Чудесный цветок в заброшенном саду

Сделав шаг через порог, я оказался перед большими автоматическими воротами. За спиной осталось полтора десятилетия заключения. В тюрьме я провёл свои худшие годы. И в ней же я провёл лучшие из них. Раздался звонок и решётка поехала в сторону. За несколько секунд её движения вся арестантская жизнь пронеслась передо мной. Много лет назад я стоял перед такой же решёткой в блок для несовершеннолетних федеральной тюрьмы Сиэтла. Провёл там полгода, пока длилось следствие. Пошёл на сделку, сознался в убийстве, которого не совершал, раскаялся, попросил о снисхождении. Вполне искренне — так, как советовала агент Флорес. Я ей верил, потому что обманывать меня ей больше не имело смысла — галочку в моём деле она поставила, беглецов поймала почти без погонь и стрельбы. Наверное, даже грамоту получила или что им там дают. Иронично, что сама явно не белая американка. Жаль, не удосужился спросить про её корни. Отлично вписалась в систему — ловила детей мексиканского происхождения вместо того, чтобы выпустить их из страны. Мне дали всего пятнадцать лет. При том, что за убийство полицейского легко отхватить смертную казнь или пожизненное. На слуху был случай, когда двое цветных подростков убегали от полиции. Одного убили выстрелом в затылок, другому впаяли шестьдесят пять лет за то, что присутствовал при этом. Тут важно, что они оба отстреливались, а до этого совершили ограбление. Но шестьдесят пять лет?! Откуда судьи берут такие сроки? Так что я искренне радовался приговору, сравнивая 15 и 65. Хуёво мне стало, когда я сравнил 15 и 17, свой возраст. Просидеть в тюрьме ещё столько же, сколько прожил... Но Флорес мне напомнила, что срок относительно небольшой и для меня главное его не увеличить: не вляпаться в какую-нибудь тюремную историю — не участвовать в бунте, никого не убить, не пытаться бежать, не совершать других серьёзных нарушений. А как прожить пятнадцать лет в тюрьме, ничего не нарушив, в окружении убийц (настоящих!), насильников, контрабанды, постоянного шмона, конкуренции группировок и совсем неласковых надзирателей, которые вообще-то тоже люди со своими проблемами и часто фиговым настроением? В таких условиях выжить-то тяжело, некоторые не справлялись. Но обо всём этом я узнал позже, а пока что радовался — пятнадцать лет не шестьдесят пять, жизнь налаживалась. Но всё равно это было пиздец как много! Кроме того, у меня забрали дневник с моими рисунками как вещдок и не собирались возвращать. Что он значил для меня, не передать словами. Когда в августе мне исполнилось восемнадцать, на День рождения приехала вся семья — одиннадцатилетний брат Даниэль, мама и бабушка с дедушкой. Им разрешили остаться со мной на пару часов. Я был рад взрослым, они что-то говорили, даже подбадривали («Держись, Шон, всего 15 лет, мы тебя любим и всегда рядом»), но слушал я только Даниэля. Он рассказывал про свою собаку, подаренную на Рождество, про приятеля Криса, который почти перестал хромать, и его отца, который наконец-то взялся за ум и бросил пить. Я помню, мы когда-то поговорили с ним по душам о важности наших детей и братьев и о том, как мы сами важны для них. Кажется, до него дошло. В общем, день рождения получился довольно грустным. С подругой моей юности Лайлой было бы веселее, но она не смогла приехать. Я до сих пор храню фотографию, где мы обнимаемся с маленьким Даниэлем, — ничего оптимистичного в этих объятиях не было. Скоро меня перевели в Орегон — Рейнолдсы похлопотали, чтобы я сидел поближе к ним. Теперь они могли наведываться в тюрьму хоть еженедельно — ехать из Бивер-Крик до моего нового дома было не больше часа на автобусе. Даниэль готов был приезжать хоть каждый день, но одиннадцатилетнего пацана никто сюда не пустит без сопровождения взрослых, ему приходилось брать бабушку или дедушку, а они были уже не так легки на подъём и с годами приезжали всё реже и реже, иногда только раз в несколько месяцев. Частенько он приезжал вместе с Лайлой, мы могли полчаса болтать с ней, вспоминая прошлое, мечтая о будущем, потом она плакала. Я смотрел на неё сквозь стекло и не мог утешить, оставив эту обязанность Даниэлю. Они бы неплохо смотрелись вместе, даже несмотря на разницу в возрасте. Брат часто писал мне письма — отправлял рисунки, просил составить мнение и подправить. Рисовал он ни к чёрту, но разве я мог ему об этом сказать? Только после наступления совершеннолетия ему разрешили самостоятельные посещения, и в это время он фактически не вылезал из тюрьмы, разговаривая со мной через стекло, ловя мой взгляд и печально улыбаясь — он так и не смог простить себе беззаботную жизнь, пока его брат сидел за решёткой из-за него. Мой добрый маленький enano, я-то оказался здесь, чтобы ты был счастлив и ни о чём не беспокоился… А раз в полгода мы брали длительное свидание и оставались на несколько часов вместе, в отдельном помещении, похожем на гостиничный номер. Смотрели телевизор, дурачились, листали комиксы, вместе готовили обед, как когда-то очень давно, только теперь еда была гораздо лучше. Иногда шутливо боролись. Даниэль возмужал и борьба с ним уже не была такой лёгкой, но честно победить «матёрого уголовника» ему не удавалось, если не пользоваться суперсилой. Вечером он абсолютно счастливый уезжал на своей машине домой. Но это было потом: совершеннолетие Даниэля наступило лишь через семь долгих лет после моего перевода в пригород Портленда. Тюрьма — это целая жизнь. Но первые десять лет были никакими — ни толики тюремной романтики, о которой любят писать в книжках. Серые тоскливые дни тянулись бесконечно, сливались с бетонными стенами, перетекали в заборы с колючей проволокой и взбирались по наблюдательным вышкам. Но, вопреки ожиданию, эти годы оказались лучше, чем я думал. «Убийца копа» — здесь эта лычка ценилась выше, чем Медаль Почёта. Таких, как я, ненавидела охрана, мы не могли рассчитывать даже на минимальное сочувствие или послабления — и это можно было понять. Они не любили меня, я не любил их (и было за что). Зато Художника, то есть меня, уважали заключённые. А кто не уважал, тот, по крайней мере, не трогал. Интернет был запрещён, но в компьютерном классе я дистанционно учился в колледже, много рисовал, оформлял стенгазеты и праздничные вывески, подрабатывал в типографии, где по заказу муниципалитета печатали брошюры с моими иллюстрациями и даже серию комиксов про Суперволка, которую я полностью рисовал сам. Комиксы любили и зачитывали до дыр — контингент в блоке был молодой, старше сорока по пальцам пересчитать, это в основном были те, кто сидел лет двадцать. Большинство ребят сидело всего по несколько лет, мне же предстояло разменять в этих стенах тридцатник, если не накинут за что-нибудь. Но меня ценили не только за комиксы. Я набивал заключённым татуировки, при этом сам ходил без них, абстрагируясь от криминала. Мой труд ценился, художник-татуировщик был на вес золота в любой тюрьме. А рисовать я умел. Дошло до того, что даже охранники в тайне от остальных просили меня нанести им рисунок на какой-нибудь части тела. А про то, что они таскали мои комиксы домой детям, говорить нечего. В общем, я был такой себе «убийца копа». Если охранников было больше одного, то приходилось терпеть бесцеремонное обращение. А если он оставался один, мы спокойно болтали о чём-нибудь. В тюрьме было почти неплохо. Если не думать о том, что мне дали пятнадцать лет за убийство, которое совершил мой девятилетний брат по нелепой случайности. Чёрт меня дёрнул схватить его и сбежать с места происшествия. Многие меня за это корили, особенно агент Флорес. Каким я был глупым напуганным щенком тогда! Но поступил ли я неправильно? Да, нас с братом, скорее всего, разлучили бы, а мне, возможно, не дали бы такой большой срок или вовсе освободили. Мы не скитались бы по лесам, не голодали и не мёрзли, не занимались бы воровством и сомнительной подработкой. Но мы также не встретились бы с бабушкой и дедушкой, с мамой (это лучшее, что могло произойти в Даниэлем, поэтому я ни о чём не жалею), не увидели бы розовые восходы Аризоны, не пережили бы удивительных приключений, не познакомились с интересными людьми, большинство из которых всё-таки оказались хорошими. У братьев-волков была цель — попасть в Мексику, на родину отца, и они шли к ней, несмотря ни на что. Пока я не сдался перед полицейским кордоном на границе. В тюрьме было почти сносно. Если забыть, что с братом нас разлучили, и каждую ночь я засыпал, думая о нём. Я лежал на нарах и был доволен тем, что он спит дома, в уютной кровати. Может быть, ему снятся высокие деревья парка «Маунт-Рейнир» или Грибочек, со звонким лаем бегающая вокруг нашего домика в заснеженном лесу. Посиделки в большой компании у вечернего костра в Калифорнии или плывущие над пропастью огни фонарей, которые подарила нам мама… Мне всё это снилось и Даниэль всегда был рядом со мной. А ещё мне снилась улыбка папы и его неизменное: «Я горжусь тобой, Шон!» Но с годами мне было всё сложнее верить в себя. Каждое утро после пробуждения на меня наваливались одиночество и безысходность. Я чувствовал, что буквально похоронен заживо в бетонном склепе. Господи, за что мне всё это... А может, надо было рвануть тогда через границу и ебись оно всё конём?! Я часто размышлял, не ошибся ли я, сдавшись? И приходил к выводу, что всё-таки не ошибся. Даниэлю не пришлось применять свою силу, могло пострадать множество людей (хоть и копов). И что бы он увидел в этой Мексике — нищету, наркотики, банды? Его жизнь была здесь, в Америке. Значит, и моя тоже. Можно было оставить его на границе и попытаться прорываться самому, но без силы брата меня скорее всего просто убили бы. В глубине души я мечтал, чтобы Даниэль всегда был рядом со мной, но не смел даже молиться об этом. История братьев-волков давно закончилась — хотя бы один из нас теперь не преступник и может строить счастливую жизнь.