***
Тянь серьезен, стоит не шатаясь, и задается вопросом. — А нахуй мне это нужно? Вопрос идет комом, но не мешает дышать. Тянь ищет ответа в отражении, в фигурах прохожих, в лае собак, в многоэтажках, в смехе девчонок, в лице рыжего. Дни пролетают минутами, картинки перед глазами меняются, а Тянь стоит. — Мне и не надо. Ответ нашелся не быстро, горят мысли моментально, перегорают еще быстрее. Назло ничего не делает, Тянь сам завыл бы как псина, но и не надо и не хочется, вообще смысла уже нет. Тянь думал, что он стоит разбитого сердца. Его имя Мо Гуань Шань и в его волосах была вселенная со всеми спутниками, кислотными астероидами, амфетаминовыми ракетами, ему семнадцать лет, его жизнь прокурена и тонет в мусоре и исчезает под глыбой льда. В моих руках теплятся кусочки юношеской привязанности, разрезают ладони и занимаются кровопусканием. Руки опускаются, кусочки падают, кровь капает. Вселенная перестала расширяться, потухла и погасла. Мои руки пусты, его волосы — просто волосы.***
Рыжий ходит оглядываясь, Хэ нет на горизонте и ведет себя так словно его никогда не было. А он был, рыжий возмущается, Тянь был, был в записках, в следах на руках, в словах матери, в запахе, во снах, в тупых шутках. Тянь был, сейчас его нет. Шань думает и не может понять, что за новые фокусы, так быть не может, когда рыжий молил всем Богам, чтобы его оставили в спокойствии, Тянь постепенно и тихо въедался в плоть. Сейчас, когда он уже под ребрами — его нет, отрывает себя с мясом из рыжего. Шань ходит с ощущением недостатка неделю. Ебаный понедельник, пиздецовый вторник, блядскую среду, ссаный четверг, проебаную пятницу и мерзкую субботу. С ним такое не прокатит, он чувствует что что-то не так, что- то идет по ямам и кочкам. Воскресенье. Срываясь с места, дикий, обезумленный, Шань хватает ветровку, запрыгивает в старые кроссы и хлопает за собой дверью. Путь не из близких, по трущобам прямиком в мажорский район. Он почти не думает, дергает ногами на рефлексе, он знает дорогу и идет. Дверь, бег, поворот, остановка, автобус, судорога, бег, подъезд, разговор с консьержкой, лестница и дверь. Сука, всем бы такие двери, обшитые кожей, металлическая окантовка и все о ней говорит, что она пиздецки дорогая, как что за ней находится, Шань знает что там и кто там. Такой путь, такие усилия, а на звонок нажать сил нет, слабость сердца, проявленная им сейчас, давно такого не было. Рука не поднимается, вопрос стал ребром «спасать или спасаться». Шань давит на мягкую кнопку. Смотрит в пол, шаги, шаркающие шаги. Шань поднимает голову, слабость сердца уходит, холодно в ногах тоже. А дальше Шань узнает себя, всю неделю он видел в отражении словно кого-то другого, кто-то мямлил и давил вопросами, сворачивался в три раза пытаясь уместиться в спичечный коробок, маленький и незаметный. Сейчас Шань — это Шань. Рука дергается, в ноги приливает кровью с новыми силами. Бьет кулаком в эту ахуеть дорогую дверь, жмет-жмет-жмет на ссаный звонок. Жилки живут своей жизнью, зубы стачиваются друг о друга. Дверь открывает без скрипа, потому что это дверь ебаного Хэ Тяня, она, сука, не скрипит. Только пару часов назад, смотря фильм, где стреляют, убивают — Шань ждет пока нож войдет в сердце по рукоять. Мгновенная смерть как в кино, но сердце еще какое-то время будет сокращаться, будет качать кровь, а кровь будет вытекать в грудную полость, заполнять ее. Находиться в сознании и полностью осознавать. Шань ждет встречи с блядскими глазами. И сам хватается за дверь резким движением открывая ее, выворачивая студию наизнанку. Тянь, что не сдвинулся ни на йоту смотрит сверху вниз. Наконец-то он хоть как-нибудь на него смотрит. — Что-то хотел? — рыжий стоит за порогом и кажись сейчас порвет глотку, дверь отвратительно изображает свое отсутствие. И Тянь что-то, правда, хуевенько выглядит. — Иди нахуй со своими приколами, иди нахуй со своими друзьями-подружками, иди нахуй со своим уставшим ебалом, — и все-тики рвёт, весь жилой комплекс вздрогнул. Дышит громко и уже дерёт глазищами, Тянь медленно переводит глаза на порог и делает шаг в сторону, мол, зверёныш, проходи. И Шань, кажется, неправильно интерпретирует эту невербалику. Рука усыпанная веснушками железо-бетонно цепляется за воротник и тащит, туда — за пределы вывернутой студии. Тянь не был готов, не успев даже руки вытянуть перед собой, вылетает как пробка из шампанского, как отец из семьи рыжего. Летит на пол, весь такой домашний, и встречается коленками-ладошками с ковром в общем коридоре. Единственно, что жалко — камеры тут как ворсинок на этом темно-зеленом ковре, а вот это уже неприятно. — Че блять, — Мо держит кулаки. Тянь смотрит в пол, встает, рыжий дышит-дышит-дышит, закидывает челку назад. Хэ меняется в лице, хмурит брови и набирается сил, выпрямляется, так словно ему это стоило невероятных усилий, а после зыркает в сторону рыжего. А пацан весь запыханный, дикий, взъерошенный, куртка, что почти с него спала и грудь у него идет вверх-вниз и глаза, эти блядские глаза испуганные и бешеные. Открытая ладонь летит в рыжего и заворачивает за спину, сжимается в кулак около 7 позвонка. Тянь за шкирку тащит гостя в квартиру, да, он мальчик гостеприимный. Рыжий вертится, шипит, хватается за домашнюю футболку Тяня. Хэ зашвыривает Мо за порог и дверь, что играла в прятки выдала себя громким хлопком. Ладошка не открывается на территории Тяня. Рыжего как собачонку тряханули и устойчиво поставили на ноги. — Я слушаю, — за шиворот держит, прижимая к стене и смотрит-смотрит-смотрит. Рыжий свирепеет на глазах, рот открывается, руками вцепляется в руки Хэ и отталкивается от стены. — Ну слушай блять, — правая рука отпускает предплечье хозяина и кулак с размахом летит в Тяня, приложился к скуле хорошо. Хэ отшатывается, хватается за щеку, кидает взгляд исподлобья и родной прищур с мерзкой улыбочкой возвращается. Студия начала дышать, стены ходят ходуном, расширяются и сжимаются, посуда звенит, трубы перешептываются, кровать дрожит, журнальный столик неприятно косится. — Я не расслышал. Гость встрепенулся, ногами царапает паркет через обувь, зубами перегрыз все кормящие руки. — Ты это назло делаешь, — через вздохи шипит Рыжий, — я не верю, что ты насколько тупой. А стоило бы, Тяню ничего не поможет; ни молитвы, ни удача, ни деньги, даже та весна, когда вы познакомились не поможет. Н и ч е г о, кроме тебя сейчас, вытаскивай его, даже если он не хочет, за волосы его тяни, будет орать- терпи, будет драться — держи удар, будет брыкаться — свяжи. — А ты говорил, что тебе на меня похуй и желал мне исчезнуть, — в этой мерзкой полутьме, его черные глаза еще чернее, злоба рыжего выливает из краев и растекается под ногами. — Ну говорил и че? Сейчас так не говорю, — рыжий потерялся, да желал, да было похуй, но не сейчас, не сейчас. Хозяин встрепенулся, думает, может он мазохист и его такое отношение пиздец заводит, мозги на место вставили, что все еще неприятно ноет, скоро и этого будет мало, ноги ломать придется, может ему сразу ошейник, да потуже и держать каждый удар рыжего. Если слова гостя заставляет опять собраться, пусть и похоронили по всем традициям Египта, отделили руки, ноги и голову, как завещал Осирис, чтобы уже где-то в другом мире собраться по частям и жить заново, вознестись «Я здоров и полон сил, я поставил свою голову обратно. Я сын огня и владыка всего сущного. Я вернул свою молодость». Тянь держит свою голову и пытается поставить ее на плечи, туда где она должна быть, а в пазы не попадает, появляется добряк-рыжий и с особой нежностью ставит ее на место, ничего не просит взамен. Да, определенно Тянь от этого ловит особый кайф, он определенно болен. И кроме него ему нету друга. И Хэ Тяню становится безумно весело быть продавцом, покупателем и собакой на привязи, которая зависит от каждого гневного плевка рыжего. Весело, что выть хочется. Набирает воздух в легкие: — И я тебя, Шань.