***
Чэн серьёзный человек, даже слишком, шрамами исполосован, камень позавидует его сдержанности. Его взгляд не многие держат, а псина смотрит, а Чэн как луна, глаза безобразные. Пялится, блять, смотрит в самую душу, пристально, не отрываясь своими оледеневшими сталью очами, заглядывает туда куда не надо. Хэ пережил ласки отца, пережил несколько перестрелок, пережил отвращение Тяня, он, правда, хотел только лучшего. Отец бы рассмеялся от этого сюра, ведь Чэн не смог пережить озлобленную псину брата, почти ручная, рыжая, скалится, орёт громко, от него несёт ненавистью, это на грани пули в висок или хриплого смеха. Тебе даже не надо совершать резких движений рядом с ним, знаешь - знаешь, он и так боится, он зашуган, косит в твою сторону, зубы стачивает, всем своим видом показывает, мол, готовься, дядя, сейчас укушу, рядом не стой, не подходи, я опасен. Чэн и не таких видел, знает — врет, ребята с автоматами вели себя хуже, в голову целились, рыжий сейчас тоже целиться, но ещё не стрелял, мальчишки с автоматами ушли, рыжий тоже скоро уйдёт, Чэну не страшно, он вообще перестал испытывать такое чувство, он, блять, камень, его невозможно согнуть, только сломать. Рыжий подозрительно долго не уходит, зубоскалит с Тянем, бровки хмурит, Чэн смотрит как бы случайно, типа, делать нечего, типа за шавкой следит. Тянь смотрит на пса странно, это не похоже на уважение, похоть, неприязнь, что-то иное в глазах мелькает, Чэн продолжает наблюдать. Рыжий все сильнее злиться, кипит, так и гляди, получит младший, тогда вписаться придется, наверное, поэтому Тянь его и не любит, руками-палками, что изрисованы веснушками Тяня отталкивает, орёт на него, Тянь пьян, ему искренне похуй, что там кто делает, он веселится, а это главное, собачке не весело, совсем. За няньку Чэн давно не работал, делать вид, что без интереса смотрит, так скорее поглядывает, уже не получается, пялит страшный дядька в открытую, а псина то чует, нутром, сука, чует что что-то не так, напрягся весь, словно уже драться готов, Чэна таким не возьмешь, прожженный жизнью, шрамы в плохую погоду ноют и в плохие вечера, вспоминать людей бывает больно, но Чэн серьёзный человек, даже слишком, держится. А Тянь такой простой идиот, даже стыдновато за него, чтоб кто-то из Хэ за псиной бегал, берет отвращение. Тянь цветет, почти, блять, ходит в припрыжку за злой рыжей собачкой, всегда так близко-близко, размыл все рамки, позорище, покорный мальчик, Чэн еще не заходил домой к брату, но уже думает, что вместо окон в пол там гигантский портрет, чтоб каждую пору было видно, портрет маслом рыжей псины и весь в сперме, Чэн морщится. Шань мальчик не глупый, все видит, знает, поэтому держит дистанцию, пытается ее держать, Тяню откровенно похуй на выдуманную грань, лезет. Рыжий не остается наедине с Хэ, не принимает приглашений погулять, поиграть, зайти в гости, рыжий бы вообще хотел, чтоб этот придурок просто исчез из его жизни, проснуться и все, его нет, ушел, уехал, улетел — похуй. Хэ Тяня нет и это главное. Тянь же зацепился утопающей девчонкой за осколок деревяшки, в самом океане и никуда деваться не собирается, его бы воля, примотал рыжего к себе изолентой, намертво, и все равно что он бы дрался, орал, кусался, у Тяня свой метод приручения диких собак, связал бы руки и ноги, заклеил рот и просто лежал бы рядом поглаживая стриженый затылок, глупый, думает, что собаки в намордниках безвредны. А Тянь слишком близко. И Шань умирает в его руках, незаметно для всех, берёт и погибает. Достаточно одного взгляда, одного прикосновения и пути назад для тебя нет. Грани больше нет. Железным занавесом, что скрывало все и всех, прятать-прятать-прятать, он по частицам проходит сквозь него, не боится твоего промерзшего взгляда, не боится твоих кулаков, тянет-тянет свои руки к тебе, и ты пятясь назад натыкаешься на тупик, бежать некуда, он тянет-тянет и касается. Это не те руки, что пиздили в подворотнях, это не руки отца, это не бродячие собаки или ебучие дети, нет, что-то другое, но ты дикой псиной кусаешься, лаешь, скребешь когтями свой угол, он не боится, и уже тебе, становится страшно, он ебнутый, псих, ненормальный, его прищур и блядская улыбка словно отпечатываются на твоем лице, будто кулаком в морду получил, не меньше. Чэну все не нравится, Чэн злится, а когда злится все закрывают рты, устремляют глаза в пол и покорно молчат, даже брат надрессирован, собачка выполняет команду — получает вкусняшку, но на псину это не работает, не берет его, совсем не бережет себя мальчик, похуй ему, смелый слишком, глупо смелый, неоправданно. Тяня последний шот убил, VIР комната неприятно давит, воздух скомканный, блядская мебель, заглушенная плотными дверьми музыка, оры подростков, для Чэна клуб был хорошим вложением — для Тяня повод бухать. Тянь почти спит на руках рыжего, Чэну не нравится, да, псина это не одна из дамочек, что почуяла запах денег, золота и липнет до последнего, рыжий хуже. Новая волна ненависти, Чэн за глотку хватает рыжего глазами и не отпускает, пусть боится, смешно, рыжий боится, но глаза не отводит, брови хмурит снова, весь из себя бесстрашный, дерзкий, нигилист, не признает авторитеты, мерзкими глазками говорит: «да мне похуй кто ты» с такой интонацией, с такой лютой злобой, зубы точит. Диких собак отстреливают, рыжий, тебе ли не знать, вспомни папку. А Шань ничего не понимает, рыжий кривится, неприятно, да кем вообще чувствует себя этот мажорик? Принцесса Диана, блять, Шань не нанимался кухаркой, не нанимался психологом, что пускает Тяня на чай в тяжелый период его жизни. Он ему не друг и никогда им не был, нахуй этот Тянь ходит за рыжим? Зачем садится рядом в столовой? Зачем зовет играть в баскетбол каждый вечер? И постоянно спрашивает про шарлотку, которую ему вообще никто не обещал. Все бесит-бесит и вновь копится-копится, а напротив сидит взрослая, серьезная версия Тяня и Шань, честно говоря, нервничает, а еще честнее — не вывозит, но глаза не отведет, он так не прогибается, пытается не бояться, а глаза напротив сжирают, выжигают иероглифы на теле «п-с-и-н-а», настолько пустые глаза, холодные, черные — смоль. Рыжий держится, пусть страшный дядька бьет, все равно, глаза не опустит. Чэн успел просмотреть всю собачонку, может, даже сквозь нее. Пацан из гетто, обшарпанный весь, побитый местами, недовольный постоянно, кулачки разъебанные сжимает, зубы показывает рыжий, опасно. Контраст слишком яркий, рядом с Тянем. Больше всего в Шане бесят глаза — искрятся, полыхают, капилляры давно уже полопались, один он освещает комнату, бесит. Тянь отбился от рук, мертвым телом лежит на острых коленях рыжего. Чэн лениво встает, глубокий вдох, псина напряглась, зрительный контакт так и держат, рыжий что-то совсем пожалел, что пошел с Тянем в клуб, что они вообще познакомились. Чэн возвышается, кажется, еще чуть-чуть и он не влезет в комнату, делает первый шаг, затем второй, цокает каблучками строгих туфель, все ближе и ближе. Старший братец одет крайне мрачно, километры черной ткани, да, рыжий, с него снимали мерки, в ателье все строго и крайне ровно, это у тебя -, что налезет, то твое. Рыжий сутулит плечи, хочется казаться больше, но как-то сам сжимаешься, пытаешься исчезнуть, не получается. Чэн возвышается Кёльнским собором, громоздкий, весь из себя такой готический, острый, закрытый, а ты рядом просто провалившийся забор. Смотрит страшный дядька сверху вниз, глаза мрачные, мерзкие, так и гляди сожрет прямо здесь, за то что посягнулся на Тяня, Чэн недоволен, максимально, лицо спокойное, но это обманка, ловушка для доверчивых крысят, но ты не крысенок, собака, на такое не ведешься. Шань умный мальчик, знает, что самой крупной рыбкой в реке становится та, что не клюет на приманку. Шань смотрит исподлобья, кулачки сжимает, белыми костяшками играет, глаза не отводит. Рыжий в сантиметрах тридцати от зверя, буквально дышишь ему в торс, Чен пока что держит дистанцию, но надолго ли с твоим поведением? Вы оба знаете, что надо делать, что хочет Чэн, Хэ уже слышит спертое дыхание рыжего, почти биение сердечка. Рыжий, самое время съёбывать,— шипит внутренний голос, он нечасто появляется, дельные советы дает, так что вставай, собирайся и уходи, заблокируй Тяня, посиди недельку-другую дома под замком, забей, успокойся и живи дальше, такой хуйни нам не надо. Ты и самой тяжелой ночью справлялся сам. — Глаза в пол, — разряд тока, двести двадцать раз по двести двадцать вольт, как лезвием по стеклу, тебя дергает, громко выдыхаешь, прятаться не за кого, ты пока что еще не осмыслил сказанное, голос настолько властный, с хрипотцой, говорит спокойно, пугает страшный дядька, а ты дурачком все также пялишься. Действительно, бесстрашный, глупый. У рыжего подрагивают коленки, приоткрыл рот, но говорить не собирается. Чэну нравилась реакция, но непослушание бьет, отдает где-то в затылке. Все также смотрит сверху вниз, все также цепляет блядские карие глаза, злится. — Ты что-то не услышал? — второй разряд, еще чуть-чуть и псинка умрет на электрическом стуле, Шань сжимается. Отводит глаза. Сам себя ненавидит, послушался, сдал позиции, сам отдал все в руки Чэна. Тупит глаза в пол, на ворсистый ковер, на котором стоят его развалившиеся кроссовки, что уже столько раз заклеены «супермоментом», что колятся изнутри. Как ты вообще нашелся здесь? Глаза расширились, глубоко дышит, не было так страшно, когда тебя загнали в угол четверо ребят, когда мама не вернулась с работы, когда Тянь на него так смотрит. Взгляд отвратительный, глаза кровью налились, надо было моргать. Крысы бегают под кожей, извиваются, все чешется изнутри, играются с мышцами и нервами, дергают связки. Находится на грани «я ощущаю слишком много, сжирает» и «я ничего не чувствую, я пуст, абсолютно». Чэн доволен. Сделал, что хотел, какой взрослый мальчик, напугал подростка, показал кто здесь главный, спать будет крепко. И эту ночь не убъёт ни одно солнце. Знал бы Чэн, что сам себя закопал, никакого крепкого сна не намечается.***
Мышь не съест тору. Укус комара не убъет льва. Выстрел в висок не сможет убить Бога.