Всё было во взгляде

Мужчина прилёг рядом, только начиная говорить, как её руки сразу же прижали его голову к себе. Не могла больше этого слушать, понимая, что сглупила, раскапывая тайные мечты. — Кеманкеш, послушай. Прими это за минутную слабость. Ты же прекрасно осведомлён и о моей болезни, и о моем возрасте. Нашему чаду вряд ли удастся обрадовать нас в этом мире. Этот факт всегда будет крайне больно отдаваться в моём сердце. Я никогда не смогу быть уверена, что наши чувства не пройдут так быстро, не смогу сгорать от ожидания, когда ты придёшь к мысли о своём очаге, — он лишь улыбнулся. — Мой очаг — ты. Ты мои угли, ты мой огонь, ты моё огниво. Я бы хотел, чтобы это место не печалило тебя. Ты должна была увидеть комнаты одна за одной, но я допустил ошибку. Хорошо, пусть ты уверена, что детей быть не может. Я никогда и не думал о них, — тяжело выдохнул, забывая про чертежи, — Ты на своем веку вырастила столько прекрасных детей, что их и не сосчитать, — Кеманкеш старался выглядеть уверенно, хоть его и огорчили новости. Почему-то мужчина не верил в это. Не хотел, но и давать надежду смысла не видел. Зачем? Если она все равно знает лучше. — Это правда? — Я всегда честен с тобой. Но будь с нами Аллах — твои слова — неправда. Вдруг наше счастье так близко, но мы даже не знаем о нём, — взмахнул рукой в воздухе, показывая простор покоев. Она же, в свою очередь, подумала совсем не об уютном, несмотря на размер, доме. Её голову заполонила мысль, что уж больно всё странно ощущается в последние месяцы. Противоречит сама себе, противоречит своим словам даже сейчас. В голове, оказывается, очень легко найти ответы на простые вопросы. Переживания о детях отдаются в резких приступах диабета. Осенняя хвора всегда присутствует в людской жизни. Женщина, как и все, подвластна природе, потому стала чуть более сонлива по утрам. Редкие позывы тошноты — всё тот же диабет. Иногда так реагирует на уровень сахара, сразу же заедая лукумом. Он то и разрушил окончательно все её домыслы. Кёсем невольно вспомнила свои предыдущие беременности, как ее все время тошнило от сладкого. Действительно от всего, кроме лукума. Глаза вдруг заискрились и она поспешила подняться, ничего не объясняя супругу, всё также ждущему её ответа. Совсем не вовремя ей вновь стало нехорошо. Внезапность сбила с толку и отвлекла от догадок. Женщина схватилась рукой за бортик кровати, удерживаясь на ногах. — Что с тобой, — он сейчас же оказался рядом, рука придержала талию, чуть погладив живот. — Нет, всё нормально. Я просто давно не ела, не больше. — Подожди, сейчас служанки подадут нам завтрак, не переживай, — легко погладив её спину, мужчина отошёл, скрываясь за дверьми. — Нет, Аллах, это невозможно! — сказала сама себе, подходя к зеркалу.       «А если я не угасла, а наоборот — расцвела?» — допустила эту мысль с большой осторожностью. Слегка оглядела себя, она только убеждалась в своих догадках, вместе с тем и получая всё больше вопросов. — Мои слова — неправда, — рассмеялась. Несколько девушек зашли в покои, заменяя яства на балконе. Вслед за ними появился и Кеманкеш. Со стороны наблюдал за её улыбкой перед зеркалом. — Ты замёрзнешь, госпожа, если мы будем есть на балконе, — снял с себя кафтан, накидывая ей на плечи. Женщина утонула в этом чёрном полотне, которое было совсем не по размеру. — Я же твой огонь. — Ты мой пожар, Кёсем! Они мирно сидели на балконе, довольствуясь едой; госпожа была так спокойна, несмотря на обстоятельства, в которых оказалась. Этот дворец чем-то располагал к себе, пусть даже и проснулась она здесь не по доброй воле. — Кёсем, как тебе это место? — надкусывая хрустящую корочку плетёнки, начал Кеманкеш. — Я мало понимаю, куда ты меня привёз и каким образом, но пусть, не будем об этом. Тут вполне мило, тепло, — пожала плечами, не желая и смотреть на какую-то сладость, которую он уплетал. — Пусть, пусть, это мой секрет, — хитро улыбается. — Я взял у Повелителя разрешение на несколько дней. О нас больше никто не помнит. Гарем на твоей старшей дочери, мои дела подождут. Я хочу остаться с тобой здесь ненадолго. Подходить, когда захочу, целовать, не бояться лишних глаз, — она улыбнулась. — Ты что-то скрываешь, не должно быть так просто всё в твоей голове, — поднялась из-за стола, не желая больше продолжать трапезу. — Верно. Этот дворец даровал нам твой сын практически сразу после дня никаха. Он, как и я, хочет, чтобы мы остались здесь навсегда. Женщина опирается на перила, медленно запрокидывая голову, затем легко стукает ладонями. — Я даже слышать об этом не желаю. ТопКапы — мой дом и хочет того Мурад или нет, но хозяйка там — я, — словно видит угрозу своего достоинства. Мужчина подходит, решая окутать её любовью. Вместо этого, с плеч госпожи спадает кафтан. Поток ветра разделяет их, она зябнет, хоть и не подаёт виду. Кеманкеш всё же прижимает женщину к себе, целуя за ушком. Кёсем шумно выдыхает, так же постукивая по бортику. — Аллах, побереги мой разум! — возмущена. — Ну, госпожа. Не горячись, не разгорайся. Я просто хочу быть всегда рядом, держать твою руку, целовать твои губы. Дом просторный, совсем недалеко от главного дворца. Я не хочу ютиться с тобой в одной комнате, пока в нашем распоряжении может быть целый особняк. Я хочу посадить с тобой не один жасмин следующей весной, хочу просыпаться и засыпать с тобой, не боясь невероятных ночных происшествий в гареме. Объясни мне, моя госпожа, ну почему я, будучи тебе законным супругом, чтившим тебя и твоё прошлое, должен тайком проходить по гарему? — она разорвала его объятия, легко переступая через мужские одеяния. Паша повысил тон, она непреклонна, потому им не найти сейчас примирения. С каждым вопросом голос становился крепче и жёстче. Слишком сильное напряжение повисло между ними, когда Кеманкеш стал наступать к ней всё ближе, но взгляд его не добрел. Мужчина был готов отдать жизнь, подарить любимой женщине весь мир, но искренне не понимал тех страхов. Она ничуть не сжалась, наоборот, выпрямилась, гордо вскидывая руку. — Да, Кеманкеш, ты стал мне супругом, ты стал частью моей души, но это ни капли не даёт тебе права становиться против моих планов. Я была взращена под куполом ТопКапы, там же обрела право быть выше любого в государстве, там же его потеряю, — отчеканила последнее слово с глазами, полными раскрасневшихся капилляров на грани. Их дыхание участилось, оба стали слишком нервны до своих идей. — Да, Кёсем Султан?! Твоё могущество ничего не стоит, пока за тобой нет души! Я не понимаю, моя супруга, моя уважаемая супруга, чем же вызвана твоя неуверенность во мне? Я устал, Кёсем. Я очень устал! Я хочу быть для тебя любовью, невзирая на чужие глаза. И каждый раз, когда эта возможность предстаёт перед нами, ты отворачиваешься, не давая нам на это права! — последнее крикнул ей в лицо, оскалив зубы. Его бас был так громок, что женщина инстинктивно зажмурилась. На секунду в глазах Кеманкеша показалось сожаление, которым он попытался загладить вину. Большой палец нежно коснулся женской щеки, но сразу же был остановлен. — Не смей на меня повышать голос! Если ты хочешь быть моей любовью, то прими, что нас никогда не объединит больше, чем чувство влюблённости. Ни общий кров, ни сад, ни ребенок. Мы не будем способны на это! Запомни, Кеманкеш, — теперь уже сама подошла ближе, указывая пальцем, — я — могущественная Валиде Султан, а ты… — Не говори того, о чём потом пожалеешь, Кёсем, — вскипел окончательно, встревая в громкую перепалку. — А ты — влюблённый в меня раб, — кажется, такая невозможная часть самолюбия в словах проскочила, что затмила даже её гнев. — Да, я влюбилась в тебя, но не полюбила настолько, чтобы дать тебе право распоряжаться мной. Я никогда никого так не любила и более это обсуждать не собираюсь. Дело кончено! — наконец возгласила, когда он просто прошёл мимо. Уходил с холодного балкона, лишь раз обернувшись на её злой взгляд. Словно увидели врагов друг в друге. Он не хочет верить не единому её слову, она — ни единому своему.       «Она, и правда, ядовитый цветок, а яд её не всегда прекрасен» — Нет, Кёсем. Это я ошибся. Ты не просто мой огонь. Ты — дикий, уничтожающий всё пожар. Мне жаль, — больше не поворачивается, громко хлопая дверью покоев. Она опять жмурится. Уже после его ухода выжимая из себя: «Прости, останься…». Но то уже просто витает в воздухе вместе с осознанием сказанного лишнего. Крича от собственной глупости, она переворачивает трапезный стол. Еда, и без того до тошноты противная, теперь становится крайне невыносима. Да она сама себе нестерпима. Так глупо разгореться огнём лживой злости… Он, как тень, взъерошенный до крайней точки, быстро шёл к конюшням. — Пусть пришлют карету и Хаджи Агу, передайте, что без отлагательств. — Как прикажете. Сам с силой оседлал коня, не желая более задерживаться до её отъезда из ненавистного места, которое могло стать их сказочным замком. Мчится в лес, занимая свою голову лишь гнусными словами Кёсем. Они колотятся в голове под ритм галопа кобылы. Ветер бил в лицо, слякотные листья мешались под подковами. Он наконец остановился в тишайшей глуши первородного леса. Позволил себе раздаться диким криком, пугая воронов, слетающихся в стаю и бегущих вслед за облаками.

Больно.

Её высокомерие губительно для них, его вспыльчивость не менее опасна. — Ты ошибаешься, Кёсем Султан, дело не кончено. У нас всё ещё будет, — вновь седлает лошадь, намереваясь спустя часы умозаключений всё же выбраться из темени лесных массивов.

***

Тихо сползая по грани колонны, она осталась в таком положении, пока на горизонте не показалась мужская фигура. Сейчас, когда Мустафа ушёл, внутри оставалось выгоревшее пепелище и только тихий огонёк надежды. Да, она была тем пожаром, она наговорила лишнего, борясь со своей агонией, но любому пламени свойственно потухать. Теперь и она потухла, остудив свой пыл громкими словами. Кёсем осталась одна, в окружении лишь побитого стекла от стаканов, слетевших со стола. Такая невозможная тревога наполнила её естество.

Вернётся ли он?

Мужской образ становился всё ближе к её уставшему и грустному лику. — Госпожа моя, что же здесь случилось? — аккуратно обхватил её, помогая подняться с пола. — Пустяк, повздорили. Пусть уберут, — кратко отозвалась, махнув рукой и не желая казаться перед евнухом такой беспомощной. — Это Паша сотворил? Он же вам ничего не сделал? — обеспокоенно продолжал, догоняя её блеклую фигуру. — Нет, не он, — взглянула на бардак, затем вновь отворачиваясь, — это я. А он… Сделал, Хаджи. Он полюбил меня, всем своим страшным сердцем полюбил, узнал меня, принял, зазубрил, а я… А я не смогла стерпеть его простой просьбы, — качнувшись, присела на тахту, хватаясь за руку евнуха, — я просто-напросто испугалась, — потирая переносицу, — да и что теперь говорить. Поздно всё. Видел явное недомогание госпожи, будто она потеряла себя, сама вырвала ценное, не собираясь отдавать никому. Это ценное всё ещё летало в воздухе, радуя глаз слуги. Но вот состояние женщины его настораживало уже не первый день. — Госпожа, не вините себя, всё ещё решится. Вам бы что-нибудь сладкого съесть, вы, видно, опять впадаете в полуобморочное состояние. Достал из-за пазухи мешочек, где лежали кубики сахара. Женщина от этого белого кристаллика скрутилась только больше, будто сейчас даже тот скромный завтрак, который она разделила с мужем несколько часов назад — явно лишнее в её организме. Прикрыв рот рукой, она поднялась с сиденья. Без труда найдя путь в спальню, осталась там. Сегодняшний день уже ничего не изменит. Встречаться с Кеманкешем и продолжать ссору, только теперь в ТопКапы, куда он, видимо, направился, не хотелось. Потому, как и желал супруг, она проведёт этот день в заточении дворца. — Хаджи, лучше принеси мне воды и лекаршу позови. Слуга улыбнулся как-то особенно странно, будто понимая догадки госпожи. Сам удалился, а на его место быстро пришла повитуха. Девушки на раннем закате убирали последствия громкой ссоры, зажигали огни, топили камин. Внизу всё бурлило жизнью, но какой-то своей. В спальне же повисло молчание, преодолеваемое только всплесками воды и изредка заходящей и выходящей помощницей лекарши. — То, что ты сказала — правда? — переспросила заново, — Ты не могла ошибиться? — найдя ещё одну ночную рубаху и простой халат, султанша переоделась сама, возвращаясь на кровать. Лекарша замотала головой. — Нет, госпожа, то, что вы приняли за угасание, ни что иное, как беременность, — омыв руки, она подошла к женщине с разведённым отваром, — вот, возьмите, это немного облегчит ваш токсикоз. Кёсем слабо улыбнулась, принимая бокал. Поверить не могла. Сколько слёз сегодня позволила себе пролить из-за своей глупой убеждённости. — Госпожа, простите, но что прикажете делать с плодом? Срок у вас немаленький, третий месяц как. Да и с вашей болезнью и прерывание, и роды будут тяжкими. — Нет силы и мощи больше, чем у Всевышнего. Если он распорядился доверить мне ещё одну жизнь — грех отказаться от неё, — с явным недовольством отпивала травяную смесь. — Но об этом никому знать не нужно. Ты будешь молчать и твоя помощница тоже. Скажешь Хаджи, что диабет обострился. Поняла меня? Та покорно поклонилась и удалилась из тусклой спальни. Чувство вины остро впивалось в каждую точку тела. Темнота спальни будто пронзала насквозь. Поставив опустошённый стакан на тумбу, она вцепилась пальцами в матрас и разрешила себе тихонько взвыть. — Сегодня мог бы быть один из лучших наших дней. Но я все испортила. Я уничтожила счастье, которое начало строиться. Уничтожила необдуманными, неправдивыми словами, — сказала так тихо, сквозь поток слёз. Её будто обдавало ужасным холодом от каждой пущенной слезы. Не хватало его руки, которая уверенно смахнёт признак печали со щеки. Не хватало губ, которые будут огнём целовать её лицо, пока та не перестанет покрываться дождём из глаз. Вытерев собственной рукой свою слабость, госпожа стала возле зеркала. Рука в тишине и лёгком свете легла на живот. Пальцы легко погладили его, будто приветствуя. — Вот так бывает, что счастье совсем близко, а ты его не замечаешь. Так не хотела чувствовать себя слабой — но именно такой она была сегодня. Привычно скрыла за криком свой страх, оттолкнула его, сказала и сразу же пожалела. Слабее она стала ещё несколько месяцев назад, когда поцеловала его в той хижине, когда позволила им двоим спастись, унижаясь перед сыном. Теперь появилась ещё одна слабость, которая досадно радовала. Может быть, когда сказала, что ничего общего у них быть не может, пугливо признавала, что это общее уже есть. Дом, и правда, райское место. Сад, похоже, тоже. — Госпожа, могу ли спросить вас? — Хаджи ещё с ухода лекарши наблюдал за всем в щёлку, увы, не мог успокоить своё любопытство. — Говори. — Чего вы боитесь? — Я не знаю, Хаджи, — слёзы уже высохли и теперь она просто отсвечивала своими стеклянными глазами. — Я боюсь его потерять. Много лет назад я принимала поздравления от детей, которые были так рады нашему никаху с Султаном Ахмедом. В тот же день я сообщила им о смерти их отца. Эта рана не зажила, Хаджи. Я никогда не забуду их лица. Что было потом. Те моменты каждый раз отдаются болью в сердце. В ту зиму я поселила ее туда и больше не выгоняла, пока не появился Мустафа. Тогда боль стала отступать; твоя госпожа не выдержит еще одного приезда сего чуда. Я предпочла соврать, вместо того, чтобы рассказать всем правду. Я не хочу, чтобы этот человек покинул меня так рано, но будто если об этой любви узнает мир — так и случится. Но сейчас я все испортила… — присела на кресло, позволяя опуститься рядом. — Госпожа, каждому из нас суждено определенное время. Хоть Султан Ахмед умер так рано, он успел увидеть и сделать многое. Он увидел ваших детей, увидел ваши метаморфозы, увидел вашу любовь… Кеманкеш никогда не уйдет от вас. Как больно вы бы ему ни сделали. Вечно думает о вас. Он так давно хотел, чтобы вы увидели всё великолепие, сотворенное здесь, что даже я был согласен ему помочь. Здесь столько комнат, так всё продумано. Ждёт лишь вашего согласия. Мне кажется, этот человек от вас не отстанет, что бы вы ни сделали, — закончил, но позже добавил. — Хотя вам это и нужно. Я уже столько лет с вами, но только последние месяцы замечаю этот блеск в глазах. Его не было при Султане Ахмеде. Это что-то особенное, — немного запнулся, — что бы вы ни сказали сегодня Кеманкешу — вы солгали. Потому что этот блеск до сих пор виден. Это действительно любовь. Не топчитесь на этих чувствах. Вы не смогли сопротивляться их силе и ваш никах тому доказательство. Что же сейчас заставляет вас так поступать? Скажите уже всем правду. От этого вам будет только лучше, — чувственная речь слуги заставила Кесем замыслиться, но больше ей не хотелось это обсуждать. Надо было обдумать все в голове. Хотя, что думать — Хаджи нашел самые верные слова. Госпожа решила сменить тему, вместе с ней поменялся и тембр голоса. Тон стал более приказным, но не менее дружелюбным, а робость пропала, вновь появилась та твёрдость, которая указывала на статус женщины. — Хорошо, пусть готовят спальню, мне надо кое-что осмотреть здесь. Не хочу более разговаривать. — Но госпожа, уже поздно, в вашем положении не стоит так пренебрегать собой, вы же ничего толком не ели, — выпалил как на духу, за что получи грозный взгляд на себе. — Ты всё понял, да? — ага лишь кивнул, довольно улыбаясь. — Я столько лет с вами, знаю каждую вашу привычку, неужели вы думали, что я не замечу, как вы кривитесь от любой сладости?! — И как давно? — Думаю, что уже пару месяц, но заметил я не так давно, — ухмыльнулся. — Ты прав, я и сама не замечала. — Послушайте, моя госпожа, дети так поздно без любви не рождаются. Аллах выбирает счастливчиков, готовых любить даже спустя столько лет и ошибок, и дарует им счастье в виде маленьких ручек и ножек, — он тут же скрылся, думая, что сейчас его могут отчитать за слишком большое мнение о себе. Госпожа только улыбнулась, лишний раз доказывая свою появившуюся мнительность. — Молчи пока, всезнающий, — крикнула в след.       «Он прав, ты так мал, но если бы твои родители не были готовы окутать тебя любовью, ты бы даже так не пришёл к нам. Удивительно, как я могла быть глупа, раз не заметила. Нам многое придётся пройти, но главное: помни, что ты появился от большой любви…» Изучив комнату за комнатой, она остановилась в гардеробе. Там было не так темно, поставили свечи. Но всё же пришлось взять канделябр, чтобы увидеть все детали. Шкафы с золотыми ручками причудливой формы, резной пол, полки, которым предначертано держать её многочисленные короны. Всё пустое, но ждущее своего часа. Наконец она приблизилась к той шкатулке, где ещё лежало послание, на котором окончилась их игра. Поставив свечи на стол, она открыла этот подарок. Украшение — небольшой листик. Оказался в её волосах, задерживая волосы у лица. От неё словно снова исходит тот луч детства и доверчивости, которую она потеряла вместе с юной Анастасией. — Эх, Махпейкер, позволь себе полностью окунуться в это чудо с головой. Потеряй же наконец рассудок. Этот человек не обидит. Не сделает больно и стерпит любую боль, которую ты ему причинишь. Кажется, что, и правда, стерпит. Потому лениво встречает в мечтах всё ещё их будущий дом. Там горят огни, видимо, слуги ещё убирают в надежде на что-то. Пусть. Он оставляет коня, прося у конюха какие-то ножницы. Дело в том, что в саду при доме растут прекрасные цветы, ещё не совсем опавшие. Кеманкеш вылетел из дворца звеня нервами и совсем не думал о том, что будет возвращаться так поздно. Потому дрожит, сталкиваясь с металлом. Но желание собрать охапку алых роз выше. Из-за этого, забирая видавшие жизнь ножницы и масляную лампу, Мустафа отправляется в темноту сада. В мечтах здесь происходит многое: весенний завтрак, летняя игра с водой в купальне, посадка жасминов, которых здесь и так хоть отбавляй. Но, как сказала жена: он должен принять, что ничего большего, чем влюблённость, у них не будет. — Влюбилась, — цокает, — не полюбила… С этими словами хрустит стебелёк первого алого цветка. Именно алые розы, то, какой она для него никогда была, но сегодня ей оказалась. Она может быть с ним жасмином, а может и алой розой. Алый — яркий цвет, в чём-то опасный. Красным всегда отливается сердце, алым — всегда кровь, присущая живому. Алый — цвет страсти, цвет любви. Особенно такой запретной и опасной, какой слыли они. Ругнулся, когда неосторожно схватился за колючий стебель. Вспомнил, как она, вся холодная и говорящая о государственных делах, одновременно резала розы. Тогда понял, что на людях она сродни тем шипам. Её совсем не ранили они, не показывала этих неприятных ощущений. Но стоило госпоже взмахнуть рукой и отогнать служанок, как ум её становился открыт для тихих комплиментов. Но всё же не опускалась до просьбы помочь, растирая по пальцам выступающие капельки крови. — Что же ты, моя госпожа, так боишься, раз твердишь такие слова? Ведь большего страха, чем остаться одной, у тебя нет. Дорезая последний цветок, он всё больше убеждался в своих словах. Розы боятся завянуть раньше времени, потому отталкивают любого, кто захочет прикоснуться к ним. Розы не любят чужих взглядов, касаний, потому всегда прячут самое сокровенное — яркий цвет — за обилием зелёных листьев. Алый цвет, цвет самого сокровенного для них — любви. И если его жасминовая госпожа превращается в розу, значит, есть на то причины. В знак обиды он всё же отправит этот букет завтра в ТопКапы, но сегодня он останется здесь, убаюкивая свой разум пустым звоном. Заходит в тёмный дворец, слугам показывает, что о нём заботиться точно не надо. В спальне ещё пахнет жасмином, будто женщина покинула её совсем недавно. Легко улыбается, когда видит ту мирно спящей в кровати. Осталась, хотя твердила обратное. Сегодня уснула свернувшись калачиком, будто бы ей холоднее, чем прежде. Красные розы так и остаются лежать на комоде, напоминая об их ссоре, пока она во сне крутится в его объятиях, зная, что он пришёл, потому что внутри себя дожидалась шагов «тех самых»…