Всё было во взгляде

— Кеманкеш… — тихо сказала Кесем, сжимая его руку, как когда-то он делал то же самое. Они сидели в старом доме, на полу. Его сбитое усталое дыхание прорывалось сквозь завесу нелепого кашля, который не к месту раздавался раз за разом. Тело немело, до последнего кровоточило сердце, так, что сквозь холодную окаменелость просачивалась боль. Он молчал — не смел так огорчить свою госпожу. Тот пугающий ужас неизведанности вновь пробежал перед глазами. Под завесой бумажной волокиты они опять поехали в Вакф. День был пасмурный, никак не подходящий для таких простых мелочей. Она давно считала это долгом, он — знал, что ей никогда не отказаться от своих многолетних трудов. Всегда следовал за ней, клялся уберечь от любых ненастий и непогод. Так и случилось. Опять раздвоились выстрелы, опять закричали вдали детские голоса. Перед ним опять предстала опасность. Без тени сожаления он бы бросил в этот день все, чем дорожил, кроме обещанного госпоже. Успел. Закрыл ее. Сейчас слуга так закрывал глаза. И пугающая тишина настигала её снова и снова, открывая огромный страх: потерять его. Мужчина стал ей так дорог, так нужен, что боялась даже отпустить ту руку, за которую он так неуверенно хватился. Просил лишь остаться с ним в последний миг жизни. Не хотел казаться слабым, хотел быть воином, принимающим свою смерть рядом со своей любовью. Не смел ей и сказать об этом, только изредка намекал, обволакивая полыхающими глазами.   — Кеманкеш… — еще раз повторила женщина и только сильнее сжала его руку. Несчастный чувствовал тепло ее рук, ее прикосновения. Тяжело закрыл глаза, не стараясь и пошевелиться. Будь сто раз проклят весь мир, раз они не могут быть вместе. Он желал только её оставить в своих вечных снах, но всё никак не хотел покидать. Потому принимал столь неправильный жест, так же неправильно отвечая. Кёсем, подумав, что Паша её уже не слышит, решилась на отчаянный шаг, тот, который раньше бы привел к непоправимому, а сейчас терять уже было нечего. Глаза налились слезами, предвкушая потерю близкого. Нежно дотронувшись до его щеки, она больше не могла держать эту назойливую мысль в себе. Пусть так, сквозь сон, но мужчине будет известно то, что и так давно поселяется в её глазах при взгляде на него. — Ты не слышишь меня уже, как бы я хотела, чтобы ты узнал это раньше, но нельзя. Сколько попыток, сколько попыток сказать тебе эти слова… Я увидела в твоих глазах то, что не могла увидеть ни в ком другом. Даже взгляд моего покойного Ахмеда не был таким. Ты смотрел на меня с любовью, искренней, готовой ждать, готовой терпеть и сидеть глубоко в сердце. Каждый раз, заглядывая в твои глаза, я видела это… Со временем осознала, что мой взгляд по отношению к тебе стал таким же. Я не смотрела так ни на кого. Сколько раз мы пытались признаться? Сколько? Мы мучили себя, но то было правильно, эта любовь не принесла бы ничего хорошего. Мурад бы не позволил… Всегда был рядом именно ты. Всегда перед глазами, всегда, и в беде, и в радости. Ты стал больше, чем душевным другом, именно так я тебе говорила: «Ты — душевный друг». Но ты стал моей душой. Как бы я хотела изменить мир, увидеть твои глаза, вновь посмотреть на эту любовь в них. По щеке Кёсем начали медленно катиться слезы. Не останавливала их, ей было все равно. Женщина теряла сейчас самого близкого человека, единственного, кому было позволено видеть её с гримасой сожаления, со скорбью в глазах. Она знала, как обожаемы им эти глаза, эти скулы; знала, как он касался бы их, дай ему ту возможность. Она будто прожила уже те десятки лет любви, которая могла бы их окружать. Будто бы заранее помнила тонкие прикосновения к ее коже. Даже если того не было. Ей было известно, как то будет. Правительница поняла, что не может отпустить его просто так. Пусть недозволенно, но она должна подарить себе то счастье, хотя бы на пару мгновений. Прильнула к его губам, словно отдавая всю свою силу и душу израненному телу. Она понимала, что никто уже не ответит на поцелуй, пусть он будет последний, пусть прощальный, но она сделала это. Как только Кёсем собралась отстраниться от ещё горячих и манящих её губ, почувствовала ответ. Не могла поверить. Кеманкеш завладел губами, облитыми печалью. Ему было больно, но всё это ушло на второй план, потому он просто наслаждался последними, как он думал, моментами жизни. Это было незабываемо: сколько нежности, любви и боли в одном поцелуе. Они нехотя отстранились друг от друга. На его лицо упала капля ее слез. Он обронил свою. — Ваши слёзы подобны росе, госпожа. Я не оставлю вас, пока круглый год не цветут ваши любимые цветы. Обещаю. — Жасмины. Речи давались мужчине тяжело, но он должен был ей дать надежду: он её не оставит. Мурашками по коже проходились слова, тяжело выдыхаемые его осипшим голосом. Они были так нужны, так необходимы, сколько бы ни пытались объяснить всё глазами. Они, как свежая роса на листьях, выступали в самый тихий момент, оставаясь приятным дождём для цветов. Её губы так жгло поцелуем. Пусть слишком неверным. Легко улыбнувшись, она поселила у себя в сердце весну, которую не должна была даже упоминать. Но сделав это — навсегда изменила свою судьбу. Эта сцена навсегда войдет в память. Но они не знали, что не только для них была заметна эта магия. За стеной хижины уже стояли люди. Одним из них был Мурад.