Это утро не было уже столь тепло и солнечно. Только серость дня встретила её глаза, потому захотела их сомкнуть обратно. Легко поведя взглядом по комнате, заметила букет тёмных роз. Таких, какие редко приказывает сажать. Сразу поняла, к чему же они появились. Повернувшись к Мустафе, ни капли не обозлилась. Сжала его руку, чуть грязноватую, холодную; видно, супруг долго вчера пробыл на улице. На коже появилась характерная сухая корка от ветра.
— Я — пожар, ты прав, Мустафа. Может, и не жасмин я вовсе, а эти алые розы, но мне так нужно, чтобы ты терпел меня. Хаджи терпит, потому что у него нет выхода. Но ты терпи ради любви, прошу. Терпи мой несносный характер, мои страхи и причуды. Ты во всём прав, мой сильный воин, — он улыбнулся, открывая глаза.
— Кёсем.
— Подожди, дай мне сказать, не вынуждай держать тебя в неведении ещё дольше, — легко целует его потрескавшиеся губы.
Мужчина поглаживает волосы, убирает пряди, которые сыпятся на её лицо градом, какой начинает настукивать за окном свою мелодию.
— Наверное, у нас должен быть и общий дом, и общий сад, и общий ребёнок, — последнее произнесла особенно мечтательно, ложась с бока на спину и забирая его руку к себе на живот. — Ребёнок. Он будет таким крохотным через несколько месяцев. Представь себе, я в который раз стану матерью. Ты в первый — отцом. Наш ребёнок будет только для нас, у нас будет человек, который навсегда объединит нас; вот тут, знаешь, — чуть сильнее надавила на живот, ловя его опалённый взгляд, говорящий намного больше, чем просто слова, — Хаджи сказал мне вчера, что это от большой любви. Видимо, я правда люблю. Полюбила так, как никого не любила. Ахмед взял меня в жёны, но сразу же покинул. Не знаю, может, так он хотел дать мне защиту после своей смерти, может, хотел уважить. Но тогда, принимая поздравления о никахе, мне оставалось совсем немного до того, чтобы рассказать, что я стала вдовой. Я не хочу потерять и тебя, Кеманкеш, — она отвернула голову, стирая свободной рукой слёзы.
— Не потеряешь. Пока ты открываешь свои глаза, я буду открывать их вместе с тобой. Кёсем, я не умру, если люди узнают правду. Я буду рядом с тобой до твоего конца. Когда бы он ни наступил. Клянусь, я буду тут и если что-то случится, я уйду за тобой. Но не раньше. Я не заставлю почувствовать тебя боль потери мужа ещё раз. Ты можешь сказать мне тысячу обидных слов, действительно превратиться в злую розу, но по твоим глазам я всегда увижу веточку жасмина, какая ты, для своего очарованного раба, будешь изо дня в день, — повернул её голову к себе, убирая капли слёз. — Нет, не стоит плакать, моя госпожа.
Она лишь проводит взглядом, спрашивая, что он думает. Мустафа теперь уже сам начал гладить плоский живот, широко улыбаясь.
— Мне никогда не было важно, пустит ли мой жасмин корни, но ты подаришь мне сад, Кёсем. И я очень хочу, чтобы мы обосновались здесь. Пойми меня, я столько лет не думал о себе, и ты, как и я, не знала семейного счастья. Да, твоя жизнь была наполнена любовью, детьми, но тебе надо было сражаться изо дня в день за них. Моё семейное гнездо никогда не вилось толком, да и долгое время я думал, что навсегда останусь в забвении только твоего взгляда, — поднимается и, слегка проскользнув по кровати, дотягивается до живота, щекотно целует ткань, вынуждая её запустить пальчики в чуть отросшие волосы, — поэтому прошу, если нам уже даровал Аллах такое счастье, то мы не смеем его скрывать, — взял её руку и легко стал подниматься от тонких фаланг до плеча.
— Здесь просто прекрасно, Мустафа, — он продолжал проходиться по коже от приоткрытых ключиц, к шее, к небольшой серьге, которую она вчера не снимала, потому что не стерпела лишних людей, — я очень хочу остаться здесь, — наконец добрался до заколки, которую сам подарил, но надела женщина её только вчера вечером.
Он слегка переманил Кёсем на себя, укладывая под звонкий смешок на своё тело. Нежный поцелуй соединил их воедино, ознаменовав конец ссоры.
— Тебе, наверное, нельзя так лежать, — она только рассмеялась, оказываясь на спине.
Поманила его пальчиком, вновь завладевая устами.
— Я хочу, Кеманкеш, хочу позволить себе окунуться в эти воды твоей любви и чтобы она окутывала каждый аршин этого дома, — бегала по лицу глазами, изучая каждую точку. — Хочу, чтобы не становилось тихо ни на миг от детского возгласа, хочу встретить здесь закат вместе с тобой, бессонную ночь, тёмный день. Я люблю тебя, Кеманкеш Мустафа.
— А я люблю тебя, Кёсем Султан. И буду любить жасмин…
— Даже если у меня останется от него одна веточка, — тотчас вторит его словам, затем тихо добавляя, — главное, чтобы нам не пришлось сражаться за это чудо.
***
Кафельный пол встретил звоном стеклянный пузырёк, а затем и плотное тело замертво упало на пол. Глаза закрылись и дыхание прекратилось. Кожа стала остывать, покрываясь пятнами, а евнух, вошедший за грязными после ужина тарелками, впал в глубочайший ужас, не сумев связать и двух слов в страхе за свою голову.
— Повелитель, извините за беспокойство в столь поздний час, но это срочно, — весть пошла красной нитью судьбы через нескольких стражей и дошла до покоев главного человека в государстве.
Он ещё не спал, был окрылён хорошим, хоть и дождливым днём. Мать передала весть, что ещё несколько дней желает оставаться в том доме. Будто новая свобода начиналась под этим куполом. Потому не спал, много думал.
— Ваш брат, Шехзаде Баязид, — замолк, испугавшись острого взгляда.
— Ну? — с недовольством спросил Мурад, так как даже имени его слышать не хотел.
— Его нашли мертвым.
— Что ты сказал? Повтори!
На деле повторять не потребовалось. Падишах уже мчал в золотую тюрьму, не внимая на торопливого слугу, повторяющего всё, словно заученный текст.
— Баязид, — покачал головой, не веря, что тело парня уже было синеватое.
Нет, не верится, что всё могло кончиться так просто. Он был тихим, смирённым, но имел стержень, никак не позволяющий закончить жизнь подобно слабаку. Но сомнений не оставалось, около рта всё чётче располагалась капелька крови, уже чуть подсохшей, тёмной.
— Что здесь случилось?
— Повелитель, вашего брата нашли таким, причина смерти нам неизвестна, — тихо отвечал евнух.
— Если к утру вы мне не скажете, что произошло в этой комнате — каждый лишится головы! — проорал, опускаясь на колени к брату.
Не он! Он не умер! Мурад не стал причиной его смерти! Мурад не мог.
Молодой человек, помнящий свой детский ужас после перенесённой казни старшего брата. Мальчик, ясно увидевший глаза Султана Османа. Нет, не он причина. Не его руками младший брат стал мёрзлым льдом. Он даже не убил дядю Мустафу, не тронул шехзаде! Кто-то пролил кровь династии и должен ответить за это.
— Нет! — проводит по его русым волосам. — Нет! Не я!
Через некоторое время Мурад вернулся в покои.
— Из-под земли достать мне Силахтара и вина! Немедленно.
Долгое время выговаривал другу всё, что было на душе. Опьянённый до последней клетки, улёгся спать, отпустив слугу. Пытался, ворочался, но так ничего и не придумал. Боль охватывала всё больше. Пусть и непонятная, больше граничащая с жаром или испугом.
Баязид не был ему близок. Скорее всего из-за войны матерей и раннего восхождения на престол. Это постоянно рождало какие-то проблемы между ними. По щеке пролетела скупая слеза. Он покорно лежал на кровати, сложив руки на груди.
Сейчас Мурад думал, кто виноват. Для себя он решил четко, что кто бы это ни был, уничтожит его. Каждый вздох той ночью давался тяжело. Сердце кололо и подсказывало, что тут не так всё просто.
Сомкнув глаза, проснулся, кажется, уже за полдень, в крайне плохом настроении. Сразу принялся за работу, ожидая, пока придут доложить о готовности тела к прощанию. Баязид был членом династии, но волею Султана будет захоронен без лишних почестей.
— Повелитель, ваша почта готова. Также здесь одно письмо. Его передал какой-то ага, — слуга протянул тубу, — сказал, что важно.
— Хорошо, иди — нервно ответил Султан.
Как только двери захлопнулись, принялся читать. Странное чувство окутывало его в тот момент.
«Мой брат, мой Повелитель, Султан над всеми Султанами. Я не хочу в один день оказаться без головы, стыдливо приниженным тобой, поэтому предпочту принять свою смерть достойно. У меня не было шансов убедить тебя при жизни. Но я сделаю это сейчас.
Моя мать была одержима моим восхождением на престол, но не я. Я же всегда чтил нашу Валиде Султан в её годы регентства, чтил и тебя, от момента становления Султаном. Большое несчастье быть Падишахом.
Но всё же грязные игры вашей матери всё ещё имеют место быть, чего я не могу отрицать. В тот день, когда вы нашли меня, общающимся с покойным ныне Синаном Пашой, я был туда заманен листом с материнским лицом. Только вот ожидал я встречи отнюдь не с предателем, а со своей Валиде. Вы знали моё отношение к ней.
Только письмо — фальшивка! Моя Валиде имела тонкий наклон и слабый нажим, такой, который не скопировать. А тут в некоторых местах бумагу прокапали чернила. Прошу, брат, взываю к справедливости, вспомни, кто отправил тебя в мысли о моем предательстве и тогда придет ответ, кого винить в моей смерти,
Баязид.
В тубе лежит два письма. Одно мамино, одно подделка.
Я буду верен тебе всегда, в каждом своём сне.»
Мерзкое чувство от предательства близкого застыло на устах. Он скомкал лист, забывая про свою скорбь, которая была хоть чуточку полезна в его сильном характере.
— Валиде! — взревел дьявол внутри него, понимая, что вся та прелесть своевластия — игрушка. Игрушка его матери.
Ударив пару раз по столу, рука не почувствовала боли.
— Ты был прав, мой брат, моя Валиде — вот истинный предатель.
***
— Госпожа, простите, но из ТопКапы письмо, — нарушил покой Хаджи.
— Дай сюда, — протянула руку довольно резко, будто и не нежилась в нежных объятиях мужа секунду назад.
Слуга удалился сразу же, причем, был весьма обрадован увиденной картиной. Ещё вчера ему передали поручение о подготовке к переезду, а сейчас Хаджи видел только счастье, пусть и под маской беспокойства. Без задней мысли отдал передачку, полагая, что это какое-то гаремное дело или послание повелителя.
Надломив печать, она развернула лист и начала читать. Улыбка чуть ли не мгновенно ушла с ее лица. Беззаботной радости под стук дождя пришёл конец, и теперь на улице забарабанил ливень. Он был страшен так же, как пара её слезинок. Мужчина, явно обеспокоенный расстройством беременной жены, выхватил листик из рук, поднимая на неё потерянный взгляд. Кёсем лишь обречённо ухмыляется, как бы показывая, что там самая предсказуемая правда, которая могла быть.
«Доброе утро, Кёсем Султан. Я его уже не увижу. Можешь радоваться, я проиграл тебе эту войну. Не хочу ждать, пока твой сын снесёт мне голову прилюдно или задушит на Диване. Он сделал это с моей матерью и самым близким другом во дворце.
Я достойно принимаю свою смерть из твоих рук. Выпиваю этот яд. Какая низость — проиграть рабыне.
Не переживай, твоя власть с каждым днем меньше и меньше. Скоро ты совсем отойдёшь от неё или пропадёшь навсегда. Твоя судьба изменится. Так же жестоко, как ты забрала мою жизнь, с помощью своих интриг и верного пса Кеманкеша, так и я заберу у тебя всё, но только не дыхание. Насладись последними моментами спокойствия и отдайся чувствам, которые явно связывают вас с Мустафой. Это скоро кончится.
В своей смерти прошу винить тебя. Баязид.»
— Безродный! — лист откинут на стол, а жена укрыта в тёплых руках.
Шехзаде был ей сыном, да, не родными, но сыном. Кёсем полюбила мальчика, взрастила, сделала из него достойного и до последнего надеялась, что убережёт от смерти. Теперь его душа едкими пятнами красит тело женщины, зажатой в тисках, которые так нужны.
— Мустафа, я не верю… — хрипит, утыкаясь лбом в его грудь. Ей так больно. Ужасно больно.
Больно до безголосых криков, до опустошенных истерик, больно до яркой боли в руках и ногах. Они дрожат.
Женщина вновь открывает старую рану. Из этой раны сочится кровь, разливаясь холодом по рукам. Уже третий раз её дети покидают мир. Они умирают, а она остаётся жить в горе. Да, больно, до невозможности больно чувствовать каждое ядовитое слово, написанное его рукой. Баязид покоится в земле по её вине, даже несмотря на то, что сам выпил яд. Отрава была благодарно принята с её подачки, с её наивных суждений.
— Моя Султанша, мой райский сад на земле, не стоит плакать. Он предатель, этими словами лишний раз доказал это. Пожалуйста, не надо, — крепче прижимал за талию, не уставая напоминать об обречённой судьбе, которая связала их.
— Ты был прав, Кеманкеш Мустафа, я не должна была становиться на этот путь. Я не смогу не винить себя, не смогу не обвинять тебя, раз ты меня не остановил, — тихонько выбралась из его лоскутного тепла.
Гордо вскинутая голова, красные глаза и немного влажные щёки. Она вновь стойкая, пусть и выглядит так легко. Стан кажется железным, пока мужские руки не обвивают со спины живот.
— Вини меня, пусть и без вины я виноват, но умоляю, не печалься. Ты носишь в себе новую жизнь, нашего ребёнка, Кёсем. Не верь никому, я буду всегда с тобой, прошу, не надо, — женщина только приподняла уголки губ, сжимая его пальчики.
— Мне надо ехать в ТопКапы, очевидно, я нужна своим детям, — наслаждается поцелуем в макушку и исчезает под звуки суетящихся слуг.
— Я говорил, сегодня инспекция рынка, — будто непонятый, он обронил осторожно слова в закрытые двери.
Напоследок обмениваются тёплыми взглядами, тогда осознают всё крайне ясно. Её глаза говорят: «Я зря тебя в это втянула». Его отвечают: «Я готов хоть смерть принять по твоей просьбе». Прощаются с дурным предчувствием на сердце. Её тело источает ломаную боль от потери; его принимает это, зная, что той нужно побыть одной некоторое время.
Их не сможет разломить такое происшествие, их не изменит парочка громких слов. Она бывает стойкой как кремень, но теперь знает, что в его руках может превратиться в сладкую мягкую нугу. Пусть сейчас так воротит от этих сладостей, но потом они всегда будут необходимы. Главное, чтобы он всегда был готов найти способ превратить камень в нежную молочную сладость.
