Мгла

Когда Тянь был маленьким, у отца была потрясная коллекция старых монет. Не то, чтобы тогда они имели какую-то ценность, нет. Обычные такие монеты старых образцов, которые интересно было перебирать, — сидя за небольшим низким столом, где Чэн обычно делал домашние задания, — и складывать кругляшки от мала до велика друг на друга в высокие шаткие башенки. Это занятие Тяню наскучило уже к первому классу. А вот отцу нет — его коллекция расширилась до размеров мелкого музея с редкими и дорогими экземплярами, за которые он круглые суммы на аукционах выкладывал без сожалений. Люди вообще любят коллекционировать, придают особую важность предметам, которые собирают. Обычные люди. Вещи в резной старой шкатулке с красной бархатной обивкой тоже можно считать коллекцией трофеев. Стрёмной такой коллекцией чьих-то жизней. О серийных убийцах Тянь знает много и знания эти не из самых приятных. Вчера он увидел трофеи воочию, не на распечатках, которые давали в академии всем желающим. Да такие трофеи, что в пору сдавать значок, табельное и бежать куда подальше, потому что — детские. Потому что с фотографии из досье на него смотрела Тинг, которой едва исполнилось двенадцать, а в голову непременно лезли постылые мысли о Сянцзян и её красная кепка, которая тоже вполне возможно могла стать чьим-то трофеем. И в том, что ту шкатулку спрятал именно серийный и именно убийца — Тянь уверен на девяносто девять процентов. Один он всегда оставляет для сраной надежды. Может пронесёт, может он ошибается. Только вот судьба дрянь и чаще всего он оказывается прав. С капитаном Чонгом разговор долгий был, напряжённый, после того, как они с Шанем из архива вернулись. Чонг хотел действий, хотел пролесок с ног на голову поставить, хотел перерыть там каждый «гребанный метр», деревья с корнем выкорчевать и найти. Тело найти или тела — Тянь в детали не вдавался. Но ответил жёстко и по факту: нет. Нельзя сейчас. Не тогда, когда им в руки попали вещи, на которые серийник молится. Шкатулка — это сборище его трофеев, его эмоций после убийства. Это кульминация пережитых чувств, ради которого убийство и совершается — власть над жертвой, удовлетворение почище сексуального, власть над собственным прошлым; а прошлое у каждого серийного убийцы — страшнее не придумаешь. И от этих эмоций, как бы ему того не хотелось — отказаться убийца не сможет, не выдержит без них долго, заново пережить их захочет, потрогать, в руках подержать. Вспомнить и пережить заново момент последнего вдоха и выдоха жертвы. А значит вернётся обязательно. Значит будет копать под большим деревом, руки в грязи марать, значит есть шанс взять его на горячем. Чонг подвис, подумал и махнул рукой: ай, делай что хочешь. У тебя есть месяц — не больше. Хах, что хочешь. Тянь вот сейчас хочет нормальный кофе, а давится растворимой дрянью с заправки. Хочет домой, а вынужден протирать штаны в машине, где стойкий запах бензина и за год не выветрится. Ещё и не в своей — в штатской, блеклой, серой, которая ничем не выделяется. А домой, кстати, хочется вовсе не к себе, а к Шаню. У него там и щётка своя появилась и запас одежды на несколько дней без стирки и прочих бытовых заморочек. Пара флаконов с дорогим парфюмом затесались на полке, где завалялся дезодорант Шаня, когда Тянь их зачем-то из машины вытащил и там поставил. В холодильнике нарезной сыр, от которого Шань смешно нос каждое утро воротит. И даже вторая подушка, которую Шань лично в него швырнул пару дней назад. Попал ровнёханько по носу — больно. Полотенце свое в ванной на хилом крючке, рядом с чужим болтается. Мук совести по поводу несанкционированной оккупации чужого дома у Тяня не возникало. Вот бывает ведь — заглянешь ты к другу домой на пару минут, потому что в подъезде ждать холодно. А там пахнет уютом и свежезаваренным чаем. И пара пирожных на столе. И тебя уже к столу зовут, принимают как своего, как родного. А отказываться ведь невежливо и плетёшься ты на кухню, краснея от смущения, пить ароматный чай и есть вкусные пирожные. И хватает всего-то нескольких минут, чтобы понять, что ты на подольше остаться хочешь. Вот Тянь это и чувствует, когда каждый вечер возвращается домой. На подольше хочется. Очень. И в общем-то дело не в квартире, каких в каждом городе и каждой многоэтажке полно. Дело все-таки в… -…Шане, он тогда здорово мне помог! — Цзянь голову вытягивает, всматривается в его лицо недовольно и пальцем по лбу стучит. — Ты меня слушал вообще? — Ага, самое главное для себя уловил. — Тянь мягко его руку отстраняет и думает под щебетание Цзяня, почему Шань его до сих пор со всеми манатками из своего дома не выпер. В голову приходит только — потому что. И всё. И точка. Только: потому что. Потому что в первый день Тянь еле до кровати добрался, уставший как собака, после монолога с Чэном — ну куда ему в таком состоянии ехать. Потому что во второй день его все ещё ломало, а в качестве успокоительного Шань идеально подходит. Потому что в третий день на улице собирался дождь, судя по прогнозу погоды, хоть на небе не было ни облачка, а у Тяня не было с собой зонта и желания куда-либо выбираться из постели. Потому что в четвертый день после работы вдруг захотелось пива и острых закусок под какой-нибудь дерьмовый боевик. Дни шли, оправданий копилось все больше, они даже у Шаня появились. Тянь и сам изрядно ахуел, когда тот за обедом в кабинете невзначай сказал: сегодня на ужин будет карри. И всё. И как тут не остаться? Карри же. Управляющая по дому Тяню позвонила пару дней назад, беспокоилась почему он дома перестал появляться, спросила все ли хорошо. Он чуть было на полном серьёзе не ответил: заебись как хорошо, если честно. Ведь Би за день до ее звонка скинул скупую смс: отключили от аппарата. Дышит сам. И сразу как-то полегчало, отпустило, сразу самому дышаться стало по-другому. Цзянь притих, только улыбается загадочно, склонив голову к окну, виском в него упёрся и пальцем по панели возит, вырисовывает восьмёрку, уложенную на бок. Он сегодня подозрительно весёлый, жизнерадостный и слишком счастливый. И Цзяня даже не парит, что ему тоже приходится отпивать из картонного стаканчика дрянной кофе, не парит, что им ещё всю ночь напролет сидеть в машине, где с печкой дела совсем плохи, что они тут вообще-то на скучнейшем задании. Он даже не спросил зачем Тянь его себе в напарники выбил для наблюдения, а не Шаня, как обычно. За этой местностью, где они застряли, наблюдают уже больше недели, к дереву пока никто не ломился, шкатулки не раскапывал да и вообще тихо тут. Если и проходят люди, то совсем уж редко и те — местные. По периметру ещё несколько таких же штатских авто расставлены, чтобы пути отступления подозреваемому отрезать. И выжидают все затаившись: вдруг повезёт. А вот это сраное «вдруг повезёт» уже неделю кроет. Каждый день как на пороховой бочке: ну когда же, когда. — Тебя никогда не пугало ощущение того, что ты критически счастлив? Вроде как всё отлично, но тебе неебически страшно. — Цзянь задумчиво крутит в руках стаканчик и взбалтывает его, как будто пытается вспенить. На улице уже ни зги не видно, только фонарь вдалеке, который то и дело коротит; и фары же блядь, не включишь. Вот и сидят в кромешной тьме, которую даже смартфоном разбавлять нельзя — заметно слишком будет. Ведь серийные убийцы нынче застенчивые пошли — чуть что, сваливать начинают. — Если я счастлив, значит счастлив. Тут думать много не надо, тут только чувствовать. — Тянь голову на подголовник откидывает и шумно выдыхает. Курить же блядь, тоже нельзя. Вообще ничерта тут нельзя, только и остаётся, что языком чесать. Они бы с Шанем вдвоём тут ёбнулись на пару; сцепились из-за мелочи и нехватки никотина в крови и пиши пропало. Шань вспыльчивый — всегда, Тянь — когда за час ни одной сигареты. А он без них уже целых три. И это, кажется, его новый рекорд, хоть на пол сползай и дыми на коврике, в совершенно немыслимой позе, постигая Дзен, ей-богу. А идея, кстати, неплохая. — Ты какой-то слишком уж примитивный, Хэ Тянь. А я вот, натура возвышенная и если в моем счастье есть слово «критически», это может означать, что рано или поздно оно скончается, там уже даже аппарат искусственного дыхания и экстренная реанимация не поможет. — Цзянь волосы собирает в хвост и тут же за резинку тянет. Слышно, как они по куртке красной рассыпаются. И тут вот совсем трудно удержаться, чтобы прядь не подцепить и не накрутить ее на палец. Этот парень умудрился свои волосы до ебаного идеала довести. Такие мягкие обычно у девчонок и то — не у всех. Одним кондиционером этого лоска не добьешься. — Значит, думай, что ты не критически, а просто счастлив. Самообман штука классная. — Тянь прядь выпускает, позволяя ей скатиться с кончиков пальцев на плечо Цзяня. А самого чуть не передёрнуло. Самообман значит. Классная штука — да. И работает безотказно. Несколько месяцев, а потом резко перестаёт и следом сразу же накрывает. Плотно так, усиленно, ебашит прямо по темечку оглушительно, аж до звона в ушах, что никакие хвалённые психотерапевты не помогут. Не помогли же — нет. — И что, помогает? — Цзянь в глаза заглядывает, а у самого там и в правду сомнений целый ворох, страха ещё больше, но тонет всё в концентрированной нежности. И вот пойди разбери его — этого странного Цзяня. Когда он так смотрит хочется из кармана волшебную таблетку достать, вручить ее ему и доверчивым шепотом поведать, что эта херовина вообще все проблемы решает, а тем уж более от страхов избавляет. Жаль, такую ещё не изобрели — спрос был бы ошеломительный. Волшебной пилюли у Тяня нет, подходящих слов утешения тоже, поэтому он говорит: — От случая к случаю. — и правда же, ну. Вот в один день начнёшь себе доказывать, что жить можно и живёшь: на работу идёшь, работаешь ее со всей ответственностью, с коллегой даже посмеиваешься на перекурах, когда он воодушевленно о своей кошке рассказывает, по дороге домой в магазин заглядываешь, берёшь себе какую-нибудь готовую дрянь и давишься ей под старый фильм. А в другой день, доказать себе, что жить в принципе-то можно — не получается, потому что что-то в башке не сходится. Плетёшься убитый утром на работу, работаешь ее кое-как с угрюмой рожей; на перекуре на коллегу смотришь как на дебила, потому что его породистая кошка уже в печёнках сидит; по дороге домой в магазин заглядываешь, берешь себе какую-нибудь крепкую дрянь не меньше сорока градусов и давишься ей под что придётся. — Какая тогда у тебя самая большая ложь себе? — осторожно интересуется Цзянь и тема его, кажется, захватывает. Он от окна совсем отлипает, поворачивается всем корпусом к Тяню, облокачивается спиной о дверь и всё внимание на него направляет. Видимо, действительно надеется ответ получить и для себя там что-то подчерпнуть. Только вот Цзянь не учёл одного — из Хэ Тяня херовый учитель. Он и на своих-то ошибках не учится, куда уж ему другим истины жизни раскрывать с умной рожей. — Тут вообще без вариантов: я не виноват. — с откровениями в последнее время Тяню везёт неебически. То тут душу раскроет, то там — прям всё как у людей. И когда только человеком успел стать — спрашивается. Говорил же он Чэну — Шань на него плохо влияет, вон как очеловечил. — Не виноват в… — Цзянь его к ответу подталкивает, а сам застывает в ожидании. И видно — не терпится ему. Любопытный он и смешной. Только на такие откровения, которые от него Цзянь ждёт — он не способен. С Цзянем по крайней мере. Такими только с самыми-самыми делятся в три часа ночи на кухне, где на столе кучи пустых бутылок из-под алкоголя, а пепельница до отказа забита; под сигаретный дым, кофе или дешёвый коньяк. Такими дают понять: я тебе всё самое сокровенное доверил, у меня за душой от тебя больше ничерта не скрыто. — И откуда ты такой любопытный взялся, а? — Тянь хватает его за нос, сжимает слегка, пока Цзянь гундосит что-то неразборчивое, ругается, упирается руками. И волосы забавно электризуются, поднимаются вверх, а Цзянь неожиданно становится похож на одуванчик. Высвободившись из хватки, Цзянь их раздражённо приглаживает, обувь снимает, закидывает ногу на колено Тяня, устраивается поудобнее и рассказывает откуда он такой любопытный взялся, потирая пострадавший нос. О Чжэнси много говорит и улыбается при этом так мягко, что в остывшей машине на пару градусов теплее становится. О похищении рассказывает, в которое Тянь от чего-то верит. О том, как они в школе учились и кто такая эта великолепная девушка-конфетка — Сяо Хой. Но с Тянем, он конечно, ее знакомить не собирается — она слишком для него милая, а он слишком для нее испорченный. На что Тянь только усмехается — действительно, куда уж ему до милых девочек-конфеток, когда нравятся ему злобные мальчики. Рассказывает о том, как тяжко было в академии и зачем он вообще сюда подался. Конечно, потому что Чжэнси — тут даже вопросов возникать не должно. Рассказывает как в первый раз на учениях стрелял и его ёбнуло прикладом в плечо, а от отдачи он увалился в лужу слякоти. Как Чжэнси после выгребал его из этой холодной лужи, ругался, оттирая грязь с щек, а Цзянь тогда счастлив был, словно бы выиграл лотерейный билет на круглую сумму, а не измарался весь. Рассказывает что с ним было после того, как человека убил. Подумать только, это чудо, похожее на невинного ангела — и убило. Тянь почти прыснул от смеха, а когда его лицо увидел, так и застыл с дебильной улыбкой на лице, которая смазывалась от каждого слова, что тяжестью глотку схватывали. И как потом его Чжэнси поддерживал, не отходя ни на шаг, когда Цзянь пытался пережить и не сломаться: только благодаря Сиси и пережил. И сразу ясно отчего эти двое настолько близки и между ними почти ментальная связь, когда даже не с полуслова, когда мысли почти одни на двоих. Вот так, оказывается, всю жизнь за одну ночь рассказать можно. И просидеть друг напротив друга даже не смыкая глаз, потому что — интересно. Попеременно давиться то противным кофе, то заливистым смехом. И искренним быть с кем-то кроме Шаня тоже можно. Тянь ожидал, что они дежурить будут по два часа каждый, а в перерывах спать. Но ожидания как всегда не оправдались, а он, кажется, обзавелся новым другом. *** Убийцу они так и не дождались. Тот словно бы и забыл, что свои драгоценные цацки под раскидистым деревом зарыл; и что каждый уважающий себя серийник раз в месяц должен самозабвенно этими цацками любоваться. Но смена не кончается — на замену им приезжают другие ребята, а Тянь с удовольствием выкуривает две сигареты подряд. И кофе, который он покупает на той же заправке на обратном пути уже не кажется таким уж дрянным. Цзянь носом клюет, но продолжает что-то бормотать до тех пор, пока Тянь его к Чжэнси не завозит. На последок он улыбается, сладко потягивается и обещает, что теперь на выездные дежурства только с Тянем выходить будет, а Тянь и не против. Тянь к Цзяню даже привязался и на себе прочувствовал всеобъемлющее желание Чжаня его защищать. Хотя порой, ему кажется, что это от Цзяня нужно защищать — он как посмотрит иногда злобно, так некоторые сразу ступорятся инстинктивно и отходят на пару шагов. Домой Тянь едет уже разморённым и расслабленным. Потому что — домо-о-ой. Потому что в тепло и на одну с Шанем кровать. Потому что его ждут. Потому что нет в том доме пустоты и убивающей тишины, особенно по утрам, когда Шань зачем-то включает радио, чтобы шипело себе тихонько. И радиоволну, кажется, специально не настраивает. Тянь прикидывает чего им в холодильнике не хватает и мимо магазина проезжает — Шань наверняка ещё с вечера закупился. Тянь царапает тишину скрежетом замка как можно тише и проскальзывает в едва приоткрытую скрипучую дверь. Ключ у него теперь свой. Шань ёбнул им о стол в один вечер, ругнулся и пояснил, что Тянь заебал его будить, когда приходит среди ночи. Вот мол, тебе ключ и делай с ним что хочешь, только меня не трогай. Тяню лицо тогда улыбкой свело, она так и продержалась до тех пор, пока он не уснул, утыкаясь носом в шею Шаня. Проснулся в тот день, он кажется, тоже с улыбкой. Непроизвольной. Непрошеной. Но такой, блядь, приятной. В душе вода холодная, ещё прогреться толком не успела, Тянь с непривычки шипит на эту воду, чтобы хоть на градус теплее стала. Хотя — это ничего. Там на кровати одеяло теплое. И Шань. Тоже теплый. И всё заебись как хорошо, правда. Шань наверняка немногим раньше него с ночного дежурства в управлении вернулся, сопит себе мирно, придвинувшись к самой стенке. И наверняка же даже не поел — так сразу спать и увалился. Тянь садится на кровать, приминая мягкий матрас, лоб ладонью потирает и слышит, как Шань возится, сгребая на себя всё одеяло. — Когда ты вернулся? — хрипит севшим ото сна голосом. А Тяню зачем-то грустно становится. Ведь это всё: теплый Шань, одеяло, полотенце в ванной и вторая зубная щётка — наверняка закончится. Вот в тот самый момент, когда у Тяня закончатся оправдания почему ему непременно остаться тут нужно. И ключ вернуть придется и вещи с полки сгребсти и парфюм не забыть, и… — Минут тридцать назад. Устал? — ложиться пока не хочется. Кожу приятно холодит, а на ногах пальцы совсем ледяные — полы-то здесь без подогрева, не то, что в студии. — А чё мне уставать, я весь день сидел и с документами разбирался, рапорты составлял. — Шань недовольно двигается ближе к середине и немного подумав, добавляет. — Устал. Тянь знает, что устал. Шань же бумажную волокиту терпеть не может и наверняка на нервяке весь день провёл. Он ещё в первый день заметил, что Рыжий из кожи вон лез, только бы побыстрее с отчётом для Чонга разобраться, ругался страшно, чуть клавиатуру не разнёс. И на выездных заданиях уставал он гораздо меньше, чем от макулатуры. — Горжусь тобой, Малыш Мо. — Тянь щурится, разглядывая Шаня в темноте: волосы взъерошены, словно бы он перед тем, как уснуть долго на кровати ворочался, перекатывался с боку на бок, шипел недовольно, подушку нервно взбивал и холодной стороной переворачивал. Тянь и сам так засыпал чуть ли не всю жизнь, пока вот тут не остановился. На Шане. — В жопу гордость свою засунь и спать ложись, гордится он, бля. — ворчит хоть и с матами, но так мирно, что лицо снова улыбкой сводит. Аккуратнее с этим надо быть — к хорошему быстро привыкаешь. И придется тогда всю жизнь с улыбкой на пол ебала спать ложиться. Безобразие. Тянь фыркает, откидывает одеяло и ныряет в тёплое, опуская голову на свою подушку. И заебись как хорошо переростает в неебически хорошо. Шань к стене отвернулся, но двигаться подальше от Тяня, кажется, не собирается. И хорошо, что не собирается, его к себе подстаскивать — та ещё энергозатрата. Тянь целует его в надплечье мягко так, ненавязчиво, чтобы возмущаться не начал и ложится поудобнее, опуская руку на его бедро — Шань напрягается на долю секунды, но тут же вздыхает, мол: чё уж с тобой поделаешь. А вот ничего. Поздно уже. Уже к себе приучил. Поздно уже и спать надо, на работу в любую минуту вызвать могут — Чонг озверевший в последнее время из-за того, что журналисты прознали про дело Сянцзян и атакуют его звонками да интервью. С другой стороны на него Яньлинь напирает, а он, в свою очередь на всех, кому повезло под его началом работать. Поздно уже и спать надо, а Тянь на шею Шаня залипает и вслушивается в его дыхание. Разговор с Цзянем от и до в голове прокручивает, ведь начало седьмого утра — самое подходящее время для самокопания, это все знают. Начало седьмого утра — вообще удивительное время, ведь именно сейчас. Вот сейчас и никак не позже душу хочется совсем на распашку, чтобы ничего больше не было скрыто. Тянь вдыхает. Выдыхает шумно. Тянь говорит: — Шань? — зовёт его на пробу тихонько, может уснул Шань уже, а у Тяня тут видите-ли откровения попёрли. У него тут видите-ли ранним утром темы очень важные всплыли и душу открыть напропалую хочется. — М. — отзывает недовольно и сонно. — Я не виноват. — предусмотрительно руку с бедра убирает, потому что реакция у Шаня может быть убийственной. Он же это только что понял: не виноват. Вот правда. Вот честно. Вот совсем-совсем. Ни разу. И с Шанем этим внезапным озарением поделиться очень хочется, очень хочется ему рассказать, как на самом деле было и чем себя мучил эти годы, чтобы отпустить наконец. И до конца. Вот совсем-совсем очеловечиться. — Чё? — Шань резко подрывается, садится, а одеяло в кулаках уже комкает нервно. Сонливость его как рукой сметает. И в глазах в утренней полутьме блестящих — раздражение с помесью ярости плещется. Волком смотрит — того гляди в глотку вгрызётся. Кажется, совсем не о том он подумал, ох не о том. Потому что злится так, словно бы Тянь в убийстве признался. Ни в одном. Как минимум в десяти и при отягчающих обстоятельствах. Тянь руки поднимает, мол: сдаюсь. И в спешке поясняет: — Цзянь сегодня натолкнул меня на одну интересную мысль о самообмане и пока я размышлял, то понял, что это, кажется, вовсе не самообман был. Понял так понял. Осознанием въебало не хуже пропущенной в плечо пули. С той же силой. И почти так же больно. Чувство вины его по пятам преследовало с упорством заядлого маньяка. А он тут, оказывает, и не виноват вовсе — во дела. — И где ты опять накосячил? — Шань устало лицо трёт, стирая с себя раздражение, подушку под спину подбивает и руки на груди скрещивает — отгораживается зачем-то. Косится недовольно сверху вниз. Тянь тоже садится, потому что такие разговоры лёжа вести совсем немыслимо. Подбирается к Шаню, ногу на ногу складывает, головой о стену прикладывается с непривычки и упирается взглядом в потолок. — Не я. Оказывается, не я. Слышал про неудавшегося стрелка в Пекине? — взгляд медленно на Шаня переводит и видит, как тот немного расслабляется, опуская плечи. На Тяня он уже не смотрит, только брови хмурит, скашивая глаза к окну, через которое первые лучи вот-вот пробиваться начнут. — Три года назад? — уточняет и сон усердно смаргивает. Тяню же поболтать приспичило, когда давно спать нужно. Ну он поболтает, раз это так важно. Тянь благодарно потирается своим виском о его. — Да. Это было первым моим крупным делом, и я всё ещё был амбициозным обмудком… — закончить Тяню не удается, Шань фыркает недоверчиво, а на прессе сразу мышцы сталью проступают. — Был? — интересуется колко и видно, как сдерживает себя, чтобы ещё что-нибудь ершисткое не ляпнуть; усердно шторину изучает, как будто не видел ее никогда и она — ну очень необычной оказалась. — Был, Шань, был. — Тянь голову перекатывает из стороны в сторону, разминая затекшую за ночь шею. И, да — был. Законченным амбициозным обмудком в ебаной прогрессии. Может и сейчас — Шаню-то виднее. Только вот жизнь слишком страшные уроки преподаёт, хотя могла бы просто сказать: заканчивай уже, с амбициями своими. Опасно это. Не для тебя — для других. — Приму за самообман. — Шань хмыкает и глаза закатывает. Не верит. Пока что. Пока Тянь рот не открыл. Но ему нужно пару секунд на подготовку, чтобы из головы лишние мысли вытряхнуть, встряхнуться самому, подтвердить где-то внутри, что да: готов. И рассказать наконец то, что так долго в себе прятал. Что грызло страшно и больно зубьями стальными каждую ночь нутро вскрывало. Что в кошмарах являлось и не отпускало, пока в лёгких воздух окончательно не закончится. Что мучило из года в год. Что пересмотрел сегодня и понял — ошибался. — На здоровье. — по волосам уворачивающегося Шаня мягко треплет. Собирается с силами, врезаясь в ладони ногтями и говорит: — Суть в том, что я разрабатывал психологический портрет стрелка и проебался. На целую одну жизнь, Шань. И вот это тоже получил благодаря проёбу, как напоминание. — руку разжимает, тычет пальцем в старый уродливый шрам от пули. Зашивали ведь кое-как. Фельдшер в скорой совсем молоденькая попалась, неопытная. А как Тянь перед ней кофту черную с вором стянул, так совсем обомлела и зарделась, как школьница. Заверила, что все в порядке будет и зашила трясущимися руками. А сама болтала без умолку, все пыталась выведать у Тяня будет ли его любимый человек волноваться, когда шрам увидит. Тянь не в настроении был, буркнул только: будет. Хотя у самого ни любимого человека, ни любви к себе. Ее вот только несколько минут назад пристрелили, как бродячую исхудавшую собаку. Шань голову немного опустил, молчит — про шрам он помнит. В моменты, когда его кроет и он не осознает, что делает, Шань этот шрам выцеловывает, словно бы залечить пытается. Тянь продолжает уже не так спокойно, как начал — сердце зачем-то взбесилось и в жар бросило: — Просмотрел анализ данных, который другие люди подготовили, не перепроверил. Я и не должен был, честно говоря, так что проёбов там на целое подразделение хватит. Тянь губу закусывает, прикрывая глаза. Потому что — да. Проебался. Все там проебались. На целую одну жизнь. Вдыхает и снова говорит внезапно севшим голосом: — Посмотрел и составил профиль. Всё идеально было, только вот самого главного я не увидел — нацелен стрелок был не на гражданских, а на полицию. Времени было очень мало, он палил по беззащитным гражданам. Не попал ни разу. Усмехается печально и чувствует, как внутри переёбывает. Воспоминаниями кроет: вот Тянь-амбициозный-мудак, стоит с проклятой бумажкой, вручает ее гордо начальству и застегивает бронежилет, сообщая, что сам пойдет под пули. Дохуя же знает. Самый умный же. Хэ же, ебать — герой сраный. А за ним ребята. Тянь среди них запомнил только совсем молодого бойца, который чуть что — за приклад в волнении хватался неосознанно, бормотал себе под нос что-то успокаивающее. Надо было сразу его оставить около фургона, не тянуть за собой. Надо было — молодой же совсем. — Специально, как потом оказалось — не попадал. Я плюнул на всё, сдал профиль и сам попёрся на передовую. А за мной бравые ребята, молодые. Снайперы стрелка снять никак не могли, место он удачное выбрал — бывший военный как ни как. Фыркает раздражённо — военные бывшими не бывают. Там всё в подкорку впаивается, привычки армейские на всю жизнь остаются, как и шрамы. Как и воспоминания: осень. Место людное, около популярного кафе с летником; тупиковый переулок, который перекрывает высоткой с глухой стеной без окон; по бокам тоже здания, а в тупике человек с винтовкой — никак к нему не подобраться. Тянь с ребятами подступали постепенно, а когда в зоне его видимости оказались, остановиться пришлось — пуля прямо по асфальту чиркнула, около ног Тяня. Он руку медленно поднял, подавая сигнал бойцам: стоять. Не двигаться. А сам в глаза человеку смотрел. И глаза почему-то добрые были. Обиженные. Отчаявшиеся. Человек его с ног до головы заинтересованным взглядом окинул и винтовку вскинул, направляя дуло Тяню промеж глаз. Страшно было до ядовитых мурашек по позвонку, которые в череп вклинивались. Оружие у Тяня тоже было, да только успеет ли выхватить — хороший вопрос. Ребята сзади напряжённые, молчаливые, готовые к бою. И парнишка тот, который по правую руку от Тяня был, что нервничал сильно, аж затрясся. И какой там бой, когда в глазах человека столько невыносимой боли. Тянь урывисто воздух носом тянет и чувствует, как Шань почти вплотную к нему плечом прижимается. Не смотрит. Не мешает. Слушает. — Как оказалось, обиженный на несправедливое увольнение без права на восстановление. Подставили, прикрыв чиновьего отпрыска, а он простым оказался, оправдать себя не смог. Его ещё и жена тогда бросила, у него в башке что-то щёлкнуло и он пошел за справедливость бороться. Тогда ещё никто не знал, что была подстава и если бы я информацию проверил, наверняка до меня бы допёрло. Тянь долго стоял, ждал, пока человек его окончательно изучит через прицел. И говорить с ним начал спокойно, как со старым знакомым, но без фамильярности, с тотальным уважением. Тот удивился по-началу. Слушал. Иногда понимающе качал головой, но прицел не спускал. А у самого руки уже дрожали. Тянь просто говорил. Ни о чем почти. О себе рассказал. О работе своей. О чертовой, еби ее конем, бюрократии, которая надоела ужасно. О том, как в детстве мечтал стать полицейским и людям простым помогать хотел. А потом о человеке заговорил — тот сразу в лице изменился, желваки на челюсти дернулись. Тянь тогда подумал: вот сейчас. Сейчас выстрелит. И всё. Но говорить все же продолжил. Аккуратно, на ощупь определяя какие темы лучше стороной обходить. Сказал, что понимает его. Что жизнь ублюдски несправедлива, что подставы кидает только так. И не только она. Замолкает ненадолго. К виску Шаня губами жмётся, запах его потрясающий вдыхает, наполняясь таким нужным спокойствием, а тот подвис немного, оторопел. — Мне его разговорить кое-как удалось, на контакт выйти, а те ублюдки, что его подставили сами на линию огня сунулись, чтобы он ничего не успел рассказать и раскрыть их. Их изначально нельзя было туда допускать ни под каким предлогом. Долго он с ним вот так глаза в глаза, винтовка в лоб простоял. Человек отвечать ему начал скупо, односложно. Но все-таки ответил же. Должно же было получиться убедить его сдаться. Чтобы и ему и другим хорошо. Чтобы в ситуации полностью разобраться и помочь ему. Тянь себе ещё в детстве слово дал, что всем помогать будет. И человеку очень помочь хотел, потому что глаза у него были добрые, а стрелял он людям под ноги. Специально. Значит и сердце у него доброе. Парнишка сзади Тяня завозился неуверенно, опять от напряжения схватился за приклад. Напрягло это изрядно и Тянь решился на радикальные меры. Радикальные не для человека, а для себя. Зачем ребятами молодыми и бравыми жертвовать. Приказ громко отдал, чтобы оружие опустили: быстро, я сказал! Чтобы медленно спиной назад двигались с поднятыми руками, пока около штабского фургона не окажутся. Чтобы трусишка тот по правую руку от него, в безопасную зону ушёл. А сам опустился к земле, пистолет мягко положил, ногой его отодвинул подальше, поднялся. Расстегнул бронежилет — никаких резких движений, — скинул его тяжестью позади себя и остался перед дулом винтовки совершенно беззащитным. Тянь чувствует, как крупной дрожью пробивает и говорить становится сложнее чем тогда. Горло пересохло и туда точно песка раскаленного насыпали. А ещё руку Шаня на своей чувствует. Чувствует, как пальцы сплетаются. Тепло его, всего его — чувствует. Сжимает покрепче и продолжает: — Он в напряжении был, чтобы его доверие завоевать я ребятам приказ дал, чтобы отошли все подальше. Сам оружие скинул, бронежилет: вообще считай без защиты остался. Пока я с ним разговаривал, он открывался по-немногу, а те засранцы, которые его подставили — сзади подбирались. Ни я, ни он их не видели. Жаль, что гнилых людей замечаешь, только когда сам в их гнили по уши оказываешься. Жаль. Тянь с человеком продолжал говорить и чем дольше, тем больше ему хотелось понять: почему. А ещё за мальчишку молодого от чего-то волновался. Профиль Тянем составленный трещал по швам. Не сходилось там. Ветер был порывистый, волосы всё время на бок сбивал, отвлекал, заставлял щуриться, поднимал дорожную пыль. Человек уставший уже был, заёбанный жизнью по самое не могу. И кажется, Тяня понял. Услышал. Дрожащие руки только-только опускаться начали, а в глазах добрых доверие проскользнуло. Хватка Шаня на ладони крепнет, а у самого кадык паскудно дёргается в попытке вязкую слюну сглотнуть. Когда получается, она по пищеводу еле-еле сползает, царапает иссушенную слизистую. — Я ведь его почти уговорил оружие опустить, у него уже руки дрожали, он прицел с моей башки начал спускать, сказать что-то хотел, как БАХ. И ещё раз. А потом он на землю валится, хрипит, а у меня в плече боль адская. Гул в ушах стоял страшный. Тяня оглушило на долю секунды выстрелами и криком нечеловеческим, болезненным. Только потом он боль в плече почувствовал, согнулся пополам, рану зажал рукой — от боли не спасло. И только потом дошло — выстрелов было два. Один в него, а один… Голову когда поднял, кривясь от пулевого — человека увидел. На земле. А под ним кровь расползается. Он хрипел в агонии, сказать что-то порывался. И тогда уже не до боли было. Адреналин ёбнул по венам. Тянь кинулся к нему, прикрывая собой от наступающих оборотней в штатском. Проникающее в самое сердце у человека было, Тянь его переворачивать побоялся, чтобы посмотреть — вдруг навылет. Заорал дурниной: врачей сюда! А вы убирайтесь, мрази, сейчас каждого перестреляю! Те застыли каменными изваяниями, а за ними мальчишка тот, что от страха трясся кинулся. А врачи вот не торопились. Человек в глаза смотрел. Угасающе. Простужено. Очень больно в глаза смотрел. А губы побелевшие двигались, произносили что-то неслышное. И руки у Тяня в крови все были. В чьей — не понятно. В его. В своей. Тяня выдирает из воспоминаний вознёй Шаня, который руку на плечо ему закидывает и к себе притягивает. Близко-близко: тут я, говори, я тебя твоему прошлому не отдам. Говори же, ну. Тянь шумно сглатывает, говорит, не узнавая своего скрипучего голоса, точно на голосовых связках есть петли, которые смазать забыли: — Я когда к нему подбежал — у него глаза такие ясные были, голубые. Он на меня смотрел и все спрашивал: почему, я никого не убивал, я просто хотел узнать почему… А я не знал что ответить, потому что слова все вдруг закончились. И всё. И пиздец. Вина захватила, от которой я отделаться годами пытался, но так и не смог. Потому что думал, что виноват в этом только я. В упор не видел, что система прогнившая, люди злые ублюдки, которым лишь бы свою задницу всю в дерьме прикрыть за счёт других. И, он же меня спрашивал: почему. А я не ответил. И во снах своих кошмарных, где неизменно каждый раз силуэт человека появлялся — тоже ответить не мог. Глотку сдавливало спазмами, как в том глухом тупике и оставалось только смотреть. В глаза добрые и голубые. Оставалось Немо молить прощение за то, что не помог, не уберёг, что вовремя не понял. Человек не виноват. Он жертва системы, сговора, чьего-то блядского проёба. Но не его — не Тяня. А того, кто его подставил и с работы турнул. Тянь и не говорил об этом ни с кем. Потому что было не с кем. А теперь есть Шань. Перед Шанем открыться не страшно. С Шанем вообще ничерта не страшно. А ещё спокойно с ним. И хорошо. Очень. — Не знаю я как это работает, Шань, но до сегодняшнего дня, я винил себя, убивал себя, блядь. А тут Цзянь со своими дурацкими и до пизды мудрыми наводящими вопросами. Меня отпустило. Я ж не виноват, оказывается. Шань сидит с поджатыми губами. Пальцами побелевшими в его плечо впивается больно и взглядом стену сверлит, словно ещё немного и кинется на нее с кулаками. В нем раздражение бурлит так, что Тянь его почти слышит. Клокочет всё у него внутри. У Тяня тоже, только по-другому. Тянь уже отболел за три года. Вот сегодня взял и отболел по полной. Так, что наверняка вина за это — больше не вернётся. Шань дышит шумно и глубоко. А потом говорит: — Такой ты, блядь, тупоголовый оказывается. — головой неверяще качает и губу закусывает. Говорит: — Ты не виноват. — смотрит наконец на Тяня понимающе и уже мягко. Так мягко, что Тяня топит и колко мурашками пробивает. Говорит: — И я тоже не виноват. И кажется, Тянь знает о чем он. Видел уже, как его выламывало, когда ту проклятую фотографию увидел и как в глазах безумных, перед собой ничерта не видящих вины было не меньше, чем отчаянного сожаления. Говорит: — Давай завтра еду просто закажем, я буду после дежурства, уставший, а тебе я кухню не доверю. И отпускает совсем: Шань сам. Сам. Позволил остаться. Снова. И «завтра» можно уже не опасаться потому что, Тянь уверен — кухню он на него и через год не оставит. Уверен — даже через год «вместе» будет.