Начала ксенобиологии

      У наймитов нет песен, таких, какие можно было бы назвать истинно «наймитскими», то есть производным творчеством субъекта. Этот принцип сочинили не мы, и, более того, не нам его менять. Однако, о чём я уже упоминал, публика среди наймитов разношёрстная, и встречаются музыкальные личности, которые на собственном примере постепенно, но подталкивают отряд к дорожным песням. Причиной тому являются, во-первых, вынужденный технический аскетизм (сложные устройства брать с собой не с руки, дорого, потеряли, пропили и ещё тысяча простовато-грубоватых «нет в наличии»), а, во-вторых, непроизвольный, но коллективизм. ты с полным на то правом можешь возразить – с чего бы преступникам и дезертирам объединяться по такому ничтожному поводу, и ещё и устанавливать товарищескую поруку? Мол, ты сам на дух не переносишь Лоздума и прочих, стал бы с ними петь? Пить бы не стал. А петь – да, пожалуйста. Потому что песня служит временной преградой между склочностью и хитропродажничеством, двумя всеобщими качествами наймитов. Четвёртого марта две тысячи сто тринадцатого года я впервые услышал песню, переложенную на стихи Гёте. Самого автора читать до сих пор не приходилось. Мюрцеровский лес – это громада, сформированная четырьмя братьями: Айхвальдом, Вальтрафельзеном, Реттенбахкламмом и Наэролунгсгебитем Розенхайном. В лес вело множество дорог и троп. Какую бы мы не выбрали, любая приведёт нас к озеру, а потому Крант повёл прямо перёд. Воз мы бросили у обочины, поклажу разбросали по наймитам: какой бы тяжелой она не была, но с потерей воза мы бы лишились и этого скудного имущества, а в лесу слишком много опасностей. Под деревьями, ещё молодыми, шуршит эрика. В начале марта её цветы бледны, но уже подёрнуты лиловыми тенями. К концу марта они почернеют и осыплются. Полог эрики старше леса – и скрывает множество его тайн. «В озере много рыбы?» - задал вопрос Сейли. «Почему спрашиваешь?» - спросил его Хунтрик.       Ты что, не понимаешь? Надоело есть вяленные сублиматы и эти углеводы в пачках. Свежего бы, свеженького… - протянул Сейли. «Ауф дем Зе, зе Трагосс, - ответил Керретер, - ви ист натур зо хольд, зо хольд унд гут.       «Какой из венских диалектов? Похоже на литверхнештирийский» - деловито поинтересовался Крант.       «Зузаммен Крант, это чистый немецкий, – ответил Керретер.       «И ты его знаешь? – Керретер кивнул, - не прими в скорбь и ущерб, герр Кер, но ты нам полезен только как Егерь», - Крант повернулся и зашагал быстрее. Он был прав, как и обычно: никто в Остарине на немецком не говорил, исключая местных ксеноантропоидов, которые изъяснялись на хохшвабском денглише.       «Даже если так, есть в этом языке своя поэзия» - сказал мне Керретер.       «У каждого народа свой поэт, но стихами я не интересуюсь» - ответил я.       «А как ты смотришь на песни, зузаммен Брук?» - спросил следопыт.       «Спой, не теряй время - подошёл Торговский, - ты начни, мы ритм уловил, и поможем. Ну я-то да, услышу, а вот как Брук, какой у него слух».       «Слуха у меня нет, зато хорошая память. И я поддерживаю твою просьбу, Торговский, но только оттого, что скучно» - я подтянул мешок, пошевелил плечами: для песни нужен воздух, и с каким-то странноватым азартом решил, что надо бы спеть.       «Ауф дем Зи!       Унд фрише Наруг, нойес Блут,       Зауг их аус фраер вельт!»       Готов на том стоять до последнего нейрона, но лес на этих словах вздохнул и протянул как эхо последнюю строку. Наймиты замолкли и воззрились на Керретера.       «Зауг их аус фраер вельт!» - повторил я. И лес ответил молчанием: видно, моё исполнение ему не понравилось6 слишком в нём мало мелодики.       «Ви ист Натур зо хольд унд гут,       Ди мих ам бузен хельт» - Керретер поднял голову выше, словно обращаясь к кронам деревьев.       «Ви ист Натур! Зо хольд! Унд гут!» - складно и отчётливо повторил я.       «Ди Велле вигет унзерн кан -       «Ди велле… Вигет унзерн кан!» - прохладные строки, от них першит во рту, но следующие:       «Им рудертакт хинауф,       Унд берге, волькиг химмелан,       Бегегнен унзерм лауф» - горечь прогнали, а над лесом, через редкие просветы сквозь крону, мы увидели облака.       «Унд берге, – я представил себе гору, с криво наадетой облачной шапкой - волькиг химмелан»       «Бегегнен унзерм – лауф» - степенно закончил строфу Торговский.       «Ауг, майн ауг, вас зинкст ду нидер? – строго вопросил следопыт, - гольдне тройме, комт ир видер?»       «Ауг! Майн Ауг»       «Вас зинкст ду нидер?»       «Вас зинкст ду нидер?» - повторили несколько голосов.       «Вег, ду траум! – и строго, и грозно приказал Керретер, - зо гольд ду бист».       Помедлил, и добавил, но мягче: «хир аух либ унд лебен ист».       «Хир аух либ!» - продолжил я,       «Унд» - рявкнул Крант.       «Либен ист» - хором протянули наймиты.       «Ауф дер велле блинкен, – пропел Керретер, - таузенд швебенде штерне».       «Таузенд! Блинкен! Штерне! Блинкен!» - разноголосо, теряя стройную строку, протянули наймиты.       «Вайхе небел тринкен,       Рингс ди тюрменде ферне» - в лесу нет горизонта, но следопыт указал прямо, и мы вместе повторили:       «Вайхе небел тринкен       Рингс ди тюрменде ферне!»       «Моргенвинд умфлюгельт       Ди бешаттете бухт» - каждый по своему представил этот бриз: он пришёл с северных фьордов, с Гибралтара, с Атлантики – а лес ему вторил легчайшим шелестом эрики.       «Унд им зе бешпигельт,       Унд им зе бешпигельт,       Унд им зе бешпигельт! – Керретер остановился, тихо произнёс: «зих ди райфенде фрухт…»       На дорогу плюхнулся фрукт, лопнул и обрызгал сапоги Сейли. Он этого будто не заметил, но потянулся вверх, ухватился за ветку и потряс её. На головы наймитов посыпались грейплы, нектакотумы, плумкорты, нэш, априумы и плуоты. В Сейли полетела пара плодов – за липкий сок и шишки, но он увернулся и спрятался за одно из деревьев.       "Не хватает цитроновых рощ, для полноты картины" – высказался Кочерга, надкусывая априум.