкает. Шаня пришибает к стене. Не то от облегчения, что с Тянем и Цзянем все в порядке, не то от пережитой тревоги, которая наваливается ублюдской усталостью и лёгкими судорогами в икрах. Отпускает только когда Чонг напару с Тянем устраивают всем разнос. Натуральный такой разнос всех и каждого, кто был в управлении, когда в него доставили Гоужи. Чонг свирепо оглядывает хмурых ребят, пока Тянь ровным холодным тоном поясняет, что только ослепший и оглохший мудак пропустил бы подозреваемого с лезвием. Во рту. Только вот проблема в том, что подозреваемый ни слова никому не сказал, лишь молчал и остекленевшим взглядом перед собой смотрел. Среди присутствующих Цзяня тут нет, как и Чжэнси. Тянь говорит много и долго, и каждый раз, когда его взгляд стопорится на Шане, голос становится чуть мягче. Незаметно для остальных, но слишком очевидно для Рыжего, которого с каждым таким взглядом отпускает всё больше. И казалось, действительно ведь казалось, что хуже чем то, что Шань уже увидел быть не может. Что кровь на руках Тяня это апогей негатива, который на него сегодня навалился. Как глупо. Как самонадеянно. Тянь сказал: это точно его шкатулка. Что перед тем, как отключиться от критической потери крови, тот сознался. И раз они забрали у него шкатулку, дело всей его ёбаной жизни, он заберёт у них надежду. И он действительно ее забрал. Потому что обыск дома дал всё больше деталей страшных, немыслимых картин одна чудовищнее другой. Шань и не предполагал, что за девять с лишним часов можно такой объём работы провести. Что можно столько людей опросить скопом: учителей, школьную медсестру, которые уже давно на пенсии; мать, сестёр и бывшую жену; многочисленных бывших начальников, коллег, одноклассников и однокурсников. Всех, с кем когда-то плотно контактировал Гоужи. Что за девять с лишним часов можно одного монстра от и до узнать. Узнать и засомневаться в том, что монстрами рождаются. Потому что ими, оказывается — становятся. Гоужи был обычным ребенком. Одиночкой во всех смыслах, общительностью не отличался. Тихим был и неприметным, кто-то из одноклассников даже поговаривал, что добрым. Родители развелись, когда тому было всего четыре года из-за побоев со стороны отца. На глазах Гоужи отец выламывал матери пальцы. По одному. Когда она показала Шаню свои руки — невозможно было не ужаснуться. Все скрюченные со вздувшимися суставами и криво сросшимися фалангами. Один и вовсе не гнулся. После развода воспитанием занималась мать, которая не уделяла ему достаточно времени. А тихий Гоужи тихо устраивал пожары и тихо отрывал куклам сестёр головы. На физкультуру не ходил — освобождение из-за лишнего веса и слабого здоровья. А ещё, но только по секрету, — стыдно ведь, — мать на синем глазу поведала, что до девяти лет его мучил энурез. Пила она всю жизнь и любовников у нее было хоть отбавляй. И каждому из них Гоужи был не в угоду. Среди девчонок популярен никогда не был, хотя пытался и не раз зазвать кого-нибудь на свидание. Дохлый номер не проходил — издевательства на этой почве только крепчали. По признанию одной из его одноклассниц, она однажды заметила его за подглядыванием. Гоужи затаивался в женской раздевалке и мастурбировал. Она рассказала учителю. Конечно же, эту сексуальную девиацию не занесли даже в личное дело — мать договорилась. Мать позволила ему стать ещё большим монстром. Гоужи отделался дисциплинарным взысканием. Школу окончил кое-как, с низким показателем успеваемости. Работу нашёл непостоянную и низкооплачиваемую. Тихий Гоужи рос и его тихие желания менялись, становясь оглушительно страшными. В наследство тому свезло получить небольшой дом. В доме все как у людей: стол на кухне, кровать в спальне, занавески плотные, подпол со звукоизоляцией… В подполе всё как у монстров: старый пыльный матрас на бетоне, тряпка вместо покрывала, кое-как прибитая к стене полка, на которой пара детских книг. На стенах страшные отметины: вертикальная чёрточка — день; горизонтальная — неделя. Сколько там недель — Шань не считал. Но чёрточки эти на подкорку забились. Чжэнси на них долго смотрел и дышал часто, поверхностно. А потом пулей из дома на мороз вылетел, сверлил это проклятое место взглядом полным ненависти, сцепив зубы и ни с кем не разговаривал. Даже с Цзянем. В шкафах ворох одежды был. Детской. Местами грязной. Не меньше пяти комплектов. И кепка. Кепка красная. И Шаня словно бы в ледяную воду окунают, тащат на самое дно, на неебическую глубину, где уши закладывает и даже если зевнуть до вывиха челюсти — сраное давление не отпустит. Шань завороженно смотрит на кепку, в руках ее вертит, отчаянно ищет доказательство, что она чья-то другая. Что нет на ней рисунка на изнаночной стороне в виде крошечного цветка, что линия шва не белыми нитями. Но это всё есть. Мир почти схлопывается на кепке, сзади уже не слышны тяжёлые шаги десятка пар ног о скрипучие половицы; не слышны огрубевшие голоса и шуршание пакетов для улик; не слышны щелчки фотоаппаратов, что свисают на грубых лямках у следователей. Не видно урывков света фонарей, которые из подпола мелькают. Зато запах есть. Едва уловимый, но очень стойкий. Запах затхлости и чудовищных мук, запах детского плача и борьбы за хрупкую жизнь. Запах смерти, который въелся в стены небольшой хижины на окраине. Даже от трупов в самый разгар гнилостного разложения так страшно не пахнет. Шань стоит спиной к тем, кто бродит за ним, спиной ко всему, что тут происходит, прикрывает собой этот блядский шкаф и красную кепку. Оттягивает момент, когда Тянь подойдёт сюда и увидит. Ему совсем не хочется чтобы он видел, ему не хочется быть тем, кто заберёт у него надежду на то, что Сянцзян все ещё жива. Потому что из хижины никто живым не выбирался — Шань уверен. Только в холщовых мешках и под покровом ночи. Он и сам не выберется отсюда живым — как минимум наполовину переёбанным. И блядь, все же так хорошо было. Тянь совсем недавно позволил себе наконец поверить в то, что он не виноват в том, что три с лишним года назад произошло. Отпустил, отболел, освободился. Жизнь натуральная дрянь, раз решила подкинуть ему ещё и это. По ее мнению, видимо, Тянь слишком долго без мразного чувства вины прожил — целую неделю. Великолепную, на самом деле неделю. Неделю за которую Шань в его глазах не видел ни капли сожаления, только спокойствие и умиротворённость. И эту гребанную умиротворённость, тотальное спокойствие и ещё что-то теплое, чему сам Шань пока не может дать определение во взгляде Тяня, он хочет сохранить ещё хотя бы на пару секунд, минут, часов, на несколько его жизней. Хотя бы. Но Шань не всесильный, мать его. Он просто оттягивает неизбежное до тех пор, пока на его плечо не ложится знакомая тяжесть, до тех пор, пока Тянь лбом не упирается в его макушку. Поворачиваться к нему со скорбной рожей и вручать кепку было бы запредельно тупо. — Сянцзян была здесь. — поэтому он просто говорит ломко и негромко. Чувствует, как Тянь напрягается, зависает и выдыхает. Притирается лбом к макушке. — Я знаю. В подполе ее вещи нашли. — голос у Тяня ровный, идеально контролируемый. Он отстраняется и только сейчас Шань осознает, что люди-то рядом. Люди-то видели. Ещё осознает, что ему на это неожиданно похуй. Шань поворачивается, сжимая в руках кепку. Под перчатками ладони испариной покрылись и те хочется срочно под проточную воду и мыльную пену подставить. Где угодно, но только не тут. Тошнотой пробивает от одной мысли о том, что тот ублюдок так же вот над раковиной сгибался и мыл свои грязные руки, что по локоть в крови оказались. И от крови этой чужой, их не отмоет уже ничего. Ребята в форме из угла в угол мечутся, из кухни вещдоки в коробках выносят, проходя мимо гостиной, в которой застрял Шань. А в гостиной телевизор старый стоит, допотопный, с деревянными вставками по бокам и видеомагнитофон снизу. Один из ребят шкаф тумбы под телевизором открывает, морщится, сгребает неаккуратно все кассеты с подписями в пакет да в коробку. Только одну в руках вертит, головой качает, точно не верит и на Тяня оглядывается. — Запись с Сянцзян. — кассета всего между двумя пальцами зажата, словно к ней прикасаться не хотят. Шань бы тоже не трогал и так ясно что именно там записано. — Шань, выйди. — Тянь говорит жёстко. Говорит так, что это звучит как приказ. Как что-то, чего нельзя ослушаться. — Я останусь. — приказы Шань на хую вертел всю жизнь. Даже если они от Тяня. Тем более если они от Тяня, который побледнел, стоило только кассету увидеть. — Не хочу, чтобы ты это видел. — с нажимом отвечает Тянь и когда видит, что Шань с места не двигается, изломанным шепотом просит. — Пожалуйста. Шань только головой качает, рукой подаёт знак парнишке, чтобы он видик врубил, подходит к Тяню совсем близко, подпирает его плечо своим. И почти незаметно скользит пальцами по его ладони. Мимолётно. Это уже знак для Тяня: останусь, поддержу, это не обсуждается. Телевизор исходится шипением белого шума, которой Тянь тут же глушит с пульта мутом. А когда появляется картинка, Шань понимает, что вовсе не белый шум Тянь так старательно минусом затирал. Комната два на два — та, что подполом — заливается стерильно-белым люминесцентом. Камера трясется по-началу, а потом устаканивается, повисая на штативе. В кадре сырые стены с рытвинами вертикальных и горизонтальных линий. В кадре холодный бетонный пол с осевшей на ней строительной пылью. В кадре маленькая девочка. Голая девочка. Волосы скатались в неаккуратные колтуны, что почти гнездом на голове. Тело в синяках, чуть не пополам согнувшееся. Руки от страха трясутся, пальцы вжимаются в бледные плечи. А на бледных плечах, на бледной шее, на бледных запястьях синие следы от чужих пальцев. Она сама себя обнимает, пытается отгородиться, пытается не смотреть и взгляд ее в пол. Ей стыдно. Ей страшно. Она не понимает почему с ней это делают. Она хочет домой. Хочет к маме. Хочет в тепло. Говорит что-то бледными иссушенными страхом губами, а потом глаза полные животного ужаса и крупных слез поднимает. Смотрит в камеру. Шань отворачивается, щеку закусывает до боли. Прав был Тянь. Лучше бы вышел. И никогда нахуй этого не видел. Но оставить с этим Тяня один на один, он просто не сможет. Тянь все ещё смотрит. Перематывает, нервно щёлкая пультом, задушенно матерится. Шань не видит, но чувствует — того от злости трясёт, переёбывает. Шань не видит, но чувствует — Тяня чувством вины и блядского сожаления затапливает. Чувствует нарастающую смесь гневной истерии на границе с безумием. Укладывает руку на плечо Тяня, чтобы не дать ему окунуться в самые отвратительно-ужасные минуты жизни Сянцзян полностью. Для этого и остался. Не чтобы смотреть паскудное видео. А чтобы не дать Тяню в нем захлебнуться. Чтобы пальцами плечо сильнее сжать и вернуть его сюда, в реальность не менее паскудную, чем там. Пульт хрустит в кулаке Тяня, крошится на пол отметками пластика, а на телевизоре снова серые линии и белый шум. Никаких застывших в паузе кадров. Кассета отправляется в вещдоки. Тянь молча отправляется на улицу. Шань за ним. Ещё от шока не отошёл, но это чисто по привычке и на уровне блядских инстинктов — идти за ним. На улице поганая морось. Мелкая такая и твердая. О толстовку бьётся, которая, оказывается, все ещё навыворот на Шане надета. Небо тёмно-синим разлётом сверху распласталось, а на нем чернеющие облака. В сыроватых сумерках туман рыхлую землю обволакивает. Это похоже на дерьмовый фильм ужасов: туман, хижина в отдалении, лесополоса совсем рядом, мгла, что кроет округу, деревья облезлые с голыми кронами. Не хватает только кладбища рядом. По сумеркам полицейские наряды носятся с фонариками на лбах, десяток машин у подъездной дорожки режут воздух дальним светом фар и сигнальными огнями. Слышны звуки лопат, врезающихся в мерзлую почву и переругивания ребят. Тянь нервно зажигалкой чиркает, облокачивается о внешнюю стену хижины и застывает, забыв затянуться. Взгляд у него пустой и совсем в никуда. — И что теперь? — Шань останавливается рядом, но не напротив. Перехватывает его сигарету и нормально ее поджигает. — Теперь роют задний двор. Ищут в пристройке. — бесцветно отвечает Тянь. Безлико, точно он отстранился насовсем. Шань видит, что это лишь попытка, одна из сотен, которые сегодня Тянь делал, но пальцы в которые Шань сигарету возвращает, все ещё треморит. Лишь ещё одна неудавшаяся попытка. В свете фар видна проклятая морось, которую красит в синий и красный. Толпа местных зевак собралась в отдалении, они кутаются в амбальные куртки в пол. У всех на лицах праздный интерес и неприкрытая отчуждённость. Им плевать на чувства, им бы только узнать побольше кровавых подробностей и холодящих душу деталей, чтобы потом за чашкой чая или стаканом пива рассказывать: у нас там такое творится, ты не поверишь! А после рассказ свой душещипательный приправлять выдумками и личными страхами, чтобы звучал он ещё более зловеще. Пристройка к хибаре совсем уж ветхая, там инструментов много и даже навесной лампы нет. Там бардак хуже, чем в доме. Так же сыро, как в подполе, где за одну ночь с лёгкостью можно заработать двустороннее воспаление лёгких. И тел там явно нет. — С тобой теперь что? — Шань спрашивает уже напрямую. Что толку ходить вокруг да около, когда Тянь не тупой — и так знает, что Шань за него беспокоится. Больше чем за себя. Да и вообще за кого-либо. — Порядок со мной. — Тянь взгляд с горизонта на Шаня переводит и смотрит сквозь него. Навылет. Так, что неприятный осадок в месте, куда взгляд устремлён остаётся. Потому что сквозь. А должен на. Шань молчит. Тянь продолжает: — Ублюдок понял, что при обыске мы найдем всё это в его доме. Он готовился к тому, что мы его поймаем. Вещи не сжёг, не избавился от них. Хранил до последнего… — Тянь затягивается, сжигая четверть сигареты за раз и воздух через зубы тянет, мешая его с дымом. В доме голоса громче стали. — Поэтому скорее всего и ходил всё время с лезвием во рту, чтобы в случае чего трусливо вскрыться. Господи, какая же мразь… Из дома голоса эти громкие разлетаются о ветхие стены, долетают обрывками: нашли, нашли. Тут много чего находят, непозволительное, чудовищное, ужасное количество улик, вещей детских, пятен крови и биологических жидкостей на кровати подсвеченные ультрафиолетом в 385 нанометров. Пятна белые такие, мерзкие, утопающие в рассеянном синем свете. Их так много, что всю простынь хоть выжимай этим проклятым белым. В подполе также. Весь дом кажется поганой камерой пыток, которые Шань невольно на кадрах наблюдал. И если бы Гоужи сам не решил себе вены вскрыть, Шань бы за решетку точно отправился, но перед этим самолично устроил бы ему показательную казнь. Голоса приближаются — на веранду вываливаются пара ребят, взмокшие, на лбах фонари, щеки землёй перемазаны. — Вы должны это видеть. — обращается к ним один, который рукой о стену упирается и сгибается уставше, отдышаться пытается. — На заднем дворе. Тянь от стены лениво отлипает, шею разминает с хрустом, воздух носом долго втягивает и идёт. Шань за ним. Шань теперь всегда за ним. Почти вслепую. Дом минуют быстро, там уже перевёрнуто все вверх дном и вещей не так много осталось — все в коробках перекочевали в багажники. Через кухню, на которой из продуктов только просрочка и сотни банок с консервами, выходят на задний двор. Там ослепительно яркие прожектора упирают белые столбы света в землю. А земля разрыта вся, точно тут ковшом выборочно выкапывали. Собаки у ног кинологов переминаются с лапы на лапу, хвостами нетерпеливо из стороны в сторону бьют, скулят натужно. И Шаню тоже заскулить хочется. Или взвыть. Или подохнуть на месте. В выкопанных траншеях — мешки. Холщовые, в грязи все. И ямы совсем не глубокие, неровные, почти поверхностные. Неаккуратные. Рядом с каждой кости. Маленькие, субтильные, скрюченные. У одной из ям на черном брезенте тело без головы. Череп в отдалении накренился на бок, а ошмётки загрубевшей мумифицированной кожи с виска свисают. Жёлтые в ярком свете. И зуба на черепе нет одного — клыка с правой стороны. — Хэ, Мо, сюда! — помощник капитана рукой взмахивает, привлекая внимание к себе и подзывает. Чтобы к нему пробраться, нужно все эти ямы миновать, все кости обойти безучастно. Но безучастно не получается. Получается на ватных ногах след в след за Тянем, который напрягся весь, который ладони в кулаки сжал. Получается, чуть поскользнувшись на слякоти в спину его влететь и зависнуть на долю секунды, прислушиваясь к его дыханию, к сбившемуся сердечному ритму. Получается как бы невзначай ладонью своей по его лопаткам напряжённым пройтись, чтобы немного успокоить. И дальше идти, когда равновесие вернётся. — Захоронение совсем свежее, ему от силы сутки. Думаю, часов двенадцать. — говорит мужчина средних лет в строгом костюме и в пальто на запа́хе. Перчатки белые на руках с его образом совсем не вяжутся, они от чего-то в черной слизи, которую тот безуспешно стряхнуть пытается. Тянь опускается на корточки перед расстеленным брезентом около ямы. Перед обнаженным окоченевшим телом. Ещё свежим. Насекомыми не изъеденным. На запястьях, на щиколотках, на шее, везде куда взгляд падает — чернющие синяки от рук, от веревок, что удерживали грубо, что убежать не давали. Что шанса выжить ни одного не оставляли. Шань слышит фантомный, но такой, сука, в собственном сознании реальный щелчок, а за ним хрустальных треск с которым Тянь ломается. С которым Тань игнорируя грязь, коленями в нее врезается. С которым он психованно куртку с себя сдергивает и укрывает тельце, которое в позе эмбриона застыло навсегда. Укрывает сначала брезентом, создавая иллюзию кокона и уж потом своей курткой поверх, чтобы экспертам не пришлось брать с него показания как его частицы на теле оказались. Куртка закрывает Сянцзян полностью. Только клочки грязных волос и синюшная пятка видны из-под неё да из-под черноты брезента. Тянь дышит часто. Плечи сгибаются, как под тяжестью бесконечно многотонных плит. На эти плиты ещё бо́льшим грузом шесть невинных жизней легло. Сглотнув тошноту, горечью пробирающуюся к глотке, Шань вцепляется в его белую толстовку, кровь на которой стала почти чёрной, тянет на верх. К себе. Тянь поднимается практически без сопротивления, головой неверяще качается, указывает на тело и говорит: — Я поеду с ней. Эксперт, что в блокнот что-то усиленно записывал, отрывается, поверх очков на него косится. Потом понимающе кивает: — Нам в морг. Если хотите — то пожалуйста. В машине холоднее, чем на улице. Тут пар клочками из глотки вырывается и повисает где-то под потолком. Тело на широкой каталке лежит намертво к поверхности ремнями прижатое, а колеса сцеплены, чтобы во время движения та не дернулась. Тянь сидит над телом, сцепив руки в замок и подыхает на глазах — иначе и не скажешь. Куртка всё ещё небрежно на тело накинута, а Тянь ее заботливо расправляет, точно под ней всё ещё живой человек. Они уже полчаса едут, отсюда до морга час дороги при хорошем раскладе. Трясёт по просёлочным от рытвин в асфальте да так, что приходится за поручень над головой уцепиться. Тянь из оцепления наконец выходит, кривится болезненно, вглядывается в брезент, точно вычисляет что-то и медленно, словно боится спугнуть, руку укладывает на предплечье Сянцзян. Шань уверен, что на предплечье, которое под крупной ладонью Тяня совсем уж крошечным кажется. Его очертания сквозь ткань проступают. Тянь тишину разрубает хриплым тихим голосом. Не говорит — поёт. Невероятно красиво, если учитывать, что голос скрипучим стал, как в тот день, когда Тянь рассказывал про стрелка с добрыми глазами. Невероятно печально, что грудину сталью сдавливает, заставляя задыхаться и глаза на Тяня поднять. Шань уже рот открывает, чтобы спросить что за хуйню он вытоворяет, когда мозг заканчивает обрабатывать сигналы и он понимает — колыбельная. Тянь колыбельную поёт. Тихо, успокаивающе и очень, блядь, больно. Тянь при Шане не пел никогда. От его голоса на пояснице проступают мурашки и паникой накрывает так, что виски просверливает болью. У Тяня глаза закрыты, брови нахмурены, он сосредоточен, он тихо и хрипло слова тянет, а Шаню скулить хочется. Он сидит с ровной спиной и держит ладонь на предплечье. Тянь через колыбельную просит Сянцзян быть в порядке. Просит ее спать крепко и сладко. Просит ее, чтобы сны, которые ей теперь вечно сниться будут, стали яркими и мягкими. Просит забыть то, что ей пришлось пережить перед смертью. Просит ее простить. Просит ее к облакам поскорее, потому что боли больше нет, ее теперь никто тронуть не посмеет. Шаню этот день назад отмотать хочется, поставить на повтор и совсем всё по-другому сделать. Шаню Тяня убедить отчаянно хочется, что у них есть ещё шанс. Ещё одна сраная попытка Сянцзян спасти. Но Шаню не до самообмана — попыток у них больше нет. Такие песни, душу наизнанку выворачивают, поют их, когда хотят сказать: это конец. И это конец. В который Шань верить не хочет. Шань еле сдерживается, чтобы не рявкнуть: да заткнись ты нахуй! Потому что каждое слово острыми бритвами нутро вскрывает. Потому что каждым словом Тянь решительно ставит точку. Ладонь на предплечье сжимается не сильно напоследок и Тянь сметает ее, тут же зарываясь пальцами в волосы. И. Это. Конец. — Я знал. — выдыхает он, после того, как с силой продавливает виски и лобную долю напряжёнными пальцами. Тут же хрипло вдыхает, как будто лёгкие у него вспороты и воздух из них моментально со свистом выходит. Вдыхает. Вдыхает. Вдыхает до тех пор, пока Шань не берет его за руку и не сжимает ту крепко. — Что? — у Шаня в ушах все ещё красивым голосом простуженные слова, пронизанные отчаянием и смирением с неизбежным. У Шаня в груди разрывными патронами вся изнанка испорота. Должно быть, меньше чем у Тяня. Потому что это всё ещё не он. Это кто-то, кто пытается быть не Тянем. Кто пытается не утонуть в отчаянии. Но Шань рядом, Шань не даст утонуть. И Шань вообще-то уже в его личные спасатели заделался и плавает Шань хорошо. — Я знал, что если он кинется искать свои трофеи, значит ещё одна жертва мертва. Я знал и ничерта не мог сделать, Шань. — рука Тяня выскальзывает из его хватки и на нахмуренные брови Шаня, Тянь лишь неопределенно ведёт плечами. — Почему ты так в этом уверен? — Шань физически чувствует — что-то блядь, не так. Тянь отстраняется. Морально. Физически. Сидит он близко, вжимаясь в дребезжащую боковину, но он неебически далеко. Там, откуда Шаню его ни за что не достать. — Потому что к трофеям возвращаются, когда хотят испытать пережитый от убийства экстаз, а убийство новой жертвы по каким-то причинам невозможно. Ну или другой вариант ещё более чудовищный — после убийства новой жертвы он туда возвращался, чтобы к тем трофеям ещё один добавить. Поэтому я знал. И я… Шань не даёт ему договорить, выпаливает со злом: — Не смей себя винить. Ещё одно слово и ты говорить вообще не сможешь. Потому что не может быть твоей вины в том, что тот ублюдок стал таким. Нет вины в том, что он сделал со всеми ними. Услышал меня? Тянь слышит. Тянь винит себя ещё хуже, чем в прошлый раз. И когда Тянь говорит следующее, Шань понимает, что плавает он хреново, потому что тонет уже он сам. Потому что: — Мне нужно взять перерыв. А ты поезжай домой после и…просто поезжай домой, Шань. И. Это. Конец.