И посмеются навзрыд небеса

Дрова в камине трещат оглушительно громко. Раскалываются, умирают, объятые подпитываемым магией огнем, и ярко светят в призрачном полумраке. От них тепло должно быть; может быть, даже жарко, но Уилл не чувствует этого, будто бы только что, после часовой прогулки в метель, в дом завалился. Его знобит, как во время простуды, и руки дрожат, как в лихорадочном припадке. Совсем свежие воспоминания жидким азотом циркулируют по венам. У Магнуса глаза так же ярко, как огонь, сверкают, и вздох такой же громкий, как треск у дров в тишине. Ему чужие охотники сейчас в доме даром – а Уилл по-другому, в общем-то и не приходит – не сдались. Уилл видит это прекрасно, ровно как и усталость на дне зрачков, – то ли от тяжелого дня, то ли от жизни – пополам с какой-то снисходительной жалостью. Магнус смотрит на него, как на заблудившегося ребенка, который просит помочь найти бросившую его мать: абсолютно безнадежно, будто бы раздумывая, выгнать вломившегося в дом наглеца, или пощадить. Уилл плечами невольно передергивает. Его этой жалостью до костей пробирает и морозит еще сильнее; на него с такой жалостью смотреть никому нельзя. Шарлотта пыталась когда-то, и ему понадобилось всего пару раз огрызнуться, чтобы она задумалась, нужно ли это все. Джесси и Генри до него общим счетом дела нет, а Тессе был он не позволил так смотреть, потому что не удержался бы да свернул ей шею в следующий же миг. Т̲а̲к̲а̲я̲ унизительная жалость ему не нужна тем более. Они считают его возомнившим себя центром вселенной ребенком. По правде говоря, Уилл хотел бы им быть. К центру вселенной не приблизится ни одна планета по законам физики – сгорит. Жаль, что Сумеречный Мир на физику плевал с высоких башен Аликанте. Уилл ладонями предплечья трет и сжимает, чтобы Магнусу казалось, будто он лишь раздраженно складывает на груди руки. Бейн смотрит на него неотрывно, ждет чего-то, даже сам не зная чего, наверное. А Уилл стоит, подпирая собой подоконник, будто статуя, и молчит. Он уже просил, он уже требовал-уверял-выл, как самый низший мирянин, так смысл говорить что-то еще? Он уже вывернул душу, разложил, как на операционном столе: подходи, забирай, что нужно, можешь не возвращать, хозяину все равно не пригодится. Магнус теперь знает все, и ему мало. Бейн книгу закрывает, даже не оставив закладки, в сторону откладывает и переводит взгляд на огонь. Пламя янтарными искрами отплясывает в его золотистых глазах – слишком ярких для мрачного вампирского прибежища. Магнус говорит: – Парабатай. Со вздохом: – Обоим жалеть друг друга хочется, и оба этого себе не позволяют. Уиллу кажется, что кровь в его венах под действием азота мгновенно застывает, сводя судорогой предплечья. Мысли из головы выветриваются, – Гнев? Страх? – серой темзенской волной уносятся куда-то в даль. Уилл чеканит каждое слово: – Я. Не. Хочу. Жалости. И чуть тише, с надломом, добавляет: – Тем более от Джема. Магнус поднимает брови, как бы говоря: «Да неужели? Пытаешься чайной ложкой в один заход бочку дегтя опустошить?» Или же у Уилла просто паранойя, и сдвиг на поиск скрытых смыслов снова проявляется. Надо бы книг поменьше читать, так он и Тессе менее приятен тоже станет. – Трястись над побратимом, как над чумным, которому считанные дни остались, а самому гордость включать как-то странно звучит, не находишь, Уильям Эрондейл? – Магнус висок двумя пальцами подпирает. «Сумеречные охотники не могут жить без драм и наигранных сложностей и мне не дают», – написано у него на лице. – Будь я войном, которому бы изо дня в день напоминали о смертельной болезни и смотрели с такой жалостью, будто я стеклянный человечек, который от малейшего дуновение ветра разлетится на куски, я бы совершил заплыв по Темзе с камнем на шее. Воздух в комнате будто бы разом половину кислорода теряет, дышать становится тяжело. Уилл вдыхает полной грудью и забывает выдохнуть. Ложь. Он не трясется над Джемом и с жалостью не смотрит, не было такого никогда! Он помогает по мере своих сил, когда это требуется и просто беспокоится. Он о̲б̲я̲з̲а̲н̲ беспокоиться о состоянии своего парабатая. О состоянии Д̲ж̲е̲м̲а̲ – тем более. Джем заслуживает хотя бы какое-то здоровое сочувствие, а не банальные ведра напрасно пролитых от одного его вида слёз. – Я не могу быть еще большим эгоистом, – рычит Уилл, пальцы на плечах сильнее сжимая. – Я и так себе слишком много позволил, Магнус, и я не трясусь, это... – Я, я, я, – Бейн театрально глаза закатывает и на спинку дивана откидывается, – смени пластинку, дорогой, эта заела. Если бы я был слепцом, то ничего бы и не сказал. Просто так. Легко. Уилл говорит, что языком чесать и слепой может: у него-то фантазия хорошо развита. Магнус хмыкает, пропуская суть реплики мимо ушей. Дрова в камине трещат громко, будто бы не закончатся никогда. А невзрачное «смени пластинку» незримой оплеухой бьет по правой щеке. Уилл себя одергивает моментально, как только успевает фразу по буквам разложить, и умолкает резко. В голове пульс все громче и громче, по нарастающей отбивает, словно часовой механизм. "Я". Как он упустил тот момент, когда начал говорить "я" чаще, чем... "мы"? Их ведь поодиночке никогда н е б ы л о. И быть не могло; Уилл это понимает каждый раз, когда Джем заходится в кровавом кашле; каждый раз, когда на него никому не удается накинуться со спины; каждый раз, когда на них смотрят, как на сумасшедших телепатов; каждый раз, когда Джем есть где-то поблизости, он не может понять, как вообще был до всего этого. Один, половина от целого. Та самая эгоистичная половина, которая не хуже инь-фена отравляет всем жизнь, пускает гниющие корни в мозг и разрастается с вампирской скоростью. Не позволяет касаться, болезненно растягивая проклятое время отсчета. Протяни он руку, и все закончится в считанные дни. Но Уиллу н е л ь з я. Но Уиллу х о ч е т с я. Уилла выкручивает изнутри, затягивает морскими узлами внутренности. У него, кажется, крыша едет на всем этом "эгоизм – не эгоизм". У него крыша едет на всем, что напрямую касается Джема, если честно. Магнус зовет его по имени несколько встревоженно. Уилл отмирает медленно; огонь в камине все такой же яркий – как он снаружи – и бессмысленный, потому что не греет – как он внутри. Уиллу кажется, что, если он огонь, то Джема можно назвать серебром. Однотонный, холодный с виду – простой лист металла, без всяких изысков, а людям он жизненно необходим, и обойтись без него они не могут. В ответ Уилл огрызается и вылетает из дома, едва ли не уронив вешалку у двери. Хотя мог бы, если честно. Магнусу все равно не впервой закатывать глаза на его пренебрежение всем, что можно и нельзя. Выработанная годами привычка работает исправно, рефлекторно. Ведь, каждый раз уходя ночью слоняться по улицам, он уносит с собой только самое худшее. Потому что все лучшее, что в нем есть – это Джем.