И посмеются навзрыд небеса

Уиллу хочется руки вперед протянуть, за плечи схватить и просто вжать Джема в себя до хруста укрепленных рунами ребер, до боли в мышцах, до простой просьбы отпустить, потому что дышать нечем, но он не двигается. Стоит, будто парализованный, с руками онемевшими, не способный даже пальцем пошевелить, и смотрит, как сквозняк шевелит шторы. Имеет ли он право так делать? Нет, не то чтобы его правила Безмолвных братьев волнуют; ему бы знать, может ли он так поступить с Джемом сейчас. Он ведь не раз все портил, сводил к нулю, так может ли он себе сейчас хоть что-то позволить без последствий? Просто взять и переплести все жгущие каленым железом нити от прошлой жизни в канат лишь из собственного врожденного эгоизма. А Джем стоит у стены, смотря – уже навсегда – чужими глазами сквозь окно, и от него прохладой веет не хуже, чем с улицы. Но другой несколько: как от мраморного изваяния, мягкой, многолетней. Говорят, так мудрость наощупь ощущается, вот только от Джема ею нести и до выжигания братских рун могло. Книги из них двоих читал Уилл, а Джем хранил всю библиотеку и какой-то вековой жизненный опыт в голове. – Для того, кого в Конклаве кличут безрассудным и импульсивным, ты слишком много думаешь, – говорит Джем. Не оборачивается. Не усмехается. Не меняется в лице. Не делает ровным счётом ничего, что мог бы сделать прежде. В прошлой жизни где-то; перед очередным оборотом колеса. Голос от того звучит ровно, будто он трактат зачитывает, и звучит настолько странно и привычно одновременно, что у Уилла трахея, по ощущениям, в узел заворачивается. Слова Тессы о чтении мыслей уже не кажутся абсурдными, и никогда такими не будут больше. – Я... – говорит Уилл, и это все, на что хватает его словарного запаса сейчас, и на что способны его голосовые связки. «Я виноват». «Я полный идиот». «Я не знаю, что могу сделать». «Я думаю, ты абсолютно прав, как всегда». «Я не знаю, как быть дальше». «Я чувствую, как крошится смысл всего, что у меня было». «Я бы хотел столько всего сказать, но слишком боюсь, чтобы это сделать». «Я прошу, не уходи, не сейчас, пожалуйста». «Я не хочу все испортить снова» «Я думал, ты м е р т в». – Я тоже так подумал в какой-то момент, – ровным голосом механизма отзывается Джем, и Уилла коротит, как одно из детищ Мортмейна, сжигает все провода и переключатели. – Но если это действительно была смерть, то она вышла не столь впечатляющей. Где-то отдаленно слышится треск одного за другим сгорающих под кожей предохранителей. Смерть не впечатляющая. Эту уже опробовал, давайте другую, поинтереснее. И отчего-то внутри хочется начать кричать, как истеричная дама, а потом расхохотаться, как в конец свихнувшийся мирянин. Джем, живой Джем в обличии Безмолвного брата, стоит напротив него и с усмешкой – никто не докажет обратного, он слышал – говорит о смерти. У Уилла определенно едет крыша, это объясняет буквально все происходящее, без фантастичных выдумок про ангелов и вечности в безжизненной тьме. Так устраивает гораздо больше; ему хотя бы будет весело. Но Джем – все тот же, его Джем, он кем-то другим стать неспособен – понимает все раньше, чем начинает шуршать шифер. Шаг навстречу делает, руку на плечо кладет, и в глазах бледно-серых – его синие огни, где все черным по белому написано, по составу разобрано, зеркально отражаются, совершенно привычно. Как прежде. Как всегда. Может это только для Тессы что-то не так. Может она снова не видит ничего дальше собственного носа. Джема никакие руны и ритуалы не изменят: он стойкий, он сильный. Если и верит Уилл хоть во что-то в этой жизни, то всю эту веру можно назвать именем его парабатая, просто указать на него, и все на свои места встанет. И когда новоявленныц Безмолвный брат кладет очерченную особой руной руку ему на плечо, последний условный предохранитель вспыхивает снопом искр – а может это свернулись в свитки его лёгкие. Уилл обхватывает Джема руками, практически повисая сверху, и просто р-а-з-р-у-ш-а-е-т-с-я с судорожным вздохом, с хрустом составов. Живой. Настоящий. Здесь. Джем. Кожа прохладная даже сквозь балахон ощущается, но все это не имеет значения, потому что его сердце отбивает ровным ритмом, в унисон эрондейловскому, как бешеное торохтящему. Уилл зажмуривается и сжимает руки сильнее. Да черта с два он его так просто потеряет снова.